Родился в семье бухгалтера, арестованного и расстрелянного в 1938 г. Во время Великой Отечественной войны в 1941 г. эвакуировался с матерью в Богородск, в 1944 г. был призван в армию, служил в гвардейских минометных частях.
В 1944 г. был арестован на фронте по обвинению в антисоветской агитации и был приговорен к 5 лет лагерей и трем годам ссылки. В заключении работал в лагерном театре, сначала в Бескудниковском лагере под Москвой, а с 1948 г. — при строительстве № 501.
В 1949 г. был освобождён из лагеря и оставлен в ссылке администратором эстрадной группы театра при строительстве № 501.
В 1952 г. был освобождён из ссылки, в 1958 г. окончил Горьковский государственный университет (историко-филологический факультет).
Лауреат премии журнала «Литва литературная» (1980).
АЛБОРОВ ХАДЖИ-УМАР НЕСТОРОВИЧ
«Последний путь Сека»
Вернусь туда я, откуда пришел...
Вернусь в родимый мой уголок,
в край материнский, в отцовский край,
к очагу, где печаль моя, боль моя...
Прими меня, мой Ганис!
Край острых зубцов, край гранитных скал,
ты — надежда моя, стойкость моя.
Влага твоих родников исцелит
жгучую боль моих ран.
Кони мои, неситесь вперед!
Чтоб не видеть больше моим глазам
эти черные души, этот наглый оскал
хохочущих уст,
чтобы в этой тьме
я не болел от холода тех
ядом пропитанных злобных сердец.
Там, у белого пламени ледников
я отогрею ладони свои,
шершавые ладони свои,
я отогрею душу свою,
сердце истерзанное свое...
Еду...
Поезжай же, мой сын, помчись вперед!
И с доброй вестью меня повстречай
на вершине Барз Афцага,—
что меня не забыл, не отверг мой Ганис!
Ганис —
навеки моя боль, моя печаль!
Г анис —
сожаленье о жизни моей.
Охвачен ли добрым предчувствием я?
Или вижу примету я новых дорог,
начало нетленной дороги моей?..
Кони, кони, вы добрые кони мои,
что же вы изменили мне?
Как же я, не очистясь от грязи, уйду?
Как же я унесу с собой эту грязь?
Там стряхнул бы с себя ее, там...
Ганис, Ганис!..
Зачем изменили мне кони мои,
работящие, верные кони мои?!
1979
БАЗАЕВ ПЕТР
«Осенние листья»
Осенние листья,
Привычный покинув ночлег,
Осенние листья,
Куда устремили свой бег?
Безумные ветры,
Скажите,
Несут вас куда?
Куда вы прибьетесь
И ждет вас какая судьба?
А было давно ли,
Когда вас купала роса,
Зеленым нарядом,
Когда украшали леса?
И слушая вечный
Природы незыблемый зов,
Вы к солнцу тянулись
С еще неокрепших ростков.
А путник усталый
За то благодарен вам был,
Что в знойную пору
Приветную сень находил.
Осенние листья,
Кому же былого не жаль,
Но пусть вас не тронет
Щемящая душу печаль!
Вы долг свой природе
Отдали сполна и ушли,
Чтоб в новой весне
Свою радость другие нашли.
БАБОЧИЕВ (БАБОЧИТИ) РУСЛАН
«Дороги моего аула»
Дороги моего аула,
Вы, как ладони землепашца —
ШершаЕЫ, жилисты, в морщинах...
Как сердце пахаря, вы лутки...
Дороги моего. аула,
Не вы ль протоптаны ногами
Тех горцев-пахарей, что рано
С восходом солнца поднимаясь,
Спешат в поля — и на закате
Домой неспешно и устало
Приходят, с вами, только с вами
Делясь и радостью и горем...
Дороги моего аула,
Недалеко вели вы деда:
От дома с очагом холодным —
В поля, с полей — обратно к дому...
Как он мечтал, чтоб хоть однажды
Над нищенским его наделом
Поярче засияло солнце,
Чтоб вдохновенно и привольно
Он борозду провел по полю...
Как он хотел хотя б однажды,
Легко дыша свободной грудью,
Рукою сильной бросить семя,
Которое б не пахло потом
И не было омыто кровью!
Как моему хотелось деду,
Чтоб хоть однажды его дети
Наелись досыта, чтоб утром
Они шагали с книгой в школу,
Чтоб выросли людьми и прочно
Сумели утвердиться в жизни...
Дороги моего аула.
Вы — моего отца дороги, —
В объятьях ваших я родился,
На ваших выбоинах вырос,
Оставил я в ладонях ваших
Жар юности моей кипучей
И страсть мечты моей крылатой...
Как здесь оставил их когда-то
Отец мой, молодым погибший...
Дороги моего аула,
Вы, как артерии от сердца —
По всем стремитесь направленьям,
Переплелись вы надо мною,
Как ветви вековых деревьев...
Дороги моего аула,
Вы к сердцу сходитесь, как старцы
В ауле сходятся к ныхасу,
Чтоб обсудить неторопливо.
Как жить полезно и достойно...
Дороги моего аула,
Не раз наедине я с вами
О жизни думал, слушал ваши
Легенды, думы — как, бывало,
Я слушал дедовы рассказы...
Ждал мудрого от вас совета...
Дороги моего аула,
Как часто на ладонях ваших,
На врезавшихся в них морщинах
Следы отцовские увидеть
Мне хочется...
БАКАЕВ НУГЗАР ИЛЬИЧ
«Наступает весна»
(Из цикла «Памяти отца»)
Вновь сад расцвел. По каменным отрогам
Ручьи шумливо побежали вдаль.
Вновь ласточка порхает над порогом.
Зима прошла... Но не прошла печаль.
В тот вечер точно небо раскололось:
Отцовская поникла голова,
Глаза погасли, смолк отцовский голос...
Кричала на крыльце у нас сова.
С тех пор весна уж трижды приходила,
Я трижды вновь совиный слышал крик,
Вновь трижды мать в рыданьях исходила,
Как будто холод в душ у ей проник.
Отец мой! Три весны — как три мгновенья,
Как будто только что потух твой взор,
И время не приносит мне забвенья,
Печаль гнетет мне сердце до сих пор.
Пусть трижды вновь являлся к нам подснежник,
Пусть трижды сад одет был в белый цвет,—
Но нет отца — в саду плодов нет прежних,
И вкуса преж него в них больше нет.
Поет мне утешительно синица,
Готово солнце из-за гор взойти,
Чтобы в твою улыбку воплотиться
И в тьму ее с собою унести.
Не надо мертвых бередить речами,
Надгробны й камень не согреть стихом.
И как твое я принял завещанье,
Весь мир в его бессмертии земном.
В пути своем завидую тебе я,
Луна! Шелка ты стелешь по горам,
Как девушка, играешь, - и светлее
От игр твоих становится сердцам.
Ты в небе, точно в озере безбрежном,
Сереброкрылой уткою плывешь,
И всем влюбленным, пламенным и нежным,
Свой свет ночной на память раздаешь.
И я, как ты, любя людей, седею,
Но след свой не оставлю на земле...
О, если б я, как ты, душой своею
Путь людям осветить бы мог во мгле!..
Ты по комнате ступаешь,
стен касаясь, осторожно.
- Свет зажгите,
тьма какая! -
повторяешь ты тревожно.
День безоблачный сияет
и окно открыто, мама.
- Света, света не хватает!
говоришь ты нам упрямо.
Никогда ты не умела отдыхать,
всегда при деле.
Ночи долгие сидела
возле детской колыбели
и качала, напевала
до утра неутомимо.
Мое детство расцветало,
светом глаз твоих хранимо.
сияет,
и окно открыто, мама.
- Света, света не хватает!
говоришь ты нам упрямо.
Никогда ты не умела
отдыхать, всегда при деле.
Ночи долгие сидела
возле детской колыбели
и качала, напевала
до утра неутомимо.
Мое детство расцветало,
светом глаз твоих хранимо.
Так светло сегодня, мама,
нынче день такой чудесный,
и тебе поется слава
соловьиной чудной песней.
От волшебных этих звуков
Ты прозреть должна, родная,
чтоб детей увидеть, внуков
и красу родного края.
Пусть сияет вновь над миром
свет любви, надежды нашей,
освещая горы Ира
и простор бескрайних пашен.
ГАГИЕВ БОРИС (АЛИХАН) ВАСИЛЬЕВИЧ
«А если вдруг наступит слишком рано…»
А если вдруг наступит слишком рано
Последний час мой? На дворе весна.
Цыганского пестрее сарафана,
Слепит своею яркостью она.
А сердце не по-вешнему в тревоге,
И радостью не полнится оно:
Неужто оборвутся вдруг дороги,
Которыми идти мне суждено?
Еще костер мой еле-еле светит,
Еще не разгорелся мой очаг.
Умру,— едва ли это кто заметит,
Мной сделан, может быть, лишь первый шаг
Еще я где-то при своем начале,
Отыскиваю лишь свои пути,
И чтоб меня по праву замечали,
Сквозь годы долго мне еще идти.
Я знаю: время мчится, точно птица,
Куда-то все без устали спеша.
Но как тут ни старайся торопиться,
А созревает медленно душа.
Работать, думать — есть одно лишь средство,
Чтоб в сердце зрелость мудрая вошла.
Она не достается нам в наследство,
Она — в борениях добра и зла
Воспитывает нас. И как нескоро,
Как трудно добывается она!
Любовь и ненависть, труды и споры,
И страсть, и ночи долгие без сна’...
Любить, писать, работать неустанно
Обязан я, мужая и учась.
Я тороплюсь...
Быть может, слишком рано
Меня настигнет мой последний час...
Бег ускоряет настойчиво время,
Словно куда-то спешит вся земля,
Словно нависла над нами над всеми
Молния, темные тучи сверля.
Прадеды нам передали свой опыт,—
Сеем и нашем, куем и пасем...
Только нас время упрямо торопит
В неудержимом разбеге своем.
Мирные годы, тревожные годы!
Взрывы глухие слышны под землей...
Как уберечь нам весенние всходы,
Игры детей, стариковский покой?
Мне ли, рожденному в самом начале
Долгой и страшной кровавой войны,
Как допустить, чтобы вновь зазвучали
Залпы, чтоб были ноля сожжены?
Мать меня в тяжкое время вскормила,
Но зря ли пил я ее молоко?
Даром ли рос я, накапливал силы,
Хлеб доставался и мне нелегко!
Жадно торопится жить вся планета,
Словно внезапно погибнуть боясь...
Только не это бы, только б не это!
Видите: снова весна разлилась,
Слышите: лето опять зашумело,
Осень на сжатые сходит поля...
Верю я в разум и в доброе дело,
Жизнь победит, не погибнет земля!
Как я обижен на ноги свои,
Что по путям меня разным несли!
В день, когда я появился на свет,
К маме моей за соседом сосед
В дом приходили поздравить ее...
Я ж не сумел облегчить ей житье.
Был своенравным мальчишкою я,
С детства тянулся в иные края.
Юношей стал я — в душе кутерьма,
Двинулся в мир набираться ума.
Видно, рожден с головой я такой,
Что и ногам стал неведом покой.
Шел городами, бродил я меж сел,
Что-то утратил и что-то нашел.
Мало волос над морщинистым лбом.
Люди идут за советом в мой дом.
Как благодарен ногам я своим:
В чем-то стал людям я необходим!
Был бы доволен я жизнью своей
И не искал бы дорожек нехоженых,—
Если бы не порицанья друзей,
Каждой моею ошибкой встревоженных.
Я никаких бы забот не знавал,
Не отбирал бы поярче слова еще, —
Если б загадок мне не задавал
Мир, ежечасно свой облик меняющий...
В год моего рождения в краю нашем древнем горном
Плакали даже камни и горы были черны.
Вдовы и старые матери там до сих пор ходят
в черном,
Сыновей и мужей не дождавшись с кровавых полей
войны.
Не только мужья с сыновьями,— на фронт уходили
и дочери,
Девушки надевали гимнастерки и сапоги.
Те, кому счастье и радость и шумные свадьбы
пророчили,
Ринулись не на танцы, а в вихри свинцовой пурги.
Забыли о том, что молоды, о том, что парням они
нравились,
Забыли и симд степенный, и быстрого танца гром.
Одни воевать поехали, другие в поля отправились
Заняться нежеиским делом, тяжелым мужским трудом.
В те годы все женщины стали намного взрослее
и старше,
Вчерашних резвых девчонок трудно было узнать...
Трудились подросшие сестры, страдали матери наши,
Одна семерых растила в то горькое время мать...
Я помню, как мама наша варила супы из крапивы,
Как детям пекла лепешки, не знаю уже из чего...
Л мы в студеные зимы, едва от голода живы,
Мы все отца вспоминали, все ждали с войны его.
Мать часто вечером плакала, взбухала под прядью
жилка,
И слезы бороздки оставили — о как они глубоки!
Из шерсти носки вязала, готовя отцу посылку,
Чтоб грели его в окопах теплые эти носки...
('-лучилось так, что посылка отца на войне не сыскала,—
Он, к счастью, к нам сам вернулся и долго страдал
от ран...
Доныне болят эти раны... А дети мало-помалу
Выросли, взрослыми стали, и каждому путь свой дан.
По кем бы ни сделался каждый,— мы дети поры
военной,
М ы вскормлены тощей крапивой, нам памятен вкус
беды.
Мы знаем, что счастье жить в мире безмерно
и несравненно,
И мы посвящаем миру мысли, заботы, труды...
С гор ледниковые воды струятся,
Лес в желтых почках, как будто в птенцах.
Страстно стремится земля красоваться
В травах, кустарниках и деревцах.
Эти наряды и эти модели
Ей приготовлены доброй весной.
Склоны покров разноцветный надели,
Только вершины слепят белизной.
Горы глядят в синеву небосвода,
Слышат напевы весны озорной,
Зная: весна преходяща, как мода,
Но вековечен их белый покой.
Весна мне стелет под ноги дороги:
Ведь я в солнцестоянье был рожден.
Мне в путь пора — сквозь горные отроги,
Через поля, омытые дождем.
Я — непоседа! Нет угла на свете,
Где б не сидел с друзьями у костра.
И всех племен и всех народов дети
Со мной делились теплотой добра.
Делились хлебом, и мечтой, и кровом,
Радушно приглашали: «Дар прими!»
Делились чистым задушевным словом
О мире и о дружбе меж людьми.
Я понимал их думы и заботы...
О мудрость предков, как твой смысл хорош!
С людьми общаясь, сам постигнешь, кто ты,
С людьми встречаясь, и себя поймешь...
Ветер доносит откуда-то пенье,
Я у отары в раздумье сижу.
Чудится: славное стихотворенье
Я в этот вечер студеный сложу.
Слышится свист отдаленный пастуший,
Вот и луна стала ярче светить...
Что-то такое проникло мне в душу,
Что не под силу в словах уместить.
Ветер доносит откуда-то пенье,
Звезды горят, и прозрачною тенью
Облачко в небе бесшумно скользит...
Выпал снежок, свежий, чистый и ранний,
Тает ущелье в холодном тумане,—
Ночь эта детство в душе воскресит...
В солнечном весеннем чистом свете
Горы, и ущелья, и холмы.
Под деревьями играют дети
После надоевшей всем зимы.
Подгоняют весело друг друга,—
Кто на прутике, как на коне,
Скачет; кто, краснея от натуги,
Тащит друга на своей спине.
Хлынул дождь — и он мальчишкам в радость,
Знай ищи укрытие вблизи,
Чтоб оттуда, брызгаться наладясь,
Выбираться по уши в грязи.
Вот взялись играть они на пашне
С только что обученным конем...
После этой выходки вчерашней
Конь чуть жив.
Мальчишкам нипочем
Все на свете.
За зиму ребята
Подросли.
И,увидав меня,
Не бегут подальше, как когда-то,
А смеются, взрослого дразня.
О моем толкуют странном виде,
Поминают всю родню мою...
Я молчу. На них я не в обиде:
Детство в них свое я узнаю.
Я жил, трудился,
Но как-то мне
Отец явился
В тревожном сне.
Лежит, болея,
И седина Снегов белее
Во тьме видна.
Он с мамой вместе
Ждет столько дней,
Придут ли вести
От их детей,
Что разбежались
По городам
И, не печалясь,
Осели там.
Так редки письма,
Зима долга...
Вот бы сошлись мы
У очага!
Но приезжаем
Мы раз в году,
Цветущим маем
Дыша в саду.
И — в путь скорее!
А мать с отцом
Живут, старея,
В дому вдвоем.
И я смутился,
Когда ко мне
Отец явился
В тревожном сне.
Сердечной боли
Мне не унять:
Вам жить легко ли,
Отец и мать?
К вам в дом все думы
Мои летят,
Сквозь мрак угрюмый,
Сквозь снегопад...
Да, время суровой глядит недотрогой.
Земля — его пленница:
Все на ней, все
Летит вместе с нею
Извечной дорогой,
Вращаясь, как мельничное колесо.
Хотел я от времени
Скрыть свои годы,—
Оно же учло
И минуты мои:
Все реже горят
Надо мною восходы,
Все реже поют
Для меня соловьи...
Все чаще о прошлом
Я слушаю речи,
Что тихо ведут меж собой старики...
Но видел я
Осенью поздней расцветший
Цветок, всем законам земным вопреки
Дерево листья свои разлюбило,
Сбросило наземь с ветвей.
В горы, покрытые дымкою стылой,
Не отпускают детей.
Зимние ветры в ущельях задули,
Льдом затянуло ручьи,
Речка, что мчалась в кипенье и гуле,
Спела все песни свои.
Только Зали — озорную девчонку –
Не оторвать от окна:
Вдаль все глядит сквозь морозную пленку,
Ждет, что вернется весна...
Замерли листья берез полусонно,
Долгим дождем они утомлены.
Вот уж семь дней он стучит монотонно»
Как барабаны седой старины.
Тучи, подобные шкурам косматым,
Движутся медленно, точно волы,
Выглянет солнце лишь перед закатом
Где-то за краем висячей скалы...
Крылышек жаворонка трепетанье
Смолкло,— повис черной точкой он сам,
Сверху выискивая пропитанье
Только что вылупившимся птенцам.
Он к зазевавшимся ринется мухам,
Схватит — и будет кружить над гнездом
Радуясь, что покрываются пухом
Птенчики под непрерывным дождем.
Ах он какой недогадливый, право:
Дождь малышам оперяться помог,—
Быстро под ним подрастают и травы,
И на птенцах первый мягкий пушок...
Когда босиком пришел я в большой суматошный город,
И долго смотрел на часы, висящие на столбе.
Они мне луну напомнили, что ход свой вовек
не ускорит,
К движенью часов я присматривался,
как к предстоящей судьбе.
От этих часов начинал я свои городские маршруты,
Свиданья любимой девушке под ними я назначал.
Они неизменно показывали секунды, часы и минуты,
Их знал я, а целые годы как будто не замечал.
