ПЛАЧУЩАЯ СКАЛА

ПЛАЧУЩАЯ  СКАЛА
ОСЕТИНСКАЯ ЛЕГЕНДА

Пишу опять, но вы признанья,
Друзья, не требуйте, пока
Вдали от вас часы изгнанья
Ползут лениво, как века.
Тоской мучительной разлуки
К чему теперь тревожить вас?
Не лучше ль почитать от скуки
Вот этот небольшой рассказ?
Давно, в младенческие годы,
Его поведал мне пастух;
Герой его — каприз природы,
Судьбы злорадство, враг свободы,
Какой-то кровожадный дух.

Давно, давно... Всегда два раза
Сказать приходится «давно»,
Когда нам нитью для рассказа
Служить предание должно;
Когда туманное начало
Почти не вяжется с концом,
И повесть рвется, как мочало,
При изложении дурном;
Когда, забыв свои заботы,
Тревоги будничного дня,
У нас в часы полудремоты
Серьезно мыслить нет охоты
И сказкой тешимся, друзья.

Давно, давно, когда суровый
Кавказ во мраке утопал,
Когда о жизни нашей новой
Еще никто и не мечтал;
Когда судьбу людей решали
Порыв, каприз и произвол,
Когда для слез, для мук, печали
Гораздо больше было зол;
Когда для варварской забавы
Людская кровь лилась рекой,
Когда для подвигов и славы
Был нужен меч и бой кровавый,—
Тогда вот случай был такой:

       Как гнезда по крутым карнизам
Необитаемых руин,
Рядами на утесе сизом
Лепились сакли осетин.
Открытый для грозы и бури,
Аул на небо не роптал,
Казбек незыблемый в лазури
Над ним алмазами сверкал.
У ног, под дымкой голубою,
На север из цветущих стран
Крутой извилистой тропою
Несмело проходил порою
С дарами пышный караван.

Немного осетину надо
Теперь, тем менее тогда,—
Винтовка, лезвие булата,
Отвага, ловкость, быстрота,—
В морщинах горных великанов
Настигнет тура, серну, лань,
Возьмет за путь от караванов
Давно положенную дань.
Тревожна жизнь, мятежно счастье,
Но странник в бурю, дождь и снег,
В часы осеннего ненастья —
Находит у него участье,
Привет радушный и ночлег.

Мхом заросла тропа крутая,
И от аула нет следа,
А в нем богатая, большая
Была кунацкая тогда.
Седой, с осанкой горделивой,
Старик Сабан, бывало, в ней
Приветливо, без маски льстивой,
Встречал и потчевал гостей,
И здесь за чашей круговою
От них выслушивал рассказ,
Как там, за цепью снеговою,
Народы тешились войною,
Стремясь пробиться на Кавказ.

Хозяйство старого Сабана
Вела его родная дочь
Азау,— бедняжка неустанно
Работала и день, и ночь.
Безмерно прихотливы грезы
Беспечной юности везде,
Но скорби затаенной слезы
Не иссушают грудь нигде
С такой ужасной быстротою,
Как там, на родине моей.
Азау была уже вдовою,—
Увяли раннею весною
Цветы, взращенные для ней.

Но небо было милостиво,
Дало ей сына — весь в «него»,—
И как она его ревниво
Оберегала от всего!
С большими черными глазами,
С копной волос, как белый лен,
Красавец-сын с его годами
Не в меру был смышлен, силен;
Любимец всех,— сбежит, бывало,
В аул к родным — исчез и нет!
Ему и горя было мало,
Что мать его в слезах встречала,—
Придет — хохочет ей в ответ...

Окончен ужин, но рассказу
Конца и в полночь еще нет...
В былые времена Кавказу
Не трудно было знать секрет
Страны, где все права народа —
Покорность, труд, нужда и стон,
Где все, что создает свобода,
Карал безжалостно закон,
Везде гнетущую тревогу
Вселяла весть о том, что враг
Поставил за Кубанью ногу
И силится пробить дорогу
К Дарьялу в девственных лесах.

Еще далек он, но для встречи
Готовым надо быть теперь,
Пока чугунные картечи
Не постучались в окна, в дверь,
И, проломав в стене окошко,
Большая бомба по углам,
Дымясь, не начала, как кошка
За мышью, бегать по пятам.
Сабан тревожился немало,—
Он часто выходил на сход,
Увещевал... Толпа внимала,
Шумела, но слабо понимала
Опасность... Шел за годом год.

Тревожней становились вести,—
Пощады побежденным нет,
К защите родины и чести
Решит ли приступить совет?
Двенадцать стариков почетных
Уже рядят двенадцать дней,
Как встретить коршунов залетных,
Незваных потчевать гостей?
И лишь с тринадцатым заходом
Едва-едва могли решить,
Что лучше умереть народом
Свободным, чем кровавым потом
Рабами деспоту служить.