Я вырос, и тень под часами моя становилась длиннее,
Казалось: часы эти знали все думы, все тайны мои.
Они возвышались бесстрастно над бурною жизнью моею,
Она перед ними шумела, как перед горою ручьи.
Немало я сделал ошибок, идя по обрывистым склонам
Своих страстей и стремлений, был прав я
и виноват...
Часы все так же маячат на том же столбе бетонном,
И стрелки все так же обходят мерцающий циферблат.
И новая поросль восходит, веселая, молодая,
Наполнены старые улицы звуками голосов.
Спешат на свидание юноши, подруг своих ожидая,
Как я ожидал когда-то, у этих приметных часов.
Мне хочется, чтоб часы им о жизни моей рассказали
И от моих просчетов юнцов предостерегли,—
Но вряд ли они услышат, и я изменюсь едва ли:
Распахнуто мое сердце всем бурям, всем вьюгам земли.
Испытан я снегопадом, и громом, и зноем, и ливнем,
С крутыми судьбы поворотами давно хорошо знаком.
И все ж до сих пор я остался доверчивым и наивным,
Как тот отважный мальчишка, что в город пришел
босиком.
Живу как белка в колесе,
Верчусь, бегу себе навстречу...
Мне кажется порой, что все,
Кого я только ни примечу,
Подобно мне, спешат, бегут,
Не успевая оглянуться,
Слагая жизнь из тех минут,
Которым больше не вернуться...
Я слышу чьи-то голоса,
Они зовут:
приди скорее!
Из своего же колеса
Я выскочить, увы, не смею...
Не зря твердим мы: круг забот,
И круг семьи,
и круг стремлений...
Я заключен в круговорот,
Слабеет тяга к перемене.
И предо мной встает вопрос:
Каков же облик этой жизни?
Сцепленье вот таких колес?
В необозримом механизме?
А может, жизнь —
лесная мгла,
Где каждый ствол ветвиться хочет,
Где белка, прыгнув из дупла,
Легко на ветку перескочит?
Сверкают блики на росе,
Петляет ручеек журчащий...
Живу как белка в колесе —
Не лучше ль жить
как белка в чаще?
Жила, переходя от деда к внуку,
Легенда у народов наших гор,
Как нарт Сослан, пустив стрелу из лука,
Звезду сбил с неба, чтоб разжечь костер.
Мы жадно слушали преданья эти,
Когда выл ветер, снег лежал кругом
И собирались взрослые и дети
Перед горящим жарко очагом...
Я засыпал, укрыт отцовской буркой,
Во сне я видел звездной бездны мглу,
Полет коня крылатого — афсурга,
Сослана дальнобойную стрелу...
Я подрастал, и примерял папаху,
П летчиком себя воображал,
Не знающим усталости и страха,
Парящим над зубцами острых скал.
Кружить над снежной шапкой перевалов,
Разить врага в стремительном бою...
Мечталось мне, что, став таким, как Чкалов,
Прославлю я Осетию свою...
Ровесники мои входили в силу,
И, как они, мужал я и взрослел.
Из мира детства жизнь нас уносила
В водоворот своих насущных дел.
И мы в свой срок узнали цену хлеба,
Поняв, как сладок труд и солон пот.
Но в нас мечта о покоренье неба
Не угасала средь земных забот.
И час настал — ив утро голубое,
В краю, что был ветрами пропылен,
Стал космодром упругой тетивою
И луком изогнулся небосклон.
И, развернувши свежие газеты,
Увидел мир, как, солнечно светла,
С земли советской стройная ракета
Рванулась, точно нартская стрела.
И добрую улыбку человека
Пронес сквозь неземную даль и ширь
Двадцатого космического века
Отважный и веселый богатырь.
В его лице, походке и фигуре
Самих себя узнать бы мы смогли...
Фамилия — Гагарин, имя — Юрий,
А должность — первый космонавт Земли.
В тот день ликующе горели взоры,
Гремела труб торжественная медь...
Но космос — он похож на наши горы:
Его одним рывком не одолеть.
И вот на неизведанной дороге
Все новых трасс прочерчены витки.
Выходят в космос люди, а не боги,
И космос обживают по-людски.
И где-то за седьмыми небесами,
Создав и в невесомости уют,
Живут они не днями — месяцами,
Работают, и шутят, и поют...
Все это стало нашей жизни правдой
И частью биографии моей,
Хоть я и не подался в космонавты
И не попал в ряды богатырей.
Но все они, на звездных вахтах стоя,
И для меня штурмуют высоту
И со своею сбывшейся мечтою
Соединяют и мою мечту.
Слились в едином напряженье дружном
Тот, кто проходит по путям земным
И кто плывет в пространстве безвоздушном
, Все, все мы дышим воздухом одним!
Он именем «Октябрьского озона»
Выл Маяковским окрещен не зря —
Тот воздух, где, к созвездьям вознесенный,
Горит наш стяг, как алая заря!
И есть ли жизнь иль жизни нет на звездах
Но светел, как в лучах зари Казбек,
Наш чистый воздух, наш советский воздух,
Где полной грудью дышит человек.
Я горд, что, к дням великим приобщенный,
Несу свою мечту, свою звезду,
И бьется, бьется сердце учащенно,
С сердцебиеньем времени в ладу.
Звон родничка сильнее и сильней,
Блестит на солнце влажная пыльца...
Он слух ласкает мне игрой своей,
Как ручки малыша — лицо отца...
Родник стучит по камню горных плит,
А запах аппетитной черемши
С чуреком свежим к ней бежать велит,
Чтоб лакомства отведать от души.
Ручей звенит, смеясь и серебрясь...
Бежит к долинам вешняя вода,
Играючи, проворно и легко...
Крапива розовым огнем зажглась:
Она в послевоенные года
Мне заменяла хлеб и молоко...
Крапива помогла мне уцелеть...
О сколько бед пришлось преодолеть,
Чтоб вырасти, чтоб слышать, как звенит
Родник по камню древних горных плит...
Износилась гора, от ветров и снегов обветшала,
И зубцы, точно ребра у лошади старой, торчат...
Как змея, извиваясь, тропинка ведет в эти скалы,
()т которых ушел я когда-то, почуяв разлад
Меж собой и аулом.
Теперь я сюда воротился,
И теперь мне понятней
Заботы моих земляков...
Был я юн и заносчив.
Меня догоняя, крутился
Горным ветром подхваченный
Горький дымок очагов.
И тогда-то остались
Фадхосы, мои на дороге,
Будто знали, что мне вновь явиться сюда суждено.
Я вернулся домой, я стою на отцовском пороге,
И гора предо мною синеет, как в детстве давно...
Да, когда-то,
Отведав чужого обильного хлеба,
Я отсюда ушел и про горы хотел позабыть,
Но чем дальше, тем больше Тоска по родимому небу
Проникала в меня...
Мне без гор, без аула — не жить.
Я вернулся сюда из красивых ухоженных комнат,
И дурное и доброе в памяти цепко храня...
Только те, вместе с кем жил в ауле,— меня уж не
помнят,
Ну а те, что здесь нынче растут,
Знать не знают меня...
Изнуряет летний зной... Но всходы
Влагою живой напоены.
Как солдаты в грозный час похода,
Ключевой струей освежены...
И спешат, поднявшись в рост, растенья
Благодарность выразить свою...
Я укрою их прозрачной тенью
И водой арыка напою.
С ними я заботой обоюдной Связан...
Что ж благодарить меня?
Мне каналы проложить не трудно:
Пусть вода струится в них, звеня.
Нет, не мне — моим отцам и дедам
Поклонитесь, всходы, до земли:
В жарких битвах путь открыв к победам,
И меня, и вас они спасли...
Кажется, что к жизни нужно приноравливаться:
Где-то шаг замедлить, где-то поторапливаться.
Кажется, что ближе друг другу мы становимся,
А на самом деле разойтись готовимся.
Жизнь течет по-своему, ну а мы-то сами
Измеряем ход ее разными часами.
Кто секундам счет ведет в толчее угарной,
Для кого мерилом стал листик календарный.
Выпадают каждому в этой куролесице
И минуты полные, и пустые месяцы...
Светлых дней и горьких дней пестра чересполосица,
Важно, как к их смене человек относится,
Важно, как проходит он через испытания,
Чем обогащают его будни и скитания...
Краски жизни видя, звуки жизни слушая,
Мудрости мы учимся или равнодушию?
Что вы, люди, ищете, что вы, люди, копите,
В чем-то обязательном убедись на опыте?
Есть такие истины, есть такие правила,
Уважать которые всех нас жизнь заставила.
И порой досужею, и в часы рабочие
Нужно помнить главное, делая все прочее,
И какие б западни нам судьба ни строила,
Званье человека нам эта жизнь присвоила.
Каждому свой опыт дан, но одно нас связывает:
Человеком быть во всем жизнь тебя обязывает!
Казалось раньше мне, что у других
Народов все не так, как в нашем крае.
Но нет! Гостей желанных, дорогих,
Как и у нас в Осетии, встречая,
Гостеприимно варит плов узбек,
Грузин вино готовит молодое...
Повсюду человек есть человек:
В семье, в труде, на жарком поле боя.
Все любят отчие свои места,
Все знают шум пиров и гул работы,
И вечная природы красота
Всем дарит яркие свои щедроты.
Во многих я краях бывать привык,
Запомнил, как звучат слова приветствий...
Но все ж услышать хочется язык,
Тот, на котором говорил я в детстве.
Мне не хватает земляков моих,
Соседей по аулу... Понимаю,
Что я на все смотрю глазами их,
Их мыслями все в мире проверяя.
О как неистребим их дух во мне!
Я осетин во всем — и слава богу!
Как осетин, брожу я по стране,
Как осетин, вновь соберусь в дорогу...
Как парню девушка, звезда мигнула,
Оставив в небе серебристый след.
В лесу светло, из ближнего аула
Сюда доходит желтых окон свет.
К скирде прижавшись, к высохшим колосьям,
Сижу я, слыша шелест в тишине,
Как будто бы тайком желает осень
Шепнуть, как долго жить осталось мне...
Как долго сельское во мне живет!
И в городе на крохотном участке
Вскопал я, как в ауле, огород
И овощи взрастил там по-кавказски.
Я — человек семейный, городской,
Мне дорог детский смех и голос женский,
Но, окруженный доброю семьей,
Все ж отношусь я к ней по-деревенски.
И Родину великую люблю,
Как сеятель, как пахарь,— по-земному.
В ней ощущаю плоть и кровь свою
И чую очага дымок знакомый.
Нет, я не тот мальчишка городской,
Что вырос средь машин, реклам, трамваев
Гляжу на дом, на труд, на род людской
Глазами сельских вдумчивых хозяев.
И пусть «деревня» скажут обо мне,—
Да, я такой, я родом из аула...
И мне аул мерещится во сне
И даже днем, средь уличного гула...
И может быть, я тоже, наконец,
Сбегу из городской своей квартиры
И стану жить в ауле, как отец,
Трудясь в полях и слыша песнь фандыра.
Ухаживать я стану за землей,
За той, которая меня взрастила,
Ей наделен был силой молодой,—
И ей отдам и опыт свой и силы.
Отец мой и поныне, хоть и стар,
Лелеет землю чутко и любовно.
Его талант, его природный дар
Соседи превозносят многословно —
И он, на празднике подняв бокал,
Тост говорит за труд и изобилье,
Чтоб каждый, кто пахал, косил и жал,
Вознагражден был за свои усилья.
Разрезав на пиру три пирога,
И обо мне в застолье этом вспомнят...
О как мне эта память дорога!
Скорей в простор, в простор из душных комнат
Каплями стали снежинки последние,
Тянется к солнцу трава.
Вешней порою любовь беззаветнее,
Чище и звонче слова.
Солнце весною за горы не прячется —
Сходит к садам и полям.
Легче весной и поется, и плачется,
Дали открыты сердцам.
Как я люблю эту землю, согретую
Ласковым светом весны!
Я ни на что больше в жизни не сетую,
Вижу лишь добрые сны.
Все вокруг зелено, весело, молодо,
Нет ни метелей, ни льда...
Знаю: придет снова время и холода,
Только — не навсегда...
Когда все ярче светит солнце,
И воздух полнится теплом,
И открывает все оконца
Лучами высвеченный дом,—
Свой голос я на лад свирели
Настрою в полутьме лесной,
Чтоб в нем напевы зазвенели,
Рожденные самой весной.
Пусть грянет песня мощью трубной,
Чтобы она была слышней
Звонкоголосой, неприступной
И нежной женщине моей,
С чьим гордым правом мне не сладить,
Не успокоиться вовек...
Хотел бы я ее прославить
Шуршаньем трав, бурленьем рек...
Чтоб ту, кто всех милее в мире,
Воспеть,— я набирался сил.
От Балтики и до Сибири
Я всю страну исколесил.
Ширь моря и степей безбрежность
Вбирал я,— но найти не смог
Той ноты, где тоска и нежность
Сливались бы в один моток.
Я не нашел неповторимой,
Незаменимой той струны,
Мои напевы в честь любимой
Еще незрелы и скудны...
Неужто вправду не дорос я
Ни до стихов, ни до любви?
Греми ж, весны многоголосье,
И песню в сердце обнови!
Когда-нибудь и я, быть может,
В дом воду принесу, как мать...
Отец, чей век в ауле прожит,
Не устает о том мечтать.
Не спит он, сына ожидая,
И курит, курит...
До сих пор
Ему все видится такая
Картина; я вернусь в наш двор
И больше дом свой не докину,
Хозяйством здесь обзаведусь
И, как пристало осетину,
Извечным промыслом займусь...
Отец, отец! Ты отдал силы,
Поставил на ноги детей —
А их эпоха подхватила
Могучей волею своей
И разнесла по дальним далям,
Но всей стране, по всей земле...
Мы к дому лишь на час причалим
И вновь у ветра на крыле...
Отец, чтоб все мы были рядом,
Так хочет, хочет внуков он
Ласкать своим лучистым взглядом.
А мы — то в дом со всех сторон,
То во все стороны — оттуда...
А я-то, старший сын в семье,
Захвачен странною причудой:
Пишу стихи, живу в Москве...
Дом не построил по соседству,
И все отцовское наследство
Ко мне едва ли перейдет...
Отец, отец! Такое время,
Такая доля вышла мне —
Сказать в стихе, пропеть в поэме
О нови и о старине...
И вместо пользы ощутимой
Я приношу лишь строчки в дом
И на отцовские седины
Гляжу с печалью и стыдом.
А он — он смотрит без упрека:
Он понял, что меня зовет
Моя судьба, моя дорога...
А я-то думал — не поймет...
Колоски пшеницы и овса метелки
Головы склонили в вазе на столе...
За окном — зима. И ветер без умолку
Свищет и снежинки гонит по земле.
И зима ярится, глупо, зло, бесцельно,
Словно выставляя силу напоказ:
То стучит но стеклам россыпью метельной,
То ломает сучья, вдруг пустившись в пляс.
То срывает крыши, точно всадник — бурку,
То швырнет, как камень, льдинки острие...
То завьет порошу белой змейкой юркой...
Никакой управы нету на нее!
Все вокруг бессильно пред такой зимою:
Делает, что хочет, все ей нипочем...
Я, признаться, ей завидую порою,—
И во мне, бывает, ярость бьет ключом.
Только я — как тур, спустившийся в долину:
На скалу не вспрыгнуть, в пропасть не скакнуть.
Груз забот и долга с плеч рывком не скину,
И людским законам подчинен мой путь...
В засыпающем Наре мерцают окошки,
Словно моргает в ночи сова...
Знакомой тропинкой иду я сторожко,
У ног моих тихо шуршит трава.
Безмолвно беседую до рассвета
С покровителем путников — Уастырджи
Близится осень. Кончается лето.
Все явственней зрелости рубежи.
Время поразмышлять об итогах:
Что сберегу от снегов и ветров,
Если я не оставлял на дорогах
Следы от зажженных мною костров?
ВСТУПЛЕНИЕ
Стоял однажды на вершине
Я крутогорбого утеса:
С него, как со спины слоновьей,
Я наблюдал, как мальчуганы
В рассыпчатом песке резвились,
Копая в нем тоннели, гнезда...
Утес вдруг вздрогнул, зашатался,
И темнокаменная глыба
От скал суровых откололась
И рухнула, гремя, в ущелье,
Откуда дым пошел и грохот...
И в этот миг мне показалось,
Что вся земля перевернулась
И, рассыпаясь на обломки,
Стремглав рванулась в пропасть, в бездну
По прихоти нечистой силы...
И я помчался без оглядки
Скорее прочь от мест проклятых,
Бежал вдоль речки, по оврагам,
Спускался вниз, взбегал на склоны,
Пока вконец не обессилел...
Свалился я на кучу камня,
В кровь изодрав колени, локти,
Стремясь унять биенье сердца
И успокоить страх внезапный
И хоть немного отдышаться...
Когда лежал так в полусне я,
Из памяти ли, из ущелья ль,
Из давних лет, иль ближней рощи
До слуха моего донесся
Негромкий разговор влюбленных...
И сердце словно раскололось,
Как тот утес, где испытал я
Пугающее потрясенье,
И глуби памяти раскрылись,
Как перед рухнувшей скалою
Непроницаемая пропасть.
О трех сердцах я вспомнил повесть,
Влюбленных, чистых, благородных,
Историю, что приключилась
Когда-то в славном Ирыстоне
Еще до моего рожденья...
О ней немало говорили
В моем ауле и в соседних,
И многие, кого застал я,
Ее героев знали лично,
Встречались с ними и дружили.
И то, что мог и я погибнуть,
Сорвавшись вместе с камнем в бездну,
Меня заставило невольно
Припомнить, что пора, пора мне
Предать бумаге эту повесть.
Проходят годы, мы стареем,
И что поведать не успеем
Ни сыновьям своим, ни внукам,—
Исчезнет с нами безвозвратно,
Как в пропасть рухнувшая глыба.
Почти на свете не осталось
Тех дней свидетелей правдивых:
Их разметали войны, бури,
Превратности судьбы нелегкой,
И годы их свели в могилу.
И потому мой долг священный:
Все, что от старших я услышал
И что внимания достойно,—
Поведать письменно и устно
Друзьям, читателям, потомкам.
Жена, не заводи будильник!
Заснуть мне нынче не придется:
Пусть взбудораженная память
Не даст забыться до рассвета
Мне над листом бумаги чистой.
Пусть протекает ночь за ночью
Над колпаком настольной лампы,
И пусть страница за страницей
В тетрадь заветную сойдутся,
Чтоб выстроить мою поэму...
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Астан работал агрономом
В колхозе. Был он парень видный,
Но вряд ли думал о невестах:
Он чересчур собой был занят,
Собою только любовался.
Однако это не мешало
Астану уверять Мелану,
Что он ее безумно любит,
Что от тоски изнемогает,
Что без нее и жить не может...
Астан имел немалый опыт
Чарующего красноречья:
Когда учился в институте,
Средь городских девиц вращаясь,
Освоил он премудрость эту.
Астан прельщал Мелану блеском
Обещанных ей украшений,
Своим богатством, по наследству
Ему доставшимся от деда —
Сбежавшего от кары князя.
Мелана — дочь предсельсовета,
Большевика-бойца Венная,
Что был изранен на гражданской
И в свой аул пришел калекой,—
Не поддалась словам Астана.
Честь женскую оберегала
Мелана, помня поговорку:
Остаться лучше старой девой,
Чем хоть бы час быть с нелюбимым.
Астан в надеждах обманулся.
Зато созрело в нем желанье
Мелану попросту похитить
И своего добиться силой.
«Кто первым зрелый плод заметил,—
Он думал,— тот пусть не зевает!»
Но из расставленной ловушки
Мелана выбраться сумела,
Пришла в изодранной одежде
Домой — и никому ни слова
На все расспросы не сказала.
Ее ни хоровод весенний,
Ни песни девушек-подружек
Не привлекли: Мелана мимо
Шла, никого не замечая,
И в поле на траву упала...
«Ты зачем меня создал красавицей,
Покровитель женщин Майрам?
Как теперь от беды избавиться,
Что идет за мной по пятам?
Быть красивой — судьба безотрадная
Сколько в жизни приносят ей мук
Эти взгляды пугающе жадные
И порывы ухватистых рук!
Разве роза виновна, что выросла
Не в горах среди вечных снегов
И что всем напоказ она вынесла
Трепетанье своих лепестков?
Ей не хочется плена позорного...
Кто б ее красоту сохранил,
Чтоб была она ласково сорвана
Только тем, кто ей дорог и мил?
Не хочу быть ничьим украшением
Быть желаю теплом и душой,
Чтоб любимому стать утешением,
Чтоб не смел меня тронуть чужой
...А волк — он волком остается,
Свои привычки не бросает:
Не пролетело и недели,
Как сделал вновь Астан попытку
Украсть упрямую Мелану.
На этот раз он выбрал время
Глухое самое ночное,
Когда уснули горы, воды,
Леса, луга, земля и небо
И даже совы задремали...
Но девушку не убедили
Ни уговоры, ни угрозы,
Ни клятвы льстивого Аслана,
Ни тишина, ни тьма ночная,
Ни одиночество в безлюдье...
Опорой были ей и песни,
Что пела мать над колыбелью,
И памятный наказ отцовский,
А главное — ведь был Дзантемыр,
Дзанте, желанный и любимый...
Да, были дальние прогулки
За вновь построенным аулом,
И встречи были, и признанья,
И песни, что ей пел Дзантемыр,
Любовью сложенные песни...
«Когда на волне быстроногой речной
К нам светлая радость приходит весной,
Тревожно стучит беспокойное сердце,
Живу и дышу я тобою одной!
Когда и на горные всходят хребты
Взращенные солнцем весенним цветы,
Я чувствую теплых ветров дуновенье,
Я знаю: со мной повстречаешься ты!
Когда на зеленых и мягких лугах
Свирель заиграет в пастушьих устах,—
То голос любви молодых призывает,
Поет о невестах и о женихах!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
А время — трудное, крутое,
Как колесо арбы, катилось,
От бед скрипя, от ран стеная...
Совсем недавно на Кавказе
Утих огонь войны гражданской.
Еще нуждою и разрухой
Был осетинский край измучен —
Но вскоре после гроз военных
Обильным урожаем осень
Вздохнуть позволила, народу...
Да, выпал год большой удачи!
В полях звенели силой зерна,
В садах плоды набухли соком,
На пастбищах тучнели овцы,
В селеньях люди веселились...
Шел пир за длинными столами,
Где были юноши и старцы,
Резвились дети, и плясали
Вовсю и девушки и парни —
Как на пирах могучих нартов.
Эй, кто три пирога похитил
И ногу заднюю баранью?
Кто этим право обеспечил
Себе плясать с красивой самой
Из юных девушек аула?
Пройдя сквозь битвы и утраты.
Вновь ожили аулы наши:
Пусть кувд — наш пир — и симд — наш танец
Осетию прославят так же,
Как честь, и мужество, и стойкость!
Дзантемыр танцевал с Меланой,
Как звезды, их глаза сияли,
И все вокруг кружилось в танце,—
Деревья, и дома, и травы,
И даже горы-великаны...
По-детски ясными глазами
На танец их смотрел Дзапара,—
Старик, что возглавлял почетный
Фынг — стол, сидели за которым
Все уважаемые гости.
И турий рог с кипучим пивом
Держа, задумался Дзапара,—
Припомнил, как дожить мечтал он
До лучезарных дней свободы
И до счастливых свадеб внуков...
И вот — мечта осуществилась:
Живут свободно осетины
И дружно трудятся в колхозе,
Что здесь недавно основали
По воле жителей аула...
Припоминал старик Дзапара
Здесь отгремевшие сраженья,
Год восемнадцатый, двадцатый
В огне пожаров, в свисте сабель,
В боях за волю и за землю...
И он, старик седобородый,
Он тоже с белыми рубился,
Пока из-за болезней тяжких
Обратно в свой аул отправлен
Он не был,— на полях трудиться.
Теперь в колхозе кукурузу
Крутил старик на крупорушке,
И брал последними в работу
Он темно-красные початки:
Они на фоне белых зерен
На красных всадников похожи.
Что мчались на конях усталых
Под стягом революционным
В неудержимые атаки
На старый мир, на гнет бесправья...
На том пиру был гость почетный —
Гость из Москвы, столицы красной,
Гость, что трудящимися прозван
Был старостою всесоюзным,—
К нам прибыл Михаил Калинин.
Дзапара гостю из России
Рассказывал, как осетины
Теперь живут, как пашут землю
На тракторах, что им прислали
Рабочие заводов русских...
Поведал гостю и о том он,
Как зло кулацкое отребье
Сопротивлялось наступленью
Колхозной новой светлой жизни,
Пугало, клеветало, мстило...
Потом Дзапара Михаилу
Для тоста слово предоставил.
И сквозь очки гостей окинув
Приветливым и зорким взглядом,
Промолвил председатель ЦИКа:
«Хотелось бы, чтоб рядом с вами
Сидел не я здесь, а отец мой —
Тверской крестьянин, старый пахарь,
Бедняк, который и не дожил
До дней свободы победившей!
За молодежь провозглашаю
Я тост,— как нам велит обычай:
Ведь там, где нет хороших младших,
И старших не найдешь достойных –
О нас, отцах, по детям судят!»
Пора в дорогу Михаилу:
Пришла за ним в аул машина.
Дел государственных немало
Ждет неотложного решенья...
А пир в ауле продолжался.
Внезапно в суете веселой
Послышались стрельба и крики,
Какие-то мелькнули тени,
Раздался гулкий конский топот,—
И пир остался без Меланы.
Умолк фандьтр, смешался танец,
Дзантемыр на траву густую
Упал — и сразу покраснела
Трава от ярко-алой крови,
Текущей из руки джигита.
Вскочил Дзантемыр — поддержали
Его две женщины — и крикнул:
«А почему фандыр не слышен?
Из-за того, что я свалился,
Остановиться пир не должен!»
Но тишина была ответом
Ему — все парни молодые,
Все сверстники его, с кем рос он,
С кем вместе примерял папахи
И галифе отцов-героев,—
Все бросились стремглав в погоню
За похитителем Меланы
И дерзкими его дружками.
Кто на коня вскочил, кто пеший —
В чем были, в том и побежали.
И даже старики седые,
Вскипев, схватились за кинжалы,
Как будто торопились тоже
До похитителей добраться
И силою отбить Мелану.
Но запыхавшись, обессилев,
Покрыты грязью, пылью, потом,
Ни с чем джигиты воротились:
Врагов погоня нс настигла.
Дзантемыра ж свезли в больницу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
День шел за днем. А о Мелане
Вестей все ие было. Покрылись
Вершины гор осенним снегом,
И стал Казбек еще белее,
Как северный медведь на льдине.
Но где Мелана? Что с ней сталось?
Неужто угодила в руки
Сынков кулацких, что скрывались
Еще в каких-то тайных порах
И убивали активистов?
Расправились совсем недавно
Они с колхозником Темболом,
И Алмахситт-чабан был ими
Убит. Они с звериной злобой
Преследовали комсомольцев
И комсомолок. А Мелана
Была активной комсомолкой
И звеньевой в своем колхозе...
Такого девушке-горянке
Простить бы не смогли бандиты.
Аула люди молодые
Искали там и тут Мелану,
С коней джигиты не слезали,
Решали старцы на ныхасе,
Как быть и что еще придумать.
За фынгом так сказал Дзапара:
«Мы виноваты, что Мелану
Украсть позволили. Уж слишком
Доверчивы мы стали к людям!
Не так судили наши предки:
Они пришельца принимали
Как гостя, по следили зорко
За каждым словом и движеньем
Его: а вдруг он обернется
Не другом, а врагом коварным?
А мы? Ржавеют наши сабли
На стенках, словно на дороге
Подковы, к ножнам прирастают,
Оставшись без употребленья,
Врагов разившие кинжалы!
Нам успокаиваться рано,
Иначе быстро разжиреем,
Как это с горцами однажды,
К несчастью, в старину случилось,—
Вы знаете преданье это!»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дзантемыр вышел из больницы,
Долечивался, сидя дома:
Зажившие на диво быстро,
Еще так долго ныли раны,
Но больше — сердце изнывало.
Похищенной Меланы участь
Ему покоя не давала:
Теперь лишь понял в полной мерс
Дзантемыр, что ему на свете
Жить невозможно без Меланы.
Он вспоминал, как было трудно
Сказать «люблю» Мелапе гордой,—
Недаром говорили предки,—
Мужчине легче камни в гору
Нести, чем слово это молвить!
Но если ты в любви признался,
То будь своей любви достоин!
Коль слово сказано — то чувство
Становится еще и долгом,
И делом совести и чести!
И думал день и ночь Дзантемыр:
«Мой долг святой — найти Мелану,
Спасти ее и успокоить
И поскорей на ней жениться
И больше с ней не расставаться!
Ах, только бы вернулись силы —
Я все ущелья бы обрыскал,
Во все бы заглянул пещеры,
По всем бы зарослям полазил,
До всех бы тайников добрался!»
Не мог уснуть он до рассвета,
До первых петухов... На зорьке
Он тихий, частый стук услышал.
Вскочил Дзантемыр, и схватился
Он за ружье, как по тревоге
Солдат, всегда готовый к бою:
«Эй, кто там? Что тебе здесь нужно?»
II под окошком, в кукурузе,
Он тень неясную заметил —
Как будто женскую фигуру...
И в ней, глазам почти не веря,
Дзантемыр вдруг узнал Мелану...
Ружье из рук его упало,
И поющая боль от раны
Его тревожить перестала.
Он все забыл — он видел только
Мелану, милую Мелану...
Быть может, это лишь приснилось?
Нет, он не спит. Пред ним — Мелана.
Он крикнул: «Мама! Здесь Мелана!»
И словно это показалось,
Твердил он: «Это ты, Мелана?
А может, кем-то подменили
Тебя, чтоб взор мой обманулся?
Неужто ты нашлась, Мелана?
Нет, это ты! Я знал, я чуял,
Что ты жива, что ты спасешься,
Что отыщу я непременно
Тебя, где б ты ни очутилась!
И вот сама ко мне пришла ты!
Да, созданы мы друг для друга,
Теперь всегда мы будем вместе,
Как были Теймураз с Азау,
Как две одной горы вершины,
Как два одной реки притока!
Где ж ты была? К что случилось
С тобою в тот злосчастный вечер,
Когда па нас в разгаре танцев
Кеда обрушилась внезапно
И я от раны рухнул наземь?»
Мелана, голову склонивши,
Вздыхая, тягостно молчала,
И черные, как уголь, косы
На грудь высокую спадали
И колыхались в лад дыханью.
А после — тихо, торопливо
Рассказывать Мелана стала.
Казалось, что с трудом огромным
Она слова произносила,—
Так было тяжко ей и стыдно...
«Меня, завернутую в бурку,
Как пленницу, куда-то в горы
Везли на лошадях усталых...
Остановились у пещеры,
Снаружи выглядевшей домом.
И, рук не развязав, швырнули
Меня там на пол. Мне казалось.
Что целый год там провела я...
Да, эти дни не позабыть мне,
Как горя не забыть и счастья...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Первый день
Сперва родня того, кто дерзко
Меня похитил, появилась,
И все, от мала до велика,
Ко мне ходили беспрерывно
И уговаривали долго
У них остаться, как обычай
Издревле требует, просили
Согласья моего, как прежде
Просили милости у бога,
Перед костром собравшись ночью...
У нас в Осетии доныне
Кой-где такое сохранилось.
Теперь оно игрою стало,
А было памятным обрядом,
Столетиями освященным...
Я помню, как отец, бывало,
Разбудит нас глухою ночью
И выведет па двор, где ярко
Уже большой костер пылает,
И нас вокруг него расставит
И повторять заставит хором
Одно и то же заклинанье,
Которым Новый год встречали
В своих аулах наши предки,
Чтоб год был щедрый и счастливый:
«Сой-сой-сой!
Чтобы злую колдунью бог в новом году ослепил!
Сой-сой-сой!
Чтобы в новом году у врагов наших не было сил!
Сой-сой-сой!
Чтобы в новом году бог семье нашей милость явил!
Сой-сой-сой!
Чтобы в новом году новый мальчик рожден у нас был!»
Так дружно мы орали — братья, сестры,—
На длинном шампуре кусочки мяса
Поддерживая над костром горящим,
А после это мясо мы съедали!
Потом отец давал нам сани,
Что сам из дерева он сделал,
И в разожженный под обрывом
Костер съезжали мы с разбега
С крутой горы на санках этих.
Считалось: если перепрыгнешь
Через костер и не заденешь
Его летящими санями,—
Тогда минуют все болезни
Твою семью в году грядущем...
Меня вот так же заклинала
Родня хозяина пещеры,
Мне жаль их даже становилось:
В семье единственным был сыном
Тот, кто меня похитил с танцев.
Единственной снохой-сестрою
Им стать упорно умоляли
Меня и старцы, и старухи,
И но морщинистым их лицам
Горячие струились слезы.
«Мы обижать тебя не будем! —
Крестясь, мне старшие твердили.—
Да покарает нас сурово
Святой Георгий, коль нарушим
Мы это слово, нашу клятву!
Наш сын, наш брат, наш внук Нодар
Которому ты полюбилась,
Тебя лелеять нежно будет,
К тебе прислушиваться чутко,
Глядишь — и ты его полюбишь.
И жить вы станете в согласье,
И дети славные родятся,
Как он, радушны и отважны,
Как ты, пленительно прекрасны!
Исполним же обычай предков!
У вас, у осетин, недаром
Присловье сложено такое:
«Скорее волки перестанут
Баранов красть, чем удалые
Джигиты — умыкать красавиц!»
Напомнили мне эти люди,
Что мать моя с отцом ведь тоже
Ни разу в жизни не встречались,
А поженившись, жили дружно,
Сынов и дочерей растили...
И вновь они меня просили
У них остаться, обещали
Нам с мужем новый дом построить
В невиданно прекрасном месте,
Природой созданном для счастья...
Они со вкусом одевались,
Красноречиво объяснялись,
Стройны, как русские березы,
Фигуры этих женщин были,
А их глаза — огнем пылали...
А вечером их молодые
Со мной поужинать решили,
И длинные столы накрыли
Яств чередой разнообразной
И тост за тостом возглашали:
За всех богов старинных пили,—
За покровителя животных,
За покровителя джигитов,
За покровителя красавиц,
За счастье всех мужчин и женщин.
Потом, когда ушли мужчины,
Я спать отправилась на ложе,
Устроенное, как у князя,
В сверкающей камнями спальне,—
Дворцом пещера обернулась...
Но не могла я сном забыться:
Мне все припоминалась мама...
Как в раннем детстве укрывала
Она платком из козьей шерсти,
Как руки мамы — мягким, теплым,
Меня, укладывая на ночь
И ласково шепча молитву...
А может, не молитву — сказку
Мне мать рассказывала в детстве?
А может, песню напевала?
Теперь, без сна в пещере лежа,
Родителей я укоряла,
Что дочерью я, а не сыном
По их вине на свет явилась:
Как женщиной быть в жизни тяжко!
Шумели струи водопада
В ночи. Деревья шелестели.
И, убаюканная ими,
К утру я все же задремала...
Так первый день прошел в пещере.
Второй день
Когда от сна я пробудилась,
Сияло солнечное утро
И облака, как клочья ваты,
К уступам горным прикасались
И дальше уносились ветром.
Мне на мгновенье показалось,
Что все нежданные напасти,
Обида, страх и возмущенье,
Как эти облака, растаять
Готовы в утренней лазури.
Я потянулась, как младенец,
Легко мне стало и приятно,
А на стене, резвясь, как дети,
Играли солнечные блики,
То появляясь вдруг, то прячась...
Я встала, наскоро умылась,
Мне захотелось прогуляться,
Взглянуть на горы и ущелья,
По травам пробежать росистым,
Пока их солнце не пригрело...
Но у дверей возник мужчина,
Он показался мне знакомым,—
Он как-то к нам в аул по делу
Из Грузии соседней прибыл
И был у нас по-братски принят...
Так, значит, вот каков Нодари,
Удачливый мой похититель!
Красив лицом, фигурой строен,
Одет в нарядную черкеску,
Украшенную орденами!
Я вспомнила, что говорили
О нем не раз у нас в колхозе:
Что был он чабаном умелым,
Добился роста поголовья,
Какого никогда не знали...
Что за такие достиженья
Чабан был к ордену представлен,
И лично Михаил Калинин
Ему в Кремле вручил награду
И новых пожелал успехов.
Смущенно на меня Нодари
Взглянул: казалось, было стыдно
Ему за это похищенье
И за родни его заботы
О том, чтоб я у них осталась...
Почувствовала вдруг в Нодари
Родную душу я, и слезы,
Что долго в сердце я копила,
Из глаз ручьями заструились,
И я на грудь ему упала...
Ты выслушай меня, Дзантемыр,
И не перебивай: всю правду
Ты должен знать — любовь не может
Без искренности быть взаимной,
Знать все нам нужно друг о друге!
Нет, не угрозу, а спасенье,
Я чуяла, несет Нодари,
Не похититель он, а друг мне,
Да и тебе — товарищ верный!
Его письмо к тебе со мною...
Я плакала, прильнув к Нодари,
Он слезы утирал мне нежно,
Застенчиво и виновато...
Потом он объяснить пытался,
Как похищение готовил...
«Мелана, помнишь ты Астама,
Что соблазнить тебя пытался?
Мыс ним однажды на покосе
Сошлись в мужском жестоком споре,
Который завершился стычкой...»
Нодари протянул мне руку:
На ней был виден шрам глубокий...
«Астан кинжалом замахнулся,
Но я схватил ладонью голой
Кинжала лезвие — и вырвал
Из рук мерзавца нож опасный...
Но шрам остался на ладони,
И плохо слушаются пальцы...