И весь народ единогласно
Решенье принял, как закон,
Хоть волю понимали разно,
А рабство понимал ли он?
Решили запастись отвагой,
Зернистым порохом, свинцом...
«Не поменяется папахой,—
Клялись все,— с девичьим платком
Никто из нас». И в довершенье
Утес, замкнувший головой
Исток глубокого ущелья,
Народ решил без замедленья
Украсить башней боевой.

Работа быстро закипела.
На мшистых каменных плечах
Утеса положили смело
Подножье стен,— пусть знает враг,
Какой незыблемой заставой
Ему здесь загородят путь,
С какой отчаянной отвагой
Здесь каждый грудью встретит грудь!
Как страха, жалости не зная,
Здесь все решились, как один,
Погибнуть, кровью истекая,
Как честь страны, свободу края
Ценить умеет осетин!

Лучи багрового заката
Погасли на вершинах гор...
К ночлегу возвратилось стадо...
Кипит работа до сих пор.
Подножье широко и прочно,
На нем, как вылита, стена,
И все срослось с скалою, точно
На башню выросла она.
Спустились мастера к подножью
И пред творением своим
Отдались сладкому безмолвью,—
Впервые общею любовью,
Любить ведь приходилось им.

С лучом румяного восхода
Дарила людям свой привет
Вновь пробужденная природа...
Но где же башня? Башни нет!..
Не видно на вершине дикой
Утеса даже и следа,
Как будто этот труд великий
И не был начат никогда.
Внизу лишь, в глубине долины
Валялись плиты здесь и там...
Непостижимо! «Без причины
Нет бед»,— решают осетины
И шлют молитвы к небесам.

Двенадцать стариков почетных
Уже рядят двенадцать дней,
Как испросить у сил небесных
Прощенье за грехи людей?
И чем прогневанное небо
Умилостивить, чтоб оно
С врагом, громящим все так смело,
Не действовало заодно?
И лишь с тринадцатым заходом
Едва-едва могли решить,
Что чем под ясным небосводом
Быть небом проклятым народом,—
Так лучше умереть, не жить!

Проклятье понимали разно,
А небо мог ли объяснить <?> он,—
Но все ж народ единогласно
Решенье принял как закон.
Но так как слабыми умами
Нельзя постигнуть мысль богов,
То к ясновидящему Мами
Решили снарядить послов,—
Быть может, в книге откровенья
Его померкшие глаза
Узрят те жертвы искупленья,
Какими чашу преступленья
Уравновесят небеса.

В аул, где жил тот самый Мами,
Пошли без шапок, босиком
Три осетина с пирогами,
Душистым пивом, шашлыком
И араком. Там в сакле ветхой
Чуть тлел огонь... Кизячный дым,
Удушливый, тяжелый, едкий,
Кружился облаком густым.
В углу, в соломенной постели,
Валялся Мами, сам мудрец
И ясновидец, еле-еле
Его впотьмах там разглядели
Послы... Вот встал он, наконец.

Уселись осетины чинно
По старшинству у очага его
И стали излагать картинно
Тут цель прихода своего.
Мудрец в безмолвии суровом
Выслушивал рассказ гостей
И становился с каждым словом
И с каждой мыслью их мрачней...
Речь шла о башне, об ужасном
Ее исчезновенье в ночь.
Вдруг в судорогах, в припадке страшном,
Стал на полу метаться грязном
Несчастный Мами,— чем помочь?

— Не нужно! Ничего не нужно!—
Заметил старший из гостей,—
Вы стойте здесь, внимайте дружно,
Запоминайте все верней.
И точно,— начал понемногу
Стихать припадок, а затем
Старик к ноге придвинул ногу
И тело выпрямил совсем.
В лохмотьях ветхой грязной шубы
Ровней уже дышала грудь.
Ослабли стиснутые зубы,
Начали шевелиться губы,
Вот-вот и скажет что-нибудь.

— О, табу, Аларды!— протяжно
И тихо произнес седой
Старик и, побормотав бессвязно,
Стал взывать вновь: — О, святой,
Пречистый, светлый, златокрылый!
Умерь свой гнев...— И тут же стал
Метаться в корчах с новой силой,
Хрипеть... Вдруг страшно застонал...
Затих и навзничь без движенья —
С минуту пролежал, как труп.
У осетин от напряжения
Пред этой сценой наваждения
Не попадал уж зуб на зуб.

Но вот старик вздохнул глубоко,
Протер глаза, привстал и сел.
— Ох, провинились мы жестоко,—
Он молвил мрачно,— не хотел
Вначале дать сказать и слово...
О, табу, табу! — но потом,
Когда я стал молиться снова
И плакать,:— он спросил: о чем?
Я рассказал... Он думал много,
Сверкнул глазами и сказал:
— Нет, нет! Вы не боитесь Бога,
Вас надо наказать так строго,
Чтоб всякий навсегда познал.