Летам — мой враг. Но он причина
Того, что я тебя похитил...
Тебя давно я заприметил,
Давно ты сердце мне смущала,
Но подойти к тебе поближе
Я очень долго не решался,
Пока не встретился с Астаном.
Он заявил мне: «Нет на свете
Хороших и плохих. Бывает
Везенье лишь и невезенье.
Вот мне не повезло с Меланой.
А почему? Да потому что
Она тебя, Нодари, любит
И ждет, чтоб ты ее похитил...»
А я-то? Принял я за правду
Слова Астана и поверил,
Что ждешь ты моего набега...
И лишь теперь я понимаю
Коварный умысел Астана:
Тебе он отомстить затеял
За то, что ты его отвергла,
Избрав меня орудьем мести.
Но я люблю тебя, Мелана!
Люблю всем сердцем и желаю,
Чтоб и меня ты полюбила!
Тебя обидеть не посмею,
Как скажешь — так оно и будет!
Да, я грузин. Но осетинам
Сосед, и брат я, и товарищ.
И самый верный мой и лучший
Друг — осетин. У вас в ауле
Живет он, трудится в колхозе.
Ах нет, не в вашем, а в соседнем
Селении,— да, в Бирагзанге
Живет мой брат, мой друг сердечный,
С которым кровью породнились
Мы по старинному закону:
Порезали кинжалом пальцы,
И кровь смешали в турьем роге,
И выпили поочередно
Из рога этого мы оба —
Отныне мы навеки братья!
А как все это получилось?
Его колхоз с моим колхозом
Давно хозяйствовали вместе
На горных пастбищах. Однажды
Мы с ним перегоняли стадо.
На пас напали из засады
Вооруженные бандиты,
Охотясь за колхозным стадом,
Угнать его они хотели,—
И завязалась перестрелка.
Но скоро кончились патроны
У нас да и у них. Схватились
С бандитами мы в жаркой драке,
В которой в ход пошли кинжалы.
И осетинский мой товарищ
Спас от бандитского удара
Меня — он прыгнул па бандита,
Что нож хотел вонзить мне в спину,
И принял на себя удары.
А тут и помощь подоспела:
В горах стрельбы услышав звуки,
Пришли на выручку крестьяне
Из ближних мест и отстояли
От гибели и нас и стадо...
С тех пор мы с этим осетином
Сдружились крепко. Случай новый
Мне доказал надежность друга.
Когда с Нико — моим подпаском —
На пастбище мы ночевали,
Овечек заперев в сараях,—
Вновь вылезли из нор бандиты
И ночью подожгли кошары
И дом, где мы с Нико укрылись...
Мы думали — настала гибель,
Враги нас заперли снаружи.
На нас дымилась уж одежда,
Горящие кричали овцы,
Дым заползал в глаза и ноздри...
Вдруг от могучего удара
Дверь домика слетела с петель,
И перед нами появился
Друг осетин и с ним — джигиты,
Его отважная бригада,
И комсомольцы-трактористы...
Они бандитов захватили,
Пожар в кошарах погасили,
Спасли овец. Я от ожогов
Лечился много дней в больнице,
Где навещал меня товарищ
Из осетинского селенья.
Тогда мы с ним и побратались.
Он много о себе поведал,
Но о любви еще ни разу
Он мне не говорил. Должно быть,
Свою любовь еще не встретил!
А жаль! Такой он славный парень —
Заботливый, отважный, верный,
Достойный, чтобы полюбила
Джигита лучшая из женщин:
По праву носит он папаху!
Вот я люблю тебя, Мелана,—
И мир мне кажется прекрасным!
Хочу, чтоб брату-осетину,
Как мне, судьба бы улыбнулась,
Любовь и счастье подарила!
Но мне пора. Работы много:
От стад колхозных отлучаться
Надолго мне нельзя. Приеду
К тебе я снова завтра утром,
И мы наш разговор продолжим».
...Поцеловал меня Нодари,
Сел на коня, умчался к стаду.
А я задумчиво глядела
Вслед чабану, понять пытаясь:
Что будет с ним, с тобой, со мною?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Третий день
На третий день я встала рано
И с нетерпеньем ожидала,
Послышится ли конский топот,
Появится ли вновь Нодари
И что оп дальше мне расскажет.
И вот Нодари появился.
Лицо его сияло счастьем,
И речь завел он не о друге
Из осетинского селенья,
А о любви своей горячей.
Сказал он: «Я все время думал
О нас с тобой. О как прекрасно,
Что вместе мы, что наконец-то
Судьба свела нас воедино,
Что мы принадлежим друг другу
Мне кажется, что родились мы
С тобою в день один, что мама
Одна была у нас, что в детстве
С тобою вместе мы играли,
Что знали мы всегда друг друга.
Погиб отец мой на гражданской,
А твой израненным вернулся
С полей войны. Судьбою общей
Породнены и наши семьи,
Хоть я грузин, ты — осетинка.
Но жизнь пошла теперь такая,
Что никаких преград меж нами
Не может быть. Мы — комсомольцы,
И стародавние адаты
Для нас значенья не имеют.
Прости, что я тебя похитил:
Внушали мне, что осетинку
Лишь так брать в жены полагалось,
Что так велит обычай горцев,
А с ним положено считаться!
Но нет, я не гожусь в абреки,
Я должен сватать по-другому
Тебя — я должен помириться
С твоей родней и земляками
И все устроить по согласью!»
Тут я вскипела: «По согласью?
А по чьему? Отца и мамы,
Сестры и брата, дяди с тетей?
А разве ты мое согласье
Уже имеешь? Ты уверен?
Да, ты мне нравишься, Нодари.
Ты замечательный работник
И храбрый воин. Ты красивый
И добрый парень. И хорошим
Ты мог бы мне остаться другом.
Но сердцу — сердцу не прикажешь!
И если ты на самом деле
Меня так любишь, как клянешься,—
То отпусти меня отсюда,
Позволь мне быть во всем свободной!
Нодари вспыхнул: «Значит, любишь
Ты не меня? Тогда кого же?
Неужто все же об Астане
Ты помышляешь, как о муже?
Да он забыл тебя, бесчестный!
Мне кунаки мои сказали:
Когда свершилось похищенье,
Когда стреляли и шумели
И увезли тебя поспешно,
Астан не двинул даже пальцем,
Чтоб выручить тебя.
Он даже
Не посмотрел туда, где, в бурку
Укутанная, ты кричала...
Все бросились в погоню, кроме
Любезного тебе Астана!
Мелана, ты моя, моя лишь!
Благословит святой Георгий
Союз наш крепкий и сердечный!
Ты говоришь: я друг надежный,
Друг может стать хорошим мужем!»
Пришлось признаться мне: «Нодари!
Да, я люблю, но не Астана.
Ему мы оба знаем цену.
Того ж, кого давно люблю я,
Звать — так и быть, скажу — Дзантемыр!»
И вдруг Нодари пошатнулся
И побледнел и как-то хрипло
Сказал: «Как звать его — Дзантемыр?Дзантемыр!
Это имя друга
И брата моего, с которым
Из одного мы пили рога Кровь, чтоб навеки побрататься...
О нем рассказывал тебе я
И не назвал его ни разу
Но имени... О горе, горе!
А может быть, не тот Дзантемыр
Любим гобой, а только тезка
Его,— но кто в селенье вашем
Еще такое носит имя?
И кто другой тебя достоин?»
От жалости сжималось сердце,
Когда я видела Нодари
Каким-то сразу вдруг поникшим,
Как будто ранен был он больно
И потерял немало крови...
Потом он круто повернулся,
Пробормотал: «Пора к отаре!» —
И на коня вскочив, умчался,
А что в душе происходило
У благородного джигита,
Представить только можно, зная,
Чем все окончилось... Стояла
Тогда в раздумье я глубоком:
Как горько будет стать причиной
Разлада меж двумя друзьями!»
И тут почувствовал Дзантемыр,
С волненьем слушая Мелану,
Как тяжело пришлось Нодари,
Когда узнал он, кто соперник
Ему, кого Мелана любит...
Ему почудилось, как стонет
Нодари, как лицо руками
Он закрывает и кусает
До крови губы, как то бродит,
То надает в изнеможенье
На увядающие травы
Осеннего густого луга
Среди вершин седоголовых...
Дзантемыр словно бы услышал
И мысли и слова Нодари:
«Как жить я буду без Меланы?
А как я жить сумею, зная,
Что женщину отбил у друга,
Что в сердце названого брата
Вонзил отравленный кинжал я?
Зачем же никогда Дзантемыр
Не говорил мне, что он любит,
И не назвал любимой имя?
Зачем хранил в глубокой тайне
Он это от меня — от брата?
И доблесть ли такая скрытность?
И доблесть ли такая скромность?
Она порой страшней, чем глупость
Несчастьем может обернуться
И стать бедой непоправимой!»
То порывался вдруг Нодари
Жениться все же на Мелане,
Сломив ее сопротивленье,
То, вспомнив, кто ему Дзантемыр
Он каялся в желанье грешном...
Он восклицал: «Орел могучий,
Ты крыльями пронзаешь тучи
И с поднебесной высоты
Все зорче, ярче видишь ты!
Как быть, орел, ты подскажи мне!
Проник мне в сердце холод зимний,
А мозг мне жжет жестокий зной,—
Что будет с нею, с ним, со мной?
О горы! Сто тысячелетий
Стоите вы, и все на свете
Вы видели — так как нам быть,
Чтоб этот узел разрубить?
Как я завидую вам, камни!
Как ваша участь дорога мне
Была бы — лучше камнем стать,
Чем боль такую испытать!
Земля! Я породнен с тобою
Трудом, заботами, судьбою,
Чем жить мне в горести такой,
Меня навеки успокой!»
Так представлял себе Дзантемыр
Страданья гордого Нодари,
Но вслух не высказал он это,
А только попросил Мелану
Повествование продолжить...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Четвертый день
«Четвертый день настал. С зарею
Опять пришел ко мне Нодари.
С ним вместе кунаки примчались,
Уже отпраздновать готовы
Мое с Нодари обрученье.
Но он их отослал обратно,
Со мной наедине остался.
Передо мною на колени
Упал он, как перед святыней,
И начал говорить сквозь слезы:
«Дзантемыр — брат мой! Это значит,
Что названый тебе я шурин:
Женою названого брата
Ты станешь моего, Мелана!
Так я решил, пусть так свершится!
Переступить законы дружбы
Не позволяет ни старинный,
Ни нынешний святой обычай.
И Михаил, наш гость,— ты помнишь? —
Промолвил: «Дружба — тверже камня!»
Как Автандила с Тариэлом,
С Дзантемыром нас жизнь сдружила,
Сердцами, думами, делами,
Надеждой, верой и борьбою
За счастье своего народа!
И если так уж получилось,
Что оба мы в тебя влюбились,
Не зная, что сошлись невольно
В твоих руках дороги наши,—
То я обязан сделать выбор!
Ты мне призналась, что Дзантемыр
Любим тобой,— да будет счастлив
Союз ваш, созданный любовью,
И дружба пусть ему уступит!
Иди скорей к нему, Мелана!
Живи с Дзантемыром, Мелана,
В любви и счастье долго-долго,
И только об одном прошу я:
Как только сын у вас родится,
Ему мое вы дайте имя!»
Нодари обнял на прощанье
Меня, как друга, и заплакал...
Дай бог не видеть в жизни больше
Того мне, как мужчины плачут!
Страшней нет ничего на свете...
Он ускакал. Я в дом вернулась.
Там на столе письмо белело.
Я не заметила, когда он
Успел письмо оставить это,—
Но предо мной оно лежало...
Письмо я тут же прочитала,
Оно сейчас при мне... Дзантемыр!
Не надо осуждать Нодари —
В долгу пред ним с тобой мы оба:
Его уж больше нет на свете...»
Дзантемыр в ярости воскликнул:
«Как? Нет Нодари? Ты убийца!»
Мелана горько зарыдала:
«Нет, нет, не я, так сам решил он...
Ему была невыносима
Мысль, что разрушить счастье друга
Он по неведенью пытался...
Не мог себе простить такого
Нодари — витязь благородный...
С горы высокой Бурсамджело
С конем он прыгнул прямо в пропасть,
Конь жалобно заржал, должно быть,
Но молча падал гордый всадник
На острия камней угрюмых,
Как на разящие кинжалы...
Прочти его письмо, Дзантемыр!»
Письмо дрожащею рукою
Дзантемыр взял и, запинаясь,—
Встал в горле ком, душили слезы —
Прочел, что написал Нодари:
«Меня сегодня уж не будет,
Я навсегда покину горы,
Тебя, мой друг, мой брат Дзантемыр,
Тебя, прекрасная Мелана,
И всех моих родных и близких.
Дзантемыр, береги Мелаиу:
Она тебе осталась верной,
Я тоже верен нашей дружбе!
Мелана, попроси прощенья
Мне у Дзантемыра, у друга...
Похоронить меня прошу я,
Чтоб головою к Ирыстону
Лежал я. Мне родными стали
Осетии земля и люди,
И кровный брат я осетину.
Коль так поступите вы,— легче
Мне будет там, где нет ни солнца,
Ни звезд, пи свадеб, пи рождений,
Откуда с сотворенья мира
Еще никто не возвращался».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Еще несколько дней
Рассказ Мелана продолжала:
«Хоть мне и завещал Нодари
Уйти домой — но не могла я
Грузинский этот дом покинуть,
Со страхом я ждала известий...
Пыл пастухами обнаружен
Нодари в пропасти глубокой.
Там, где он па камнях разбился,
Родник струился свежий, чистый,
Меж глыб тяжелых пробиваясь...
От крови бедного Нодари
Вода в нем стала светло-алой,
Так море на закате солнца
Становится кроваво-красным,
Как будто день сражен был в битве...
А после привезли Нодари
В его родимое селенье,
В дом, где родился он и вырос,
Где первое промолвил слово...
Туда поехала я тоже.
Со всей окрестности проститься
С Нодари собрались грузины
И осетины — все, с кем был он
В родстве, в соседстве или в дружбе.
А набралось таких немало!
Молчали горы. Водопады —
И те как будто онемели,
Цветы от горести поникли,
И шелест листьев не был слышен,
В безмолвии застыли люди...
И показалось мне, что слезы
Льет даже небо по Нодари:
В час похорон печальный дождик
Пошел над свежею могилой,
И с ним слеза моя смешалась...
И на плите его надгробной
Такую вырезали надпись:
«Он отдал жизнь за наше счастье!»
Не за твое со мной, Дзантемыр,—
За счастье всех людей погиб он.
Он создавал колхоз, сражался
Он с кулачьем, и хлеб растил он,
И пас стада, и был примером
Того, как надо жить, трудиться
Во имя радостного завтра.
Еще я долго оставалась
В селении, где жил Нодари,
Среди его родни скорбящей...
Мне было страшно появляться
На улице — ведь я считала
Себя виновницей несчастья,
Заслуживавшей, чтоб камнями
Меня побила, как когда-то
По стародавнему закону
С преступницами поступали.
Ни с кем встречаться не хотелось
Мне, даже весточку отправить
Отцу и матери боялась
Я — хоть, конечно, понимала,
Что обо мне они с тревогой
Все время думают, не зная,
Жива ли я и что со мною...
Не знала я, что ты был ранен,
Лежал в больнице,— ничего я
Знать в эти дни я не желала...
А время медленно лечило
Мою тоску, мои терзанья,
И были добрыми те люди,
Среди кого я оказалась
На славной родине Нодари...
Они меня уговорили
Домой вернуться: знать, судила
Мне жизнь не быть женой Нодари,
А выйти замуж за другого...
И вот я пред тобой, Дзантемыр!
От имени любви и чести
Суди меня, карай и помни:
Любовь к тебе я сохранила
И в этом ужасе и горе...
И оправдаться пред Нодари
Одним могу: исполнить волю
Его — и стать твоей женою,
Чтоб сына мы могли назвать Нодари,
Как сам Нодари завещал нам...
А заповедь его — священна!»
Дзантемыр вымолвил: «Мелана!
Мы станем мужем и женою!
Пусть в нашем доме светлым будет
Воспоминанье о Нодари,
Для нас пожертвовавшем жизнью!»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дзантемыр в жены взял Мелану.
Была ль веселою их свадьба,—
О том преданье умолчало,
Зато подробно рассказало
Про праздник в честь рожденья сына.
Над колыбелькою Нодари
Сошлись тогда на пир трехдневный
И осетины, и грузины,
И русские, и кабардинцы,—
Сыны России и Кавказа.
Заздравные звучали речи,
Любовь и дружбу прославляя,
И плодородие земное,
И стад колхозных плодовитость,
И новой жизни изобилье.
Семья работала в колхозе:
Звено Меланы кукурузу
Выращивало, а Дзантемыр
К ним воду доставлял на поле,
Чтоб утолить полнее жажду
Земли, людей и кукурузы...
И раз во время перерыва,
Когда столпившийся у бочки
Пил жадно воду люд колхозный,
Дзантемыр подошел к Мелане,
Взял нежно за руку супругу —
И вдруг они вперед рванулись,
Счастливым смехом заливаясь,
Как лебедей крылатых пара,
Летящая в просторе синем...
А люди хлопали в ладоши
И песню радостную пели,
Которую для новобрачных
Народ сложил в былое время.
«О-рай-да-ри-ра-ой!» — гремело.
Когда я слышу это песню,
Она мне — словно голос детства,
Как эхо гор, ручьев журчанье,
Шуршанье трав в лугах зеленых,
Как птиц весенних щебетанье...
Она народу в час суровый
Была опорой и надеждой,
Когда, чтоб дать отпор фашистам,
Пришлось нам взяться за оружье,
За край родимый осетины
Умели с давних пор сражаться:
Их предки древние — аланы
Не зря сказание сложили
О воинах, имевших силу
Вести войну с богами даже.
Они, как говорит преданье,
Пускали стрелы прямо в солнце,
Хотя не ведали, конечно,
Как далеко лететь до цели,—
И стрелы наземь возвращались,
Аланов раня, убивая...
Но все ж один алан могучий
Так натянул свой лук упругий,
Стрелу пустил с такою силой,
Что та смогла достигнуть солнца.
Стрела сгорела, но осталось
Пятно на солнце — видеть можно
Его и ныне — это память
О гордом вызове аланов
Всесильным божествам небесным!
Потомкам тех, что даже в солнце
Могли попасть стрелою меткой,
Бояться ли орды кровавой,
Которую отправил Гитлер
Захватывать, и жечь, и грабить?
Да, крепостью добра недаром
Извечно дружба называлась:
В семье, в общине, в государстве
Основой силы служит дружба,
И дружба стала грозной силой!
Тех трудных лет и я свидетель:
Хоть мал был, но войну запомнил,
Запомнил торжество победы,
Запомнил праздник возвращенья
Богатырей солдат в аулы...
Средь них, должно быть, и Дзантемыр
Отважно воевал с врагами,
И за себя, и за Нодари,
Который тоже, если б жив был,
Отчизну б защищал в сраженьях!
Об их великой дружбе повесть
Пережила войну, осталась
В устах и в памяти потомков
И до меня дорогой длинной
Дошла сквозь огненные годы!
Как жизнь сложилась у Меланы
С Дзантемыром, и как Нодари,
Их сын, подрос, и сколько братьев
Имел он и сестер,— об этом
Предание не сообщает.
Оно — о подвиге во имя
Любви и дружбы, о погибшем,
Чтоб друга честь сберечь, джигите,
Оно — о самоотреченье,
О крепости добра бессмертной!
Листья падают нехотя, прозелень трав
Оттеняя прозрачной своей желтизною,
Заблудилась овечка, от стада отстав,
Мелкий дождь моросит, меркнет небо дневное.
И на бурке пастух у костра задремал
И во сне улыбается: сон его светел.
Может, видит, как был он забавен и мал,
Или вспомнил, как милую девушку встретил.
Спит пастух, как усталые путники снят,
После долгой дороги расслабясь блаженно,
И ложится на бурку его листопад,
На шерстинках вскипая шуршащею пеной.
Голова пастуха, как вершины, седа,
Но счастливые сны молодят его душу...
Листья падают наземь, белеют стада,
И кутенок грызет мех на бурке пастушьей...
Луна поля обходит, точно сторож,
Потом уйдет за горы — отдохнуть.
С весенним днем ты, ночь, напрасно споришь:
Он рано начинает долгий путь.
Я тоже выйду в поле на рассвете,
Подтянут, молчалив, нетороплив.
О как мне дороги мгновенья эти:
Я вскормлен хлебом осетинских нив.
И мы завет отцовский не забыли:
«Трудись, старайся, время зря не трать,
Чтоб в доме были мир и изобилье,
Не вправе ни минуты ты терять!»
С зарей, напевам пахарей внимая,
Воспрянул лес и пробудился луг,
Прошла по полю борозда прямая,
Которую оставил первый плуг...
Люблю у Белой речки вечерами
Сидеть и слушать тихую струю,
Средь облаков, плывущих над горами,
Высматривая звездочку мою.
Да, вот она взошла. Нет больше тайны!
Играет месяц, в руки взяв фандыр:
«Твоя любовь, поверь мне, не случайна:
Добро пожаловать к нам в звездный мир
И Млечный Путь, торжественно белея,
Мне шепчет: «Счастлив я, как никогда,
Что сделалась любимою твоею
Стыдливая вечерняя звезда!
Ты кунаков пришли к своей любимой,
Чтоб разговор о свадьбе завести,
И никакого не готовь калыма:
У нас такой обычай не в чести!»
Какое ж я нашел над речкой место,
Чтоб, в сумеречный вглядываясь дым,
Увидеть вдруг звезду своей невестой,
А Млечный Путь — ее отцом седым...
Мне во сне привиделся кошмар:
Будто кто-то из гусей Донбеттра
Проносил мой гроб под пенье ветра
Над моим родным аулом Нар.
Я вскочил, от холода дрожа,
И дома увидел городские,
Где блестели окна голубые,
На этаж взбираясь с этажа.
Шарил взглядом по округе всей,—
И не отыскал местечка, где бы
Я увидеть мог пространство неба
И плывущих по нему гусей.
Груз времени осознанно неся.
Трудиться до упора, до предела,
Чтобы корабль, как в сказке, родился.
По Волге проплывают теплоходы,
Мосты огнями светятся в ночи,
И в корпуса старинного завода
Стекаются с утра сормовичи.
Ока и Волга — две реки, как сестры,
Здесь обнялись и радостно слились,
И лодки рыбаков ватагой пестрой
По синей глади тихо разбрелись.
И мне бы силу рек, и мне б рыбачье
Терпение не худо б перенять!
Не ты ль залог победы и удачи,
Рабочая сноровка, ум и стать?
День трудовой окончен, и над Волгой
Закат свою выковывает медь...
Я слышу звуки песни русской, долгой,
И хочется мне жить, трудиться, петь.
То, что в мир я пришел, удивляясь ему без конца,—
Рыло то ли ошибкою, то ль недосмотром творца.
Так твердили соседки, когда, шалопай, озорник,
В сад чужой я забрался иль в чью-то кладовку
проник.
Только был я таким — это стало мне ясно потом —
Оттого, что еды не хватало мне в детстве моем.
Никогда ничего не пытался с собою унесть,
Что увижу, съедал,-— очень много тогда мог я съесть.
А в то время так пусто бывало у всех на столе —
Потому-то меня и бранили хозяйки в селе.
Оттого что в чужом огороде я съел огурец,
Предрекали мне скверную долю, позорный конец.
И прислушавшись к толкам соседским, моя вся родня
Почитала пропащим и к делу негодным меня.
В том, что вышел таким я, какого не грех и прогнать,
Упрекали подруги мою безответную мать.
И на эти попреки откликнулся как-то творец:
«Человеком его надо сделать уже наконец!»
И меня посылали пасти и овец, и коров,
Но увидел творец, что я в этом не слишком толков.
И пошел я на шахту, орудовать начал киркой,
Но творец заключил, что шахтер из меня никакой.
Я отправился в город, где долго постигнуть не мог,
Отчего суетлив так людской и машинный поток.
И кувалду, которая прозвана «тещей» была,
Дали в руки мне в кузнице. Ну-ка, верши, брат, дела!
Лемеха, и рессоры, и оси я дельно ковал,
И работал неплохо, хоть сильно порой уставал.
Уважали меня: хороша, мол, сноровка твоя!
Я железо ковал, но призванье не выковал я.
И сказал, поглядев на мои достиженья, творец:
«Хоть куешь ты исправно, но все-таки ты не кузнец!»
Он, должно быть, почувствовал, что в толчее городской
Босоногое детство мое, как судьба, шло за мной.
И те люди, которых оставил я в нашем селе,
Точно тень, шли за мною по всей необъятной земле.
И та девушка, что заприметила как-то меня
И исчезла потом, в душу мне огонек зароня.
И соседки, которые матери бедной моей
Говорили, что лучше б таких не рожать сыновей.
И я понял, что мне всех на свете милее они,
Что счастливыми были голодные детские дни.
Что призванье мое — воротиться к родимым горам,
Дни в трудах проводить и беседовать по вечерам.
И про все, что волнует моих дорогих земляков,
Попытаться поведать напевом правдивых стихов.
Их стремленья воспеть, показать их житье да бытье...
И открытие это — второе рожденье мое!
Вы, песни,— моя радость, мое горе.
Мечты, надежды, боль души моей...
Неужто нас на книжных полках вскоре
Покроет пыль?
Неужто для людей
Не станете
Ни доводом вы в споре,
Ни блесткой мысли,
Ни волной страстей?
Случись так,—
Я велю себе: «Не смей
Впредь появляться в головном уборе!»
Носить папаху только тот достоин,
Кто труженик, мыслитель или воин,
Тот, кто мужчиной признан средь мужчин
Учили мудрецы:
Стараться надо,
Чтоб заводь стала Буйством водопада,
Гремящего с заоблачных вершин.
На веранде застекленной
Грудью кормит мать дитя,
И младенец полусонный
Тихо чмокает, пыхтя.
Ничего не замечает
Мать, светла и высока,
И таинственно мерцает
Грудь, белее молока.
Я застыл, как пригвожденный,
С восхищением немым
Пред явлением Мадонны
Не музейным, а живым...
В дальней сакле осетинской,
Здесь ли, в гуле городском,
Смысл заботы материнской
Мы, мужчины, не поймем.
Не постичь нам этой тайны,
Никогда не разгадать
Вековечный, неслучайный
Этот знак: «Дитя и мать».
Сделал я, отец, немало
Для детей,— но искони
В миг тяжелый кличут маму
Доверительно они.
На веранде застекленной
Мать с ребенком. Жизни суть.
Незнакомая Мадонна,
Счастлива вовеки будь!
На вешних всходах — капельки росы,
И не спешит их солнце осушить.
Мне ж в эти предрассветные часы
Не спится - думать, действовать и жить
Я тороплюсь. Пусть солнце из-за гор,
К зиме привыкнув, ленится взойти —
Земля свой белый сбросила убор,
Март на дворе, весна давно в пути.
Ах, этот март — смешенье снежных вьюг
И вешних всходов — зыбкая пора!
Но вот дневной свой начинает круг
Светило: в алых отсветах гора.
Роса исчезла. В воздухе — теплынь,
И птичье пенье, и потоков звон.
Гори же, солнце, и вовек не стынь,
И озаряй весенний небосклон!
На забытой мной скамейке под высоким дубом
Перед дверью неизвестности желанный гость сидит.
II подобно всем печальным верным однолюбам,
О любви минувшей песню с болью он твердит.
Я сюда когда-то тоже, как к местам любимым самым,
Приходил, надеясь песней боль обиды заглушить.
Но ничто не может в мире стать целительным
бальзамом,
Если жгучей ране в сердце не дано вовек зажить.
На золотых можжевеловых гребнях
Тусклым покажется солнце,
Красок смешение великолепных
Пестрым пожаром займется.
Рдеет лощина рябиновым цветом,
Жарко шиповник пылает,
Словно по-праздничному приодетым
Все мне явиться желает.
Только пора мне спуститься к равнине,
К тихой привычной округе,
Где поспевают арбузы и дыни,
Нет пи обвалов, ни вьюги...
В ритмы иные давно я включился,
Нить первозданная рвется...
Горец,— я жить среди гор разучился,
С камнем отвык я бороться...
На краю села окно не гаснет.
Кто-то там, как я, еще не спит.
Огонек зовет меня и дразнит:
Кем там сон и отдых позабыт?
С кем случилось то же, что со мною,
Кто покоя до утра лишен?
Ты ответь, село мое родное,
Памятный навеки Кадгарон!
Столько лет не навещал тебя я,
В дальнем шумном городе живу,
Ревностно в душе оберегая
Запах твой, и воду, и траву.
Вновь сюда приехал, утомленный
Суетой, съедавшей день за днем
. Незнакомый житель Кадгарона,
Поделись со мной своим огнем!
Здесь я в детстве храбрости учился,
Здесь узнал я, где добро, где зло,
И отсюда в странствия пустился,
Где мне и везло и не везло.
Здесь начала истин непреложных
На всю жизнь вошли мне в плоть и кровь,
Здесь друзей я выбирал надежных,
Встретил первую свою любовь...
А окно всю ночь горит бессонно,
Душу мне тревожа и маня...
Кто ж не спит сегодня в Кадгароне?
Может, это мать все ждет меня?
Мост изогнулся над рекой дугою,
Прикрыв село прибрежное крылом.
Застыли волны в ледяном покое,
В обманчивом бездействии своем.
Река оледеневшая похожа
На каменной дороги поворот.
И на мосту сегодня тихо тоже,
Лишь фонарей шеренга свет свой льет.
И на мосту в минуты эти стоя,
На старые перила опершись,
Я мысленно беседую с рекою,
Мы, наконец, наедине сошлись.
Ты подо льдом, река, скрываешь волны,
Не слышно шелеста речной струи.
Твои движенья зимние безмолвны,
Как речи сокровенные мои.
И кораблей нс видно на причале,
И припорошен лед снежком слегка...
С тобой, река, часок мы помолчали,
Но мы друг друга поняли, река.
На синем платьице неба — изогнутая луна,
Ей словно ладонь подставило бурое плоскогорье,
И кажется, что готова с небес соскользнуть она
На твердые камни, почуяв надежное в них подспорье.
Но нет! Луна, очевидно, имеет капризный нрав:
Скрывается за зубцами, ныряет во тьму ущелий,
Как будто бы в мир явилась она для таких забав,
Как будто бы горы в прятки с ней поиграть захотели.
Девчонкой рыжеволосой резвится луна в небесах,
Смеются над нею звезды, но ей безразлично это.
Вершины дальние прячут улыбку в седых усах,
Белея и голубея в разливах лунного света.
Смотрю на ночные игры луны и окрестных гор,
Что длятся тысячелетья и все ж им не надоели...
Давно уже я не молод, но видит мой взрослый взор
Все то же, что наблюдал я, лежа в своей колыбели.
Смотрели на эти игры отец мой, прадед и дед,
Я гор и луны виденья оставлю сынам в наследство...
Струится по темным скалам таинственный лунный свет,
Горы — как вечная мудрость, луна — как вечное
детство...
Над пастбищем серая туча висит,
В ущелье темнеет, и дождь моросит.
Клубится во мраке белеющий пар,
На склонах в тумане не видно отар.
Пастух за водою идет со двора:
Зарезать барана на ужин пора.
И пес, что всю жизнь караулил стада,
С кошмы поднял голову не без труда.
Но пес одряхлел, и ему уж невмочь
С отарой идти в непогожую ночь.
Лишь запах свежеиспеченных краюх
Тревожит собачий ослабленный нюх.
Собаке здесь есть и еда и приют,
Трудам ее прошлым почет воздают.
Любая была ей знакома тропа,
Теперь же стара она, полуслепа...
Но новый рассвет над волнистым хребтом
Ей хочется встретить вдвоем с пастухом...
Конь ступает, в сани запряженный,
К ним он на всю зиму прикреплен.
Он спешит тяжелый груз доставить
И скорее в стойле отдохнуть.
Ветер гонит мелкие снежинки,
На дороге — комья мерзлой грязи,
Снег ее еще не сделал ровной,
Не установился зимний путь.
Нам навстречу пестрая собака
Вместе со щенками выбегает,—
С ней мы закадычные друзья...
Из саней коня я выпряг. Он же
Двинулся не к стойлу, не к сараю,
А проворно со двора на снег
Выскочил,— и ну на нем валяться,
Фыркает, купается в снегу,
Брызги серебристые вздымая...
Если конь валяется в снегу —
Значит, быть бурану, вьюге снежной,
Говорит народная примета...
Много лет промчалось с той поры...
Где такую мне найти примету,
Чтобы бури в сердце предвещала
И готовила бы к ним меня?
Не дождусь я, когда ты придешь:
Все забыто, что прожито мною,—
И хорошее все и дурное,—
Не дождусь я, когда ты придешь.
Вдруг задержишься где-то в пути
Иль приметишь кого-то другого...
Я боюсь удальца молодого,
Что способен тебя увести.
За тобой я бродил но следам,
Узнавал о тебе все, что можно...
На душе и светло и тревожно,—
Неужели тебя я отдам?
Может, я не в том веке живу,
И понятья мои устарели,
Только верю, что я в самом деле
В жизни новую начал главу.
Я бы мог безмятежно прожить,
С головой погрузившись в работу,
С понедельника и до субботы
Делу избранному служить.
Ну а сердце стучит все про то ж,
Что, рожденному бурной весною,
Не прожить мне в блаженном покое...
Не дождусь я, когда ты придешь!
Не могу назвать тебя красивой —
Я тебе подобных не встречал:
Все в тебе так просто, чисто, живо,
Словно ты — начало всех начал.
Словно ты сотворена природой
Первозданно, как гора и лес,
Как цветок, что рдеет в час восхода,
Как лучи, что солнце льет с небес.
Я тобой любуюсь безотчетно,
Как травы зеленой новизной,
Как веселой птицей перелетной,
С юга к нам вернувшейся весной.
И цветок хорош, и сладок спелый,
Полный соков благодатных плод...
Я боюсь, что кто-то неумело
Раньше времени твой цвет сорвет.
Все, чем жизнь светла, на удивленье
Ты смогла в себе соединить.
Не могу найти тебе сравненья:
Солнце, небо, землю — с чем сравнить?
Не укоряй меня взглядом девичьим
В том, что не юн я, как ты,
В том, что мой облик не очень привычен
В мире твоей красоты.
Только пришел я к тебе, как к надежде
Молодость сердцу вернуть,
Мне не дает быть беспечным, как прежде,
Трудный и горький мой путь.
Он пролегал по уклонам, ухабам,
Через крутые хребты...
Кто беззащитным, обиженным, слабым
Видел меня? Только ты.
Ты — как впервые расцветшая роза,
Я — словно кряжистый дуб.
Пью я и смех, и укоры, и слезы
Из родника твоих губ.
Ты — моя тень, ты — мой смех, мое счастье
В зрелой поре моих дней.
Омолоди меня юною страстью,
Радость мне в душу пролей!
Сердце мое щедро силы растратит,
В честь твою песней звеня...
Только боюсь я: надолго ли хватит,
Хватит надолго ль меня?
Когда фонари все тусклей и тусклее
И крыши домов осеняет луна,
Над жизнью задумываюсь я своею
И жизнь всех других мне яснее видна.
В ночи мне отчетливей слышится время,
И я в тишине постигаю ночной
И то, что случается с нами со всеми,
И что происходит во мне и со мной...
Я дождался, дожил до своих
Осенних лет. Но сердцу нет покоя,
Словно озабочен я судьбою
Всех краев и всех племен земных.
В доме, где тепло, уют, покой,
Не сидится мне. Не оттого ли
Приношу я груз всемирной боли
На ныхас — на правый суд мужской?
О сколько в душе моей жаркой любви!
О сколько в ней страсти и силы!
Желанье такое они изъяви —
Всех женщин она бы вместила.
Мне кажется: каждую нежно люблю,
Любой бы сказал: мне доверься!
Я женщине место всегда уступлю
В метро, и в трамвае, и в сердце.
Боюсь лишь привыкнуть к какой-то одной,
Быть с ней лишь всегда и повсюду...
Вдруг ей я скажу: «Будь моею женой!» —
И всех остальных позабуду.
Страшусь на себя эту ношу взвалить,
Меня вы не сватайте, братцы!
Приятней и легче всех женщин хвалить
И девушкам всем улыбаться.
А годы мои подошли к тридцати,
И мысль меня тайная точит:
Вдруг место себе в моем сердце найти
Из женщин никто не захочет?
Объята холодом огромная Москва,
Потрескивает камень, точно сучья,
Искрят трамваи, двигаясь едва,
И проводов тоскливо однозвучье.
И однозвучно сердце в этот час,
Когда весь мир охватывает стужа,
И лишь такси, в парах куда-то мчась,
Вдруг теплым веяньем прогреют душу,
Прогреют на какой-то краткий миг
И унесутся, проскрипев надсадно...
Мороз, мороз... Как будто бы ледник
Надвинулся на город беспощадно.
Как будто бог, свои забыв права,
Зиме позволил всем распоряжаться...
В морозном облаке плывущая Москва
Эльбрусом мне готова показаться...
Отары на склонах —
как скопище бурых камней...
Дождинки запутались
в бурке косматой моей.
Но все отступает —
и туча, и дождь, и скала —
Пред гордой сосною,
что ринулась ввысь, как стрела.
Она прорезает
нависший над нами туман,
Как тьму вековую —
отважный и мудрый Сослан.
И лепятся звезды,
как сакли ущелья Зруг,
По своду небес
образуя сверкающий круг.
А тропы — как сабли
рванувшихся в битву бойцов,
Блестят, вырываясь
из ножен угрюмых лесов.
Пропах виноградом
простор благодатных земель,
И в гул водопадов
вплелась моей жизни свирель...
Я долго бродил многодумной землею.
Где шрамы окопов доныне видны…
Искал, словно что-то потеряно мною,
Чему ни названья нет, ни цены…
Искал в перелесках прибоя людского,
В полях и на стройках, вдоль рек и у гор,-
Как ищет поэт первозданное слово,
Как ищет разящую фразу рабкор.
Взлетал я на птице серебрянокрылой,
Чтоб главное в жизни и в мире найти.
Домой возвращался – и грустно мне было
Без тех, с кем успел подружиться в пути…
И я в океан выходил с рыбаками:
Был солон их пот, как морская волна…
Случалось на Волге мне жить и на Каме,
Где русская речь так певуче плавна…
О, русская речь!
Ты разливом весенним
Вздымала меня и поила меня:
В тебе и пронзительно нежный Есенин.
И Пушкина строки, что жарче огня…
Россия мне мудрое званье вручила,
Уметь разобраться где враг и где друг.
И щедрости сердца меня научила,
Что, право, дороже обычных наук…
Когда с иностранцем в дороге встречаюсь
И слышу, как край восхваляет он свой,
Я думаю, молча в ответ улыбаясь:
«А вы собирали грибы под Москвой?...»
Вечер съедает дневные дела,
Ночь, точно конь черногривый, пришла.
Став равнодушными к доле своей,
Листья срываются наземь с ветвей.
Надают листья то кучно, то врозь,
Ветром осенним продуты насквозь.
Так заблудившийся где-то средь гор
Путник не знает, где встретит костер,
Где передышку найдет он в пути,
Где он приткнется, чтоб ночь провести.
День завершил свой стремительный бег,
Листьям и людям,— всем нужен ночлег.
Лист пожелтевший упал предо мной,—
Путник, в дороге настигнутый тьмой...
Похож на гулкий грохот канонады
У скал Урсхоха гром кипящих вод.
Над озером — угрюмых гор громады
Устремлены в лазурный небосвод.
Возносится скала, напоминая
Шлем нарта — древнего богатыря...
Продлись, минута добрая земная,
Не угасай, как зимняя заря!
Продлись, мой день, словам моим дай крылья
И донеси их до сердец людских!
Чтоб не развеялись мельчайшей пылью
Плоды моих трудов и дней моих...
Чтоб не был я подвержен лжи и страху,
И как своей земли достойный сын,
Я мог бы не стыдясь носить папаху —
Мужчиною считаться средь мужчин...
Разноцветные, сочные,
К солнцу ринулись травы,
Словно дело сверхсрочное
Выполняют по праву.
За мгновенья цветения
Жизнь отдать они рады,
Чтобы их назначение
Совершилось как надо.
Над лугами, долинами,
Над лесною опушкой
С трелями соловьиными
Слиты песни кукушки.
Вместе с зорькой несмелою
День мы новый разбудим.
Встану — поле возделаю,
Как назначено людям!
С неба в воду упавшие облака
В ней покачиваются, как лодки.
Удивляются дети, как бойко река
Начищает их пенистой щеткой.
Облака набухают, и ливень потом
Порождается их продвиженьем.
Тучи в небе, как нитками, сшиты дождем
С их плывущим в реке отраженьем.
Солнце скрылось в тумане, пропал и закат,
Тучи в горы ушли только к ночи.
Понаставили звезды во тьме невпопад
Голубые свои многоточья.
И река, успокоившись, тихо течет
Под очистившимся небосклоном,
Точно волны ведут нескончаемый счет
Звездам, их глубиной отраженным...
Тишь и тьма село охватят
Но не верь ночным приметам:
Кто арбу, кто сани ладит,
Чтоб запрячь перед рассветом
Ослика, вола, лошадку —
За дровами иль за сеном...
Все здесь движется в порядке
Вековечном, неизменном.
Только я сижу в сторонке,
Непричастный к тем заботам,
Все корплю над рифмой звонкой,
Над словесным оборотом.
Строчку нахожу, тоскуя,
И па лист бумаги белой
Осторожно наложу я,
Как хирурги — шов на тело.
Ты, любимая,— мученье
И спасенье для поэта...
Спит затихшее селенье,
Только мне покоя нету.
Сердце я в нелюдимость и скрытность
Заковал, точно в панцирь стальной,
Чтоб оно не почуяло слитность
Всех страстей человечьих со мной.
По оно не могло оставаться
Неподвижно в твердыне своей,
К свету стало тайком пробиваться,
Как сквозь мрачные скалы ручей.
В прочной крепости слабое место
Все пыталось искать... Не нашло!
Из такого, знать, сделан я теста,
Что и мне, и другим тяжело.
Потому я и мыслью заветной
Лишь с рекой и горами делюсь,
Что любовь моя станет заметна,
Я, как черной напасти, боюсь.
Потому и прошла она мимо,
Не задев, не встревожив тебя...
Разве может такой нелюдимый
Душу смело открыть, полюбя?
Нот такая смешная нелепость!
А всему-то, должно быть, виной
Сердце, мной заключенное в крепость,
Сердце, в панцирь одетое мной...
День деловит, ну а вечер — сердечен,
Он не торопит, он выслушать рад
Все твои думы... О ласковый вечер!
Тихий, туманный, ты мил мне, как брат.
Вечером — мысли о детях и доме,
Бродит луна, точно сытый бычок.
То в размышлениях, то в полудреме
Вечер уводит меня от тревог.
Душу врачующий мне промежуток
Между дневными делами и сном,
Вечер, не ты ль украшение суток,
Звездное небо за томным окном?
Гладишь ты пышные кроны деревьям,
Сказки нашептываешь малышам,
Мягок, задумчив ты и задушевен,
С каждым ведешь разговор но душам.
Вечеру, парень влюбленный, доверься!
Девушка, вечера трепетно жди!
Вечер сердечен. И доброе сердце
Бьется в его темно-синей груди.
Стемнело... Лишь горы белы от снега...
Конь чутко уши насторожил.
Торопится всадник: поспеть бы к ночлегу,
Пройдя сквозь ущелье Уалладжыр.
Стучат по угрюмым камням подковы,
А время спешит, шумит и кипит.
На сердце — зарубки от пережитого,
Как на дороге — следы от копыт.
Умей дорожить секундою каждой,
Учись постигать радость жизни везде,—
Есть влага для утоления жажды
Даже в трехпалом птичьем следе.
Снега нет давно в оврагах, нет в лесах и нет в лощинах:
Март слизал его, как буйвол — теплым языком муку.
Нее поля черны, и только на заоблачных вершинах
Шапки снежные застыли, точно горы — начеку.
Точно солнечные дали стерегут они сурово,
Поторапливая сеять, и растить, и собирать.
Пахарям напоминая, что зима наступит снова,
Что нельзя порою страдной и мгновения терять.
Чтобы сердце не забыло, вешним жаром разогрето,
Что промчится быстро юность и что жизнь — мудра,
строга,
Что не вечен сил достаток, что не вечно это лето,
Словно нас предупреждают эти вечные снега.
Строже к людям я стал, и мой ум возмужал
От заботы о хлебе насущном.
А бывало, что хлеб даровой я вкушал,
Забегая к соседям радушным.
Мне теперь неприятен тот, кто норовит
У чужого стола примоститься,
Кто трудом не своим обихожен и сыт
И живет беззаботнее птицы.
Я таким не завидую: жалки они
В ухищреньях своих неприглядных,
И взываю я: жизнь, ты меня охрани
От очей завидущих и жадных!
Охрани от таких, кто о толстой мошне
Все хлопочет, забывши о чести.
И бывает обидно и горестно мне,
Что приходится жить с ними вместе...
Срок лета календарь отмерил,
Дожди уныло полились...
На голой ветке, как пропеллер,
Вращается последний лист.
Пусть небеса в осенней хмари,—
Последний лист, побудь со мной,
Гори, как маленький фонарик,
Зажженный горною весной.
Не стань несбывшейся мечтою,
Не угасай, не пропадай!
Нависли тучи над тобою
Подобием вороньих стай.
Земля осенняя несется
Сквозь пыль космических дорог...
И еле-еле светит солнце,
Как этот маленький листок...
Старые дубы, как воины усталые,
Тянутся к горячим солнечным лучам.
Утоляют жажду то водою талою,
То прильнув корнями к пенистым ручьям.
Воду пьют дубы, как пьют под вечер буйволы
Из реки, устав от полевых работ...
Я иду, охвачен вешней силой буйною,
Предо мной отара медленно идет.
Я иду, беседуя с умною овчаркою —
Другом и помощником горных пастухов.
И все выше в небе ходит солнце жаркое,
Все острее запахи пастбищ и лугов.
И моей свирели звонкая мелодия
В голосах природы тонет, как в реке...
А вокруг — напевов вешних половодие,
Жизнь бушует в каждом тонком стебельке.
Шелестят деревья, крепко в почву вросшие,
Птицы реют в небе, и жужжат шмели...
Очень сделать хочется что-нибудь хорошее
Для людей, для жизни, для родной земли!
Техника теснит архитектуру,
И бензином воздух напоен,
И деревья горбятся понуро.
Тяжело дышать земле, воде,
Людям, и животным, и растеньям,
И машины юркие везде
Наполняют все своим гуденьем...
Ах, машины — радость и беда,
Скорость, упоенье и опасность...
Молча принимают города
Вашу неизбежность и всевластность...
Мчатся на высоких скоростях,
Пассажиров пронося усталых
Мимо конских статуй на мостах,
Мимо всадников на пьедесталах.
Здания все гуще и плотней,
Статуями ипподром увенчан.
И все больше бронзовых коней,
А живых коней все меньше, меньше..
Старый город, город вековой
В куполах соборов, в небо вросших,
Где скакал когда-то верховой,
Трясся по булыжнику извозчик...
На рассвете голубеешь ты,
В сердце струны тайные затронув,
Островок старинной красоты
В каменном кольце микрорайонов...
Счастье найдя на дорогах весенних,
В вечной любви ты клялась...
Вспомнил я нынче о тех увереньях,—
Жалость в душе поднялась.
Иль оттого, что я тих и застенчив,
Стал я тебе не под стать,
Или твой нрав вероломно изменчив,—
Что через годы гадать!
Пусть говорят, что любви своей первой
Сердцу забыть не дано,
К ней, что казалась бесценной, безмерной,
Жаждет вернуться оно...
Только во мне все слабей и слабее
Память тех дней... И клянусь:
Что б ни случилось со мною,— к тебе я
Больше уже не вернусь.
Я там, где вода рождается, у мельницы, встретил тебя,
С коня, как мешок, свалился, смущенно ремень теребя.
Домой возвращался с гор я, отару там белую пас,
Небритым и пропыленным предстал пред тобой я
в тот раз...
Мне счастье вскружило голову, стал груб я, споря
с отцом:
«Люблю я светловолосую, женюсь — и дело с концом!»
Сказал я отцу запальчиво: «Как долго еще она
Над шумным ручьем у мельницы будет сидеть одна?»
...Как встарь, я у места этого придерживаю коня,
Но нет тебя возле мельницы и трудно узнать меня.
Тому не дано повториться, что нас всколыхнуло тогда,
Пуст берег, лишь песню прежнюю все так же поет
вода...
Терек давно не слыхал моей речи,
Пылких признаний моих...
Канули в прошлое с девушкой встречи
Здесь, близ утесов седых.
Может, за то я в обиде на Терек,
Что не помог мне тогда
Сердце открыть ей...
В надеждах, потерях
Годы текли, как вода.
Щеки от солнца мои стали ржавы,
Засеребрились виски.
Зрелости возраст на мудрость дал право,—
Я ж помрачнел от тоски.
Зрелости время, как рано, как рано
Грянуло ты для меня!
Молодость в том упрекать я не стану,
Что пронеслась, отзвеня.
Только хотелось быть юным подольше,
Чтоб горячей был запал.
Значит, не вышло...
Дорогой все той же
Терек течет между скал.
Только давно от меня он не слышал
С девушкой тихих бесед...
Слишком я рано во взрослые вышел,
Стал и серьезен и сед!
Ты трогаешь сердца тончайшие струны,
Как будто бы струны фандыра,
И пальцы руки твоей нежной и юной
Точны, как весы ювелира.
Как быстро находишь ты нужную поту,
Тебе лишь, должно быть, известно,
Чтоб сердце, очнувшись от долгой дремоты,
Любовной откликнулось песней.
И нет мне забвенья отныне и впредь
От пламени глаз твоих милых...
И хоть мне порой не по силам уж петь.
Не петь для тебя я не в силах...
Почти что рядом виднеется высокий холм Хаситы,
А в детстве казался он дальним,— идти до него
три версты.
Вблизи от дома темневший, он чудился мне горой,
За ним новый мир откроется,— так думалось мне порой.
Широкой казалась тропинка, ведущая к родничку,
Который скакал по камешкам и что-то пел на скаку.
Спустя много лет приехал сюда из города я,
С холмом Хаситы повстречаться, услышать песни ручья.
Стал холм Хаситы ближе к дому, и сделался уже
ручей...
Иль все по-иному смотрится во взрослой жизни моей?
Теперь до холма мне добраться — лишь несколько
сотен шагов,
А через ручей перепрыгнуть я прямо с разбега готов.
Громады столичных зданий мне кажутся выше холма,
И узкой ленточкой вьется ручья голубая кайма.
Да, в детство нам нет возврата, но как светлы
и чисты
Ручей, что казался огромным, и сказочный холм
Хаситы!
Шагнувши навстречу грядущей судьбе,
Я в тайных стремлениях юных
Пути завершение представил себе,
Как радостный яркий рисунок.
Казались все трудности мне нипочем,
Я светлому верил итогу.
Был мне тот рисунок заветным лучом,
Мою озарявшим дорогу.
Ни с кем не делился я тайной своей,
Боясь то ль насмешки,
то ль сглаза...
Покинул аул свой, семью и друзей,
Оставил пределы Кавказа.
Я предков могилы
оставил средь скал
И в странствия смело пустился,
И всюду я нужные краски искал,
Чтоб замысел мой воплотился.
Я много оттенков встречал цветовых
В тайге, на морях,
на равнине,—
Но не подходил ни единый из них
К задуманной мною картине.
Мне не подарили чужие края
Тех красок, что в сердце не вянут.
Ни с чем возвратился в Осетию я,
Заветной мечтою обманут.
И понял тут вдруг по прошествии лет,
Растратив и силы, и средства,
Что мне представлявшийся будущим свет
Всего лишь был отсветом детства.
Шуба зимы порвалась, расползлась,
Солнце ее распускает, смеясь.
Белого пышного меха клочки
Лужами стали, влились в ручейки.
Каждый ручей, завиваясь, как пить,
Хочет растенья скорей напоить.
Счастливо дерево: юный побег,
Выстояв зиму, продлит его век.
Летние платья надели леса,
Птицы запели на все голоса.
Шуба зимы отслужила свое —
Надо добром помянуть и ее!
Я — горец.
Мне привычна с детства высь.
Но не свожу придирчивого глаза
Я с тех высот,
Что гордо вознеслись
Могучими строеньями КамАЗа.
Такой размах,
Такое волшебство,
Так город вырастает неустанно,
Как будто бы строители его —
Пришедшие из сказок великаны!
Бульдозеры взметают сизый прах,
Ковш экскаватора подобен чаше...
Машины с виду —
Вроде черепах,
Но темп у них —
Отнюдь не черепаший!
Встают цеха,
Просторны и светлы,
Я вижу восхищенными глазами,
Как свай стальных упругие стволы
Увенчаны, как кроной,
Этажами.
Моторы тарахтят до хрипоты,
И в гуле тракторов и самосвалов
Восходят рукотворные хребты
Необозримых городских кварталов.
И свой привет,
Горящий, как алмаз,
За сотни верст узнав собрата сразу,
Тысячелетний богатырь
Кавказ
Шлет юному богатырю КамАЗу!
Я думал, что луне все надоело,
Что все на свете видела она.
Но снова над грядою горной белой
Всплывает любопытная луна.
Заглядывает в каждое оконце,
Обшаривает чащи и поля,
Интересуясь: что же за день солнце
Здесь натворило? Чем красна земля?
И по небу овцою златорунной
Бредет луна сквозь звездные стада,
И тянется по рекам отсвет лунный,
Как по полю за плугом борозда.
Луна, как ей назначено от века,
Луга окрашивает в изумруд,
Пред ней белеет голова Казбека,
Как войлочная шляпа «ныматхуд».
И облаков прозрачных волоконца
Сиянием луны озарены,
Застыли в небе, чтоб дождаться солнца
С невидимой заморской стороны.
Я любопытен от рожденья,
И потому, должно быть, мне
Необходимы впечатленья
От путешествий по стране.
Я ездил в зной и в холод зимний,
Бывал у гор и у морей
В бескрайней и гостеприимной
Стране отзывчивой моей.
Был рыбаком и рудознатцем,
Терял и обретал друзей,
Присматривался к разным нациям,
Постиг характеры людей.
Я был в Крыму и на Урале,
И где бы ни скитался я,
Добросердечно помогали
Мне всех народов сыновья.
И я па долгий, непрерывный
Годов и странствий пестрый ряд
Смотрю не как юнец наивный,—
Я трудным опытом богат.
Да, опыт мой такого свойства,
Что в будущих делах моих
Избавит от самодовольства,
Ценить научит каждый миг
Той жизни, что дана однажды,
Чтоб совершить свой путь земной...
Дай мне, судьба, познаний жажду
Сберечь до старости седой!
Я по шагу времени равняю
Все свои и мысли и дела,
Чтоб, себя на людях не роняя,
Не бесследно жизнь моя прошла.
Чтобы обо мне никто не молвил:
«Был честолюбив он и упрям,
Лишь собой он жизнь свою наполнил,
Думал, что важней всего он сам!»
Я не для себя живу, поверьте!
Делать то стараюсь, что и все.
Путь наш от рождения до смерти
Не похож на ровное шоссе.
Много есть ухабов и колдобин
И опасностей па том пути.
И не каждый по нему способен,
Как циркач, уверенно пройти.
Потому по времени равняю
Я свои и мысли и дела,
Чтоб молва насмешливая, злая
Обо мне посмертно не прошла.
ГАГИЕВ ГЕОРГИЙ БОРИСОВИЧ
«Как полководец – битв минувших даль…»
Как полководец — битв минувших даль,
Окидываю памятью былое.
Печаль и радость, радость и печаль
Остались в сердце, как на поле боя.
Оставили в душе глубокий след
Ребячьи стычки; взрослые сраженья...
Так почему ж не помню я побед
И очень ясно помню пораженья?
Памяти Али-бека Кантемирова
Был белый конь морской подобен пене,
И сам джигит был несравненно смел.
Он мог такое делать на арене,
Чего никто на свете не умел.
Джигит скончался. Конь покрыт попоной,
За гробом шел, ступая тяжело.
Но, только марш услышав похоронный,
Он осознал, что с ним произошло.
Внимая звукам траурным Шопена,
Вдруг понял конь, как велика беда,—
Джигита нет, и в будущем арена
Его не примет больше никогда...
...Конь понял все. Но не заржал уныло,
Не стал копытом землю бить, томясь...
Склонился он над свежею могилой,
И слезы полились из конских глаз.
Шли с кладбища мы медленно толпою,
Остался там лишь холмик земляной,
И гордый конь с поникшей головою
Стоял над ним, как памятник живой...
Из цикла «Русские березы»
Там служу я, где в снегах просторы,
Где так редок солнца луч скупой...
Как мне хочется увидеть горы
И услышать наш язык родной...
Скоро срок наступит увольняться,
Но скажу по правде: будет мне
Тяжело с друзьями расставаться,—
К северной привык я стороне.
Дружба не застольями согрета,—
Дружбу тут рождает общий труд.
Тут поют и пляшут до рассвета,—
Жаль, лезгинку не танцуют тут.
... Ты прости, сестренка, мне, но сразу
Я тебе скажу, не утаю:
Северянкою голубоглазой
Околдован в этом я краю.
Намекни родителям, что скоро
Породню их с добрыми людьми...
...А вола, что трется у забора,
За меня покрепче обними...
Прекрасно, как богов творенье,
Стоит скульптура в мастерской,
И, руки уперев в. колени,
Пред нею, сгорбленный, седой,
В слезах сидит ее создатель...
В недоумении друзья:
«О чем горюешь ты, ваятель?
Чудесна статуя твоя!
В ней сила страсти вдохновенной
И подлинное мастерство!
Она, на взгляд наш, совершенна:
Изъяна нет ни одного!
Туман восторга взор нам застил,
Как только холст с нее ты снял...»
Но все печальней старый мастер,
Чем больше слышит он похвал.
Он знает: радоваться рано
Достоинствам его труда:
Он сам здесь не нашел изъяна,—
А это страшная беда!
Уж коль его не надоумил Талант,—
придирчивый судья,—
Он, значит, как художник умер —
Лишился вкуса и чутья!
Я раздражаю многих потому,
Что к равнодушным чувствую презренье,
Что их рукопожатий не приму
И с ними не пойду на примиренье.
Я раздражаю многих потому,
Что не живу у мелких чувств во власти:
Коль уж пьянеть — то не в хмельном дыму,
А от борьбы, от жизни и от страсти!
ГОДЖИЕВ СОСЛАН
«Не много совершил я в жизни дел…»
Не много совершил я в жизни дел,
Не с каждым другом съесть пришлось пуд соли,
Не всюду был, не всех я разглядел,
Не все познал я: радости и боли.
Коней неукрощенных оседлав,
За временем своим спешить мы станем.
Оно вперед уносится стремглав,
Обогревая нас своим дыханьем.
Что нужно, чтобы время обогнать?
Лететь вперед, не замедляя хода,
Нащупать пульс эпохи и понять
Сердцебиенье своего народа!
Настала осень. Пламенным порывом
Бушует красно-желтый листопад...
И, может быть, последний раз счастливым
Почувствовал вчера себя мой сад.
Он будет тихо плакат на рассвете,
Печаль в осенней пустоте тая.
Как дом, откуда выросшие дети
В далекие разъехались края...
Он будет спать, и лишь когда разбудят
Его напевы птиц и гул реки.
Расправив листья новые, за '; дет
Озноб осенней боли и тоски
ГАЛУЕВ АКИМ ДАВИДОВИЧ
«Солнечный зайчик»
Он через щель пробился точечкой,
кусочек солнца среди скал…
Скакал по стенке зайчик солнечный
и мальчик вслед за ним скакал.
Мать первоклашку-сына балует:
Все, что ни делал он порой,
Казалось матери забавой,
Всего лишь детскою игрой…
А сын, поймав в ладошку зайчика,
Застыл в руке его храня:
Казался этот зайчик мальчику
Подобьем вечного огня.
Сын вышел из дому с опаскою,
Боясь на миг разжать ладонь:
Хотел он над могилой братскою
Оставить вечный свой огонь.
Была его фигурка хилою,
Не выше среднего куста…
Разжал ладошку над могилою –
Ладошка детская пуста.
Все дети плачут одинаково,
И мальчик слез сдержать не мог,
Но плакал, будто бы оплакивал
Всех тех, кто в эту землю лег.
ДАРЧИЕВ ДАВИД ГАВРИЛОВИЧ
«Недописанное письмо» (Поэма)
П О Э М А
Давно я не был там... Подумал: «Дай-ка,
Я снова навещу тот милый двор,
Где нрав веселый старая хозяйка,
Должно быть, сохранила до сих пор».
Неслышно проходя знакомым садом,
Могильный холмик вижу у плетня...
А за плетнем — береза рядом
Стоит, печально ветви наклоня...
Хозяйка поняла мой взгляд тревожный
И горестно промолвила она:
«Не удивляйся, в жизни все возможно,
Могилу здесь оставила война...
Здесь, у ворот сурового ущелья,
Не утихая, шел жестокий бой,
Свинцовой продуваемый метелью,
Лес корчился в завесе дымовой...
Когда в раскатах пушечного грома
Багряный зябко вздрагивал закат,
Шаги я услыхала возле дома:
Ко мне зашел молоденький солдат.
Он пить просил. И в чашке деревянной
Я дважды поднесла ему воды...
Он вытащил бумагу из кармана
И сел к столу. Нестройных букв ряды
Из-под руки проворно побежали
По мятым, неразглаженным листкам...
Словно боясь, чтоб вдруг ;не помешали,
Он лихорадочно писал, а сам
С тревогою поглядывал в окошко...
Я суп поставила, огонь зажгла,—
Пусть парень перекусит хоть немножко,
Солдатская судьба так тяжела,
А он такой худой, такой усталый,
Не спал, должно быть, ночи три подряд...
Тут рядом что-то вдруг загрохотало,
И, хлопнув дверью, выбежал солдат.
Мерцали вспышки выстрелов зенитных,
И гость мой, обернувшись на бегу,—
«Не бойтесь! — крикнул мне.— Я ваш защитник!
В ущелье ваше не пройти врагу!»
Он в танк вскочил, и дрогнула от гула
Земля, и вспыхнул алый столб огня...»
Хозяйка помолчала и вздохнула:
«Его письмо осталось у меня...
Вот, почитай...» Иссохший, пожелтелый,
Листок мне протянула за листком,
И у порога, сгорбившись, присела,
И молча слезы вытерла платком...
С могилой рядом на траве зеленой
Я сел... И время, кажется, само,
Как человек, трудами утомленный,
Затихло... И читать я стал письмо.
«Моя родная, дорогая мама!
Гляжу на фотографию твою,—
И словно я перед тобою прямо,
Как в раннем детстве, на крыльце стою...
Ты не томись тревогою напрасной
И не волнуйся очень за меня:
Я там, где все спокойно, безопасно
И далеко от вражьего огня...
Вчера нам письма почта полевая
Доставила,— и в предвечерней мгле,
Наш письмоносец, сумку раскрывая,
Как зерна, их рассыпал на земле.
Как сорванцы на перемене школьной,
Толпились мы над ворохом вестей.
Я там конверт заметил треугольный,
Где адрес выведен рукой твоей.
Но, правило припомнив фронтовое,
За друга радуясь от всей души,
Конвертом помахав над головою.
Товарищ громко крикнул мне: «Пляши!»
Я на носках прошелся по-кавказски,
Схватил письмо, странички развернул,
К словам, исполненным тепла и ласки,
Я, как к питью целебному, прильнул...
Я весел, бодр, как следует джигиту,—
Не так ли ты велела мне сама?
Так отчего ж слезой твоей размыты
Растерянные буковки письма?
Мы учимся, нисколько не рискуя
Своею жизнью. Здесь царит покой.
О маме только очень я тоскую,—-
Но верю: скоро я вернусь домой...
И памятью я возвращаюсь снова
В тот летний день под наш родимый кров,
Когда ты в хлев пошла доить корову,
А мне велела наготовить дров
И печь разжечь... Я был тщедушным с виду,
Но крепким мальчуганом, полным сил,
И плаху круглую ударом джида
С размаху на две части развалил.
Потом одно полено в топку сунул,
Насыпал углей доверху совок,
Поднес лучинку, что есть мочи дунул,—
Но печь, как ни старался, не разжег.
Добавил я сухой листвы, соломы,—
Огонь не занимается никак...
Расстроился я, хоть беги из дома,
Ты ж подошла и молвила: «Чудак!
Не вспыхнет пламенем одно полено:
Друг другу жар передают дрова!
Клади их больше!» — В сердце неизменно
С тех пор я берегу твои слова.
Не страшно нам, когда солдаты в сборе,
Когда друг друга чувствуем плечом,
И радость делим поровну и горе,
И нам угрозы вражьи нипочем...
На нашей стороне леса и горы,
Кусты и травы, реки и поля,
Нам служит и защитой и опорой
Родная и знакомая земля.
Ты за меня, родная, не тревожься,
Все страхи и волнения отбрось!
Я верю.— ты прочтешь и улыбнешься...»
На полуслове вдруг оборвалось
Письмо... Осталась недописанной страница..
Что ж было дальше с юношей-бойцом?
И почему так много лет хранится
Оно здесь, в доме? Помрачнев лицом
И утирая слезы, продолжала
Хозяйка свой взволнованный рассказ:
«Он крикнул мне,— вокруг земля дрожала,—
Я ваш защитник! Враг не тронет вас!
Не знаю я, откуда был он родом,
Ни имени, ни адреса его...
Письмо, что он писал перед уходом,
Одно осталось... Больше ничего...»
Старуха смолкла. С головой склоненной
Стоял я у могильного холма.
Шуршали надо мной деревьев кроны
Страничками солдатского письма...
Стоял я, думой горестной объятый...
Прошла война, летит за годом год...
А где-то мать погибшего солдата
От сына весточки все ждет и ждет...
Война меня мотала и кружила,
Все, как вода, струилось в мутной мгле...
Хочу поведать, что со мною было
На белорусской огненной земле.
Узнай, мой сын, что было нелегко мне
Шагать по топям узкою тропой,
Но всем, что я там видел, всем, что помню,
Мне поделиться хочется с тобой.
Однажды в деревеньку после боя
Вошли мы. В ней хотели отдохнуть...
Почуял я: неладное со мною —
Горит лицо, язык не шевельнуть...
Ну, думаю, конец! На ниве жизни
Последнюю провел я борозду.
Теперь молчи; покрепче зубы стисни,
Метались мысли, будто бы в бреду.
В избушке под соломенною крышей
Друзья недавний вспоминали бой...
А я, как будто их речей не слыша,
Томился, оглушенный и немой.
Вошла старуха с бульбою печеной
И свежим хлебом: «Кушайте, сынки!»
За ложки все взялись. Лишь я смущенно
К глубокой миске не тянул руки...
Хозяйка подошла ко мне вплотную
И спрашивает: «Что же ты не ешь?
Отведай бульбу нашу разварную!
Хлеб прямо из печи! Пахуч и свеж!»
Пытаюсь объяснить,— куда мне деться? —
Что рта нельзя открыть, язык распух,
Корми хоть через соску, как младенца...
(А ноздри так щекочет хлебный дух!)
Хозяйка покачала головою,
Вздохнула и ушла из хаты прочь...
Она бессильна пред бедой такою,—
Подумал я,— ничем мне не помочь...»
Но вскоре вновь, как лодка из тумана,
Всплыла старуха пред моим лицом
С глубокой круглой чашей деревянной,
Наполненной горячим молоком.
Шепнула тихо, ласково и кротко:
«Глотни, сынок, глотни-ка молока!
Оно снимает боль во рту и глотке,
Хлебнешь,— сойдет опухлость с языка...»
Стал молоко тянуть я понемногу,—
И ожил! Утром вновь его испил —
И все прошло! И снова в путь-дорогу...
Но этот случай я не позабыл.
С врагом я бился в белорусских чащах,—
Ты там обязан побывать, мой сын!
Где жизнь спасла мне пара скудных чашек,—
Поставить должен ты большой кувшин.
Запомни сам и внукам передай-ка,
Из рода в род завещан долг святой
Пред этой белорусскою хозяйкой,
Что твоего отца вернула в строй!
Марку Максимолву
Железная кровать... Больничная стена...
Лежу, не в силах веки разомкнуть.
Мне застилает взор густая пелена,
Туманная болезненная муть.
К постели пригвожден, дышу едва-едва,
Не двинуть ни рукою, ни ногой...
Так разрывается от боли голова,
Как будто душу режут мне пилой.
Но должен человек недуга быть сильней!
С трудом приоткрываю я глаза,—
Ты надо мной стоишь, и на щеке твоей —
Тяжелая солдатская слеза.
О, как хотел тебе хоть слово я сказать!
Но нет, не подчинялся мне язык.
Ты, горем удручен, сел на мою кровать,
К железной спинке головой приник.
Почувствовал ли ты взгляд благодарный мой
И понял ли, что я еще живу?
И света жаждал я, недвижный и немой,
И прошлое я видел наяву.
Я видел темный лес и партизанский стан,
И слышал я тревожный стук колес...
Плыл дым пороховой по взорванным мостам,
И рушились вагоны под откос.
Врага громили мы, бесстрашно шли в штыки
На взломщика, что в дом советский влез.
Но хмурой осенью карателей полки
Наш партизанский окружили лес.
От злобы бешеной вконец осатанев,
Со всех сторон на нас они ползли,—
Должно быть, чуяли, что всенародный гнев
Захватчиков сметет с лица земли.
Валился с «юнкерсов» на нас смертельный груз,
Хлестал свинцовый ливень по ветвям,
Из хриплых рупоров неслось: «Сдавайся, рус!»
Но мы плечом к плечу назло смертям
Стояли, как скала. Пускай врагов не счесть,
Пусть лагерь наш штурмуют вновь и вновь, —
Горит у нас в сердцах святое слово «месть»,
Наш лозунг: «Смерть — за смерть и кровь — за кровь!
И дух наш не сломить ни танковой броней,
Ни свистом бомб, ни завываньем мин.
Держались дружно мы, живою встав стеной,
И пред врагом не дрогнул ни один.
И каждый был одним стремленьем увлечен:
Пробиться, разорвать кольцо врагов!
Когда в глухой ночи опустит крылья сон
На кроны опаленных сосняков,
Когда в беззвездной тьме под зябким ветерком
Израненные стонут деревца, —
Разрубим вражью цепь стремительным рывком
И вырвемся из смертного кольца!
Ты помнишь, друг, тот час, когда, собрав в кулак
Все силы, мы рванулись напролом?
И скольких поглотил лесной осенний мрак,
Упавших под губительным огнем...
Ты помнишь, как мы шли без хлеба, без воды
И раненых тащили на руках?
Но волей были мы упорны и тверды,
В дремучих укрываясь тайниках.
Я вспомнил, сколько мы прошли болот и рек,
Разматывая нить суровых дней.
Так много испытать способен человек,
Что воду сможет выжать из камней!
Свирепый враг спешил за нами по пятам,
Обстреливал и с воздуха бомбил.
И древний бор пылал, и дым стелился там,
Где лагерь наш еще недавно был.
Ты помнишь, как наш друг был пулею сражен,
Как, спотыкаясь, мы его несли,
Как трудно было нам, и как метался он,
Сознанье потеряв, в крови, в пыли?
И рана глубока, и марли ни клочка,
И бой гремит, и враг невдалеке...
Тогда, горька, светла, свинцово тяжела,
Слеза скользнула по твоей щеке.
Не слабости слеза, а ярости слеза,
Что пули раскаленной горячей!
Обрушиться она могла бы, как гроза,
На головы фашистских палачей.
Нам душу жег огонь скупых солдатских слез,
Воспламенял отвагою сердца.
Сквозь щебень и золу ты тот огонь пронес
До звездного победного конца!
Зачем же предо мной слеза твоя теперь?
День ясный сменит ливни и пургу...
Но только я, устав от горя и потерь,
Из камня выжать воду не смогу...
Больничная стена... Железная кровать...
Лежал я, неподвижный и немой...
«Спасибо, друг, тебе!» — пытался показать
Мой взгляд, покрытый мутной пеленой...
ДЗАСОХОВ МУЗАФЕР СОЗЫРИКОЕВИЧ
«Барагун»
От меня ты в стороне,
Только нет, не грустно мне,
Рассмотреть не может взгляд,
Что в себе сердца таят.
Твое имя слышу я,—
Радостна душа моя.
Встреча каждая с тобой —
мне подарок дорогой.
Весела ль ты иль грустна,—
Я откликнусь, как струна.
Если в мире есть такой,
Кто к тебе кипит враждой,—
Значит, прежде, знай о том,—
Злейшим стал моим врагом.
I
Подлый изменник,
Вражий приспешник
Скрылся от кары
В краях зарубежных.
Имя сменил,
Прилагая старанья.
Чтоб позабылись
Его злодеянья.
II
Пока на земле
Место есть для него,
Скрывает во мгле
Зло свое существо.
Живет без забот
За границей злодей, —
В набат гулко бьет
Совесть честных людей.
Пока его ложь
Не удастся раскрыть —
Отравленный нож
Будет жизни грозить.
III
Сколько раз в крови и прахе
В бой солдаты шли.
Чтоб не ведать больше страха
Жителям Земли!
И сама земля устала —
Есть всему предел —
От смертельного металла
И злодейских дел.
IV
Нам жизнь права свои предъявит:
Настанет день такой.
Когда оружие отправит
На слом весь род людской.
О совести он и не знал ничего,
Бесчестен в повадках.
Видать, толще кожа на сердце его.
Чем кожа на пятках.
Спросили меня: «Ты богат ли, поэт!»
Я прямо и честно промолвил в ответ:
«Хоть пуст мой карман, все равно я богат.
Поэты сокровища в сердце хранят».
У бога нет друзей в надмирной вышине,
И тосты в честь его, признаться, не по мне.
Давайте-ка бокал осушим поскорей
За смертных, за людей, имеющих друзей!
Как в раж вошедший пьяница
Пьет за глотком глоток,
Так речь твоя все тянется —
Бездумных слов поток.
Уже невмочь и слушать мне,
Ушам бы отдых дать!
Но твой язык безудержный
Не устает болтать.
Неправда, что Осетия мала.
Как мне молва досужая твердила:
Ведь если бы мала она была.
Как на две части бы ее хватило!
— Смерть явится безжалостна, ужасна, —
Твердит он — грянет мой последний час!
— Зачем же ежедневно, ежечасно
Ты ждешь того, что может быть лишь раз!
Хоть я родился в сакле осетина,
В краю, где Терек бьется в берега.
Но мы навек с Россиею едины,
И Волга мне, как Терек, дорога!
В грядущее пойдешь ты не со мною
Свой век прокоротаешь ты с другим.
Не оплатить достойною ценою
Любовь: иначе был бы я любим!
Вчера был зван за свадебный он стол,
Сегодня — приглашен на панихиду...
Смеяться! Плакать! Не подать бы виду.
Что вспомнить он не мог, куда пришел...
Есть и у тебя свои таланты,
Оценили мы их все давно:
Где тебя не впустят в двери, там ты
Влезешь, ног не вытерев, в окно.
Полно сердцу тосковать, печалиться!
Песня гонит лень, хандру, зевоту.
От работы человек не свалится –
Человек погибнет без работы!
Нам чужда трусливая сумятица.
Нас отвага нартская вскормила.
Если силы безоглядно тратятся –
Не иссякнут, а прибудут силы.
Наше время только нам доверено,
Наше назначение такое:
Да не будет зря оно потеряно,
Да не будет нам дано покоя!
Надо жить, чтобы без лести попросту
Мы друг другу правду говорили.
Чем томиться от безделья попусту,
Лучше утомляться от усилий.
Полно сердцу тосковать, печалиться!
Песня гонит лень, хандру, зевоту.
От работы человек не свалится –
Человек погибнет без работы!
Если 6 сила тихо иссякала
Та, что гонит Терек через скалы,
То река бы, как в котле горячем.
Испарилась, облаком бы стала.
Ветви подняты в небесный пламень,
Корни в гору погрузились, в глубину.
Ухватилась ли сосна за камень
Или камень ухватился за сосну!
Он приукрашен был моей хвалою,
Я — клеветой его был очернен...
Мы с ним виновны общею виною:
Скрывали правду оба — я и он!
По виду кто натуры суть
Понять захочет, вряд ли прав.
Оратор — хоть плешив он будь —
В своих речах всегда кудряв.
Росла
Молоденькая вишня на поляне,
Все крепче и красивей становясь.
Цветами белыми весною убралась.
Как девушка.
Что сердцу всех желанней.
Ей ветер песни ласковые пел.
Тянулись к ней кусты и травы,
И нежно небосклон синел
Над головой ее кудрявой...
Но тут откуда-то.
Как будто из-под ног.
Легко поднявшись над землею.
Рванулся к вишенке
зеленою змеею
Вьюнок.
Вдоль юной вишенки
Круг выводя за кругом,
Все выше, выше стал взбираться он,—
И вот уже вьюнком.
Упрямым и упругим,
Ствол, как веревкой, оплетен.
Вьюнок, как когти, выпускает листья.
До верхних добирается ветвей...
И, чтоб в своем уверить вишню бескорыстье.
Заводит он
Беседу с ней.
«С тобою мы родня, как брат с сестрою!
Тебе, как верный спутник, я служу.
С тобой стремлюсь я
В небо голубое,
Тебя, любя, в объятиях держу!
Твой аромат моим усилен ароматом,
С тобой навеки мы слились,
Я ввысь стремлюсь,
и ты стремишься ввысь,
Любуясь то рассветом, то закатом!
Да, я тебя учу тянуться в высоту,
И ты растешь.
Поскольку я расту.
Да, я все выше рвусь, увертливый и ловкий...
Ты думаешь, что я тебе желаю зла!
Что я тебя душу, опутав как веревкой!
Так это чтобы ты устойчивей была!»
Вьюнок все уверял.
Что он не лишний
И что намеренья его чисты.
Он с вишней вверх тянулся, но плоды
Давала почему-то только вишня!
Есть в этой басне для наивных прок:
Иной, обвивши ствол чужой без оснований.
За счет чужих живущий дарований.
Взберется высоко,
Достигнет важных званий.
Чужою высотою лишь высок.
Таланта в нем на грош,
Зато в избытке прыти,
Не даст он т плодов, ни мыслей, ни открытий,
И стойкости ни в чем вы от него не ждите,—
Он бесхребетен, как вьюнок!
Растерялся заяц иль заспался,—
Только в лапы золку он попался.
Рявкнул волк насмешливо и грубо:
«Вот сейчас в тебя всажу я зубы!»
Заяц пискнул: «Есть меня не нужно!
Видишь, хилый я какой, недужный.
Не живу — болезнями терзаюсь.
Я мешок с костями, а не заяц!»
«Вот и ладно! — молвил волк. —
Недаром
Я в лесу считаюсь санитаром!
Как пойдешь ты мне на угощенье.
Сразу кончатся твои мученья!
Поблагодари меня заранее.
Что тебя избавлю от страданий!»
Заяц речи волчьей ужаснулся.
Силы все напряг — да так рванулся.
Что в кустах лишь уши замелькали...
Волк вздохнул: «Подозревал едва ли
Я, как много можно сделать словом,—
Миг — и хворый заяц стал здоровым!»
Но с тех пор все хищники лесные
Избегают психотерапии!
Всегда тебе прощаю все, любя.
Как ангел всепрощенья, кроток я.
И можно ли равнять меня с другими,
Коль не похож с тобой я на себя!
Сказать я о заветном не успею,
Опередишь ты исповедь мою
И выскажешь гармоникой своею
То, что я в сердце трепетно таю.
Твои поступки порицая,
Я часто становлюсь в тупик:
Не вижу твоего лица я —
То ты двулик, то ты безлик.
Между нами — длинный ряд годов...
Разница заметная... Ну что же!
В возрасте сравняет нас любовь:
Станешь старше ты, а я — моложе!
Без рюмки пища в рот ему не шла.
Спор с брюхом голова его вела.
Но так утроба в нем жадна была.
Что голову в итоге сожрала.
Грош цена неумной похвальбе:
Не по ней мы судим о тебе.
Делом докажи, что гы не хуже
Собственного мненья о себе.
«Горе жениха»
Ты выслушала мать без возраженья, -
За то к тебе питаю уваженье.
Но – горе! – ты не слушала меня, -
И я ушел характер твой кляня.
«Горной речке»
С высот стекая, спешишь к подножьям.
Все ту же песню поешь лесам...
Твой путь сквозь скалы тобой проложен,
И я свой путь пролагаю сам!
Как внезапным смерчем прерван
День,
где зной и тишина,
Так и годом сорок первым
Жизнь была рассечена.
Им, как бурною рекою,
Меж собой разделены
Берег
мира и покоя,
Берег
тягот и войны.
На одном
был смех задорный,
Пестрота живых цветов,
На другом
— шуршанье терна,
Дым горящих городов.
На одном
— пути-дороги,
Солнечный приветный мир.
На другом
— сигнал тревоги,
Гневно стонущий фандыр.
На одном
— звенели, ширясь,
«Тауче», «Цола», «Дади»...
На другом —
«Гамат», «Тотыраз»!
Да свинцовые дожди.
На одном
— веселья море.
На другом
— потоки слез,
В каждом сердце дней тех горе
Навсегда отозвалось...
Были крепко
губы сжаты.
Стойко боль в душе тая,
Выносила все утраты
Ты, Осетия моя...
Жизнь на две распалась части.
Только знали
все в стране —
Не навек осталось счастье
В довоенной той весне,
Наши ясные рассветы
В пепле не погребены.
Разве не с надеждой этой
Шли мы
сквозь огонь войны?
За родимый край сражаясь,
Воин свой исполнил долг:
Убегал назад,
как заяц,
Враг, что шел вперед, как волк.
Не загнать наш дух в могилу,
Не связать народ петлей:
Боля крылья распрямила,
Гордо взмыла
над землей.
Шел на смену дням тревожным
Свет побед
сквозь дым и тьму,
И союзником надежным
Стало мужество ему.
Май затягивал травою
Шрамы
на лице земли...
Знамя алое герои
До Берлина донесли.
Славься, мая день девятый.
Сорок пятый, славься, год,
В честь советского солдата
Грянь салютом,
небосвод!
Защищая наше детство.
Хищных гадов
истребя.
За меня погиб отец твой,
Мой отец — пал за тебя...
Мы с тобой осиротели...
Но горит
Победы стяг!
Стало так, как мы хотели,
А не так, как думал враг.
Вешние запели птицы...
Снова в памяти земной
Обозначена граница
Между миром
и войной.
Незабвенные две даты
В память, в сердце внесены:
Сорок первый —
сорок пятый.
Даты мира и войны.
Это было, было с нами.
На веку твоем, моем:
Кровь, и дым,
и бой, и знамя
В майском небе голубом...
И навеки сохранится.
Сколько б ни промчалось лет,
В нашей жизни та граница:
Скорбь — и радость,
мрак — и свет...
И на свадьбе слышать плач случается;
В трауре — порой мелькнет смешное...
Кто с земною радостью встречается,
Тот и горе чувствует земное.
Терека песнь мне слышна повсеместно.
Жизнь она сопровождает мою...
Песню пою я,— но мне неизвестно,
Терек ли слышит, как я пою!
День угасает в объятиях тьмы.
Грустно с зарею прощаемся мы.
Тьма умирает в сиянье лучей,
Кто-нибудь разве тоскует по ней!
ТЕРН:
Отчего, скажи скорей.
Ты, калина, всех красней!
КАЛИНА:
Как же ягодам моим
Цветом краситься иным,
Если солнце день за днем
Алым греет их огнем!
А откуда, дай ответ.
Твой иссиня-черный цвет!
ТЕРН:
Подо мной земля черна,
Ну, а неба вышина
Синевы полна густой.
Так что тут секрет простой:
Взяли ягоды мои
Цвет у неба и земли!
Что мне являлось во сне ночами,
Сбылось, и явью живою стало,
И, золотыми горя лучами,
Мне доброй вестью в дверь постучало.
Настало время всем тучам скрыться,
Пирую шумно с друзьями вместе.
Над нами в небе кружатся птицы
С веселой песней, как с доброй вестью.
Семь раз жена мне дарила дочек.
Теперь впервые дождался сына.
Река о счастье моем рокочет.
Мне улыбаются гор вершины.
Что мне являлось во сне ночами.
Сбылось, и явью живою стало,
И, золотыми горя лучами,
Мне доброй вестью в дверь постучало.
Кого о чем ни попрошу я.
Встревожится душа моя:
Смущаюсь, каждой клеткой чуя.
Что всем на свете должен я.
Мой путь все круче и все упрямей...
Что мне дорога моя сулит!
Когда-то город был скрыт горами.
Теперь — аул мой горами скрыт.
— Видать, безноги дети всех на свете
Безногих,— к ним судьба, увы, сурова...
— Как бы не так! Иначе б твои дети
Все, без сомненья, были б безголовы!
Любовь — богатство наше! И оно
Дает нам все — упорство, силы, счастье...
Два сердца можно превратить в одно,
Одно же — не разделишь на две части.
Ты — драгоценность главная моя.
И не сердись: над сердцем ум не властен.
Своей к тебе любовью счастлив я,
А тем, что ты не любишь, не несчастен.
Слабей других он был и для отпора
Сил не нашел. Никто его не спас!
Когда к своим так беспощадны горы,
То что же можно говорить о нас.
Нрав не изменишь волевым порывом.
Упорство — вот залог успехов важных:
Герою так же трудно стать трусливым,
Как трусу — оказаться средь отважных.
Хорошо жениться! Но мою натуру,
В женихах заждавшуюся, это не прельстит:
Если кто не женится смолоду да сдуру,
В старости да в мудрости так не наглупит.
Я знаю, что душа твоя — потемки.
Она, на счастье, скрыта от людей:
Попав туда, все б ужаснулись громко,
Так много яда накопилось в ней!
О, не стони так жалобно и нудно,
Не причитай, чем дальше, тем сильней.
Ты говоришь: «Писать мне очень трудно»,
А нам читать тебя еще трудней.
Жену бранишь, но хвалишь тещу:
Не в маму дочка, нрав не тот!
Насколько все бы стало проще,
Коль было бы наоборот!
Глупцу жить несложно всегда:
Ему все — как с гуся вода.
Завидовать впрямь я готов
Беспечному нраву глупцов.
О том, что в мозгу его тьма.
Что нет в нем ни капли ума,
Все знают, но только дурак
О том не узнает никак.
Хорош «Ирон хазар»! Но в нем
Нельзя весь вен торчать.
Кто взлюбит «Осетинский дом» —
Бездомным может стать.
Себя вообразив вельможей,
На важном он посту торчал.
Здоровались с ним люди,— он же
Упорно их не замечал.
Но быстро он лишился кресла,
Раскрыв себя во всей красе,—
И все величие исчезло:
Он снова стал таким, как все.
Он перестал быть важной птицей,
И всем согражданам своим
Спешит он первым поклониться,—
Но не здороваются с ним.
- Какая хворь тебя так беспокоит,
Когда встаешь с похмелья, хмур, небрит?
- Пью на свои – тоскливо сердце ноет, -
Пью на чужие – голова трещит.
Ни сна теперь не знать мне, ни покоя:
Ты запретила мне тебя любить.
Ко разве можно фразою одною
Бушующее пламя погасить!
Всю жизнь я с ядом враждовал спиртным:
Зеленый змий, будь проклят и заброшен!
Хорошего ты делаешь плохим,
Плохого же — не сделаешь хорошим.
Люблю я лето. Мне невыносимы
И зимний холод, и метель, и темь...
Я б отдал многомесячные зимы
Лишь за один лучистый летний день!
Когда б силы те, что дает тебе злость.
На доброе дело потратить пришлось.
Дивились бы люди успехам твоим!
Но ты только в каверзах неутомим...
Мой ум — колчан, а мысли — стрелы.
Звенит, как тетива, душа.
И нива чувств моих созрела.
Да будет жатва хороша!
Ты весь — в ужимках глупости тупой,
В гримасах беспричинных притязаний...
О нет,— не обезьяна предок твой,
А ты — родоначальник обезьяний.
— Что лодырь ты, теперь понятно мне:
Побриться даже поленился!
— Ты лжешь! Я заверяю клятвенно,
Что я давным-давно побрился!
1
Коль в мире есть
Страна чудес.
То это ты,
Кобошты лес.
Твой мирный шум,
Твой добрый дух
Готов изгнать
Любой недуг.
Пусть будет кровь
Моя алей.
Калиной сдобрена твоей.
И сочной мушмулы лесной
Пусть сладость
Рот наполнит мой
Бодрее стану я, впитав
Настой твоих целебных трав.
Как ясень
С майскою листвой.
Пусть ясен
Будет разум мой!
Мне стройным стать бы,
Как стволы,
Летать,
Как над тобой орлы.
О, если бы звучал мой стих
Подобно пенью птиц твоих!
II
В целительный бальзам слились
Лопух, терновник, барбарис
И облепиха с черемшой...
Да, здесь лекарств
Набор большой.
И те, что печень исцелят,
И те, что обезвредят яд.
Те, что для почек хороши... '
Но все они —
Весь лес густой,
С цветами, мхами и листвой, —
Бальзам бесценный для души!
Пускай шумит
Твоя листва.
Пусть шелестит
Твоя трава,
Пусть гордо рвется
В синь небес
Твоя краса,
Кобошты лес!
— Арак тебя в тупик заводит.
Пить не идет тебе,— скажу!
— Арак-то мне вполне подходит.
Да я, видать, ему не подхожу!
Тучи — словно дым.
Гроза — как бой:
Гром грохочет, молнии сверкнули,
И летятстремительно, как пули.
Капли теплой влаги дождевой.
Небо лупит по горам шрапнелью,
Ветер атакует облака,
Выплеснулась,
вздувшись,
из ущелья
Мутная кипящая река.
Вихрь, потоп... Но вот над летней ширью
Выглянуло солнце. Кончен бой.
Словно заключили перемирье
Небо и земля между собой.
Веет свежестью с полей зеленых.
Каждый стебель ожил и подрос...
Нет в таких сраженьях побежденных.
Благодатна
Ярость летних гроз.
Нет лишних даже средь камней,
В мерцанье их недвижном...
Что в жизни может быть страшней.
Чем оказаться лишним!
Разлука с матерью невыносима!
Познав ее, твержу печально я:
Да не лишится матери родимой
Никто на свете,— даже и змея.
Не страшусь открытой злобы волчьей.
Но страшна коварная змея.
Всех опасней тот, кто жалит молча,
Под улыбкой мстительность тая.
Меж нами мать твоя горою встала
На сад весенний иней пал седой!
Как увезла Урызмага Шатана,
Однажды увези меня с собой!
Весна всего желанней нам зимою,
Весной нам вспоминается зима.
Нам тучи чудятся в палящем зное,
Мы солнца ждем, когда сгуститься тьма.
Когда-то, помню, в нашем жил селенье
Столетний старец с бородой седой,
И весь аул питал к нему почтение,
На всех пирах бывал он тамадой.
А я бросал завистливые взгляды
Вслед старику, вздыхая: «Ну, когда
И я вот так за стол накрытый сяду,
Желанный гость, почетный тамада?»
Промчались годы птицею летящей,
Зловеще серебрится седина.
Мне детство вспоминается все чаще,
К нему я уношусь на крыльях сна.
О, как теперь завидую я юным,
Как греет сердце мне огонь в глазах!
Завидую их песням звонкострунным
И дерзости мальчишеских проказ.
У сердца жара просит ум, трезвея,
А сердце пылко жаждет поумнеть…
Детьми мечтаем повзрослеть скорее,
А возмужав, хотим помолодеть…
Осенний ветер, грозно ты витаешь,
Ты золото с деревьев обрываешь.
Чтоб стало в мире пусто и темно...
Но мир поет — прекрасный все равно!
Ты — мой цветок. Когда тебя я встретил.
Не тронул, сделал вид, что не заметил...
А поступи иначе я, поверь:
Ты б не была мне так мила теперь.
Восходя на скалистый хребет,
Солнце окна твои озаряло.
Город мой! Ты стоишь двести лет
Перед входом в тесницы Дарьяла.
Отражая бурливой волной
Весь огнями расцвеченный берег.
Здесь вливается в гул городской
По камням громыхающий Терек.
Город мой начинается с гор,
Устремляясь в степные просторы.
И, вздымаясь в небесный простор,
Начинаются с города горы.
Встали зданья, как горцев семья,
Дышит юность в из стройной осанке.
Как отважны твои сыновья,
Как прекрасны твои горожанки!
Светлый город у снежных высот, -
Вам с горами вовек не расстаться:
Город славу вершинам поет,
Славой города горы гордятся.
Город мой начинается с гор,
Устремляясь в степные просторы.
И, вздымаясь в небесный простор,
Начинаются с города горы.
Здесь весенней листвы изумруд,
Здесь бесценные дружбы богатства,
Здесь в согласии спорится труд,
Под звездой всенародного братства.
Где прославился край осетин
Вдохновенной работы дарами,
Чистый воздух струится один
И над городом, и над горами!
Город мой начинается с гор,
Устремляясь в степные просторы.
И, Вздымаясь в небесный простор,
Начинаются с города горы.
Муж кричит: «Когда я пьян бываю.
То свою беду я забываю!»
А жена: «Когда ты во хмелю.
Вспоминаю я беду свою!»
Как лист, дрожал и колебался,
Л с виду был горой большой...
Быть лучше зайцем с сердцем барса.
Чем барсом с заячьей душой!
Добро ты хочешь в жизни совершать
Так прекрати наветы и брюзжанье.
Людей, чтоб стало легче им дышать.
Избавь от злого