— О, табу, табу, златокрылый! —
Взмолился я,— в твоих руках
Всех нас, весь мир небесной силой
Твоей стереть сейчас же в прах...
Но все ж тебе несем моленья,
Внемли им ты последний раз,—
Открой нам жертву искупленья,
Чтоб отстоять родной Кавказ.
Открой нам, слабым, многогрешным,
Как сделать доступ для врагов
Неодолимым, чтобы снежным
Вершинам не осталось вечным
Позором рабство их сынов!

И он открыл... Но чтоб случайно
Никто отнюдь не мог из вас
Проговориться, то это в тайне
Пока оставим, а сейчас
Идите вы в аулы ваши
И объявите, чтоб к среде
Собрались все с утра пораньше
На самом том утесе, где
Свой гнев страшный проявило небо.
Не надо брать туда с собой
Напитков, мяса, даже хлеба,—
И если народ исполнит слепо
Свой долг,— пришлите и за мной.

Предупредите, что суровый
Народу приговор грозит.
Пусть для закладки башни новой
Побольше припасают плит,
Поглубже роют пусть канаву
Под основанье толстых стен,
Чтоб башню выстроить на славу,
Непрочной, рухнувшей взамен.
Должно все разрешиться в среду,
Должны покончить мы с грехом,—
Тогда лишь, верные завету
Небес, мы полную победу
Одержим над своим врагом.

*    *    *

С зарей стекались осетины
Со всех ущелий — стар и мал,
Женщины и дети заняли всю вершину.
Каждый стоял недвижно и молчал.
Вот добрался и наш ясновидец Мами
С провожатым. Все, кто мог,
Касались плеч его руками
И кланялись чуть не до ног.
Сидит на камне в виде кресла,
Молчит. Молчит и народ,
Который жмется к нему тесно.
Матери детей своих ласкают нежно
И не пускают их вперед.

— Мы грешны, Бог на нас гневится,—
Сказал народу Мами громко,—
И наказать нас он решился
Сегодня строго и жестоко.
Внимайте, не упрямьтесь, братья!
Послушайте седого старика,—
Говорю вам, на нас лежит проклятье,
Какое? Решить — задача не легка!
О, табу! Аларды златокрылый
Сказал, что делать надо,
И указал нам путь самый верный.
А если ваш народ презренный
Откажется, то всех — в бездну ада!

Нужна жертва, говорю вам откровенно.
Пусть дети, не старше пяти лет,
Бегут на перегонки и кто из <них> первый
Вынет из шапки этот амулет,
Того принесть в жертву искупленья
И сжечь его здесь на костре...
Народ кричал в ужасе:— Ведь это преступленье!
Такого стиха в Коране нет нигде.
— Что ж, я вру, я, старик седовласый?!
Тогда меня сожгите на костре!
И вас тогда сам Аларды всесильный
За такой поступок ужасный
Вас сожгет на адском огне!

Все старики попросили Сабана
Сказать народу, чтоб согласились.
Сабан сказал: — Сегодня утром рано
Мы собрались, чтоб только поссорились,
А дело защиты дорогого Кавказа
Забыли, будто он не родина наша!
Опомнитесь! Мы строим башню два раза,
Для успеха должна выпита чаша!
Народ молчал, выражая согласье,
Молча расступился на две половины,
Чтобы дать дорогу детям на состязанье.
Мами держал шапку с амулетом награжденья.
Ставят в ряд детей юные осетины.

Мами скомандовал: Марш! —
Дети побежали! Первым сыночек Азау добежал,
Мать кинулась за ним,— ее задержали.
А сынок уже амулет ручкой сжал.
Мать истерично зарыдала, несчастная!
И старый Сабан ужасом охвачен.
Женщины подняли рев, причитывая,—
Всем этот акт сожжения страшен.
Кто-то успел развесть костер, уже пылающий,
Мами сына Азау взял за ручонку,
Довел до костра и бросил в огонь бушующий.
Мать с раздирающим душу воплем к сыну горевшему
Кинулась в пламя принять с ним его муку.

Народ растерзал Мами тут же с азартом
И отдал его труп на съедение псам,
Башню решили на этом проклятом
Месте не строить — не нужна нам.
Здесь больше мы жить не будем,—кричат в один
голос.—
В ущелье! Глубже к родному Казбеку!
Там не пропадет с головы ни один волос,—
Там привольнее жить человеку.
Разрушили аулы, все пожитки забрали,
Ушли в Трусовское ущелье со стадами.
Из скалы, на которой мать с сыном сгорели,
Ударил родник, баяны о нем песню сложили,
Этот родник зовется «Материнскими слезами».

 

С тех пор проходящие мимо осетины
Идут к роднику и поют эту песню,
И, наполнив «слезами материнскими» кувшины,
Грустно уходили в ущелья тесные.
И здесь, собирающимся послушать эту песню,
Поют ее и вызывают слезы на глазах.
Из слушавших песню находятся другие,
Которые поют эту песню на нихасах.
И женщины, и дети, и старики седые
Слушают песню эту всегда со слезами.
Так и разносится эта песня о повести печальной
По ущельям Кавказа — в аулы и хутора дальние —
И поется многими звучными голосами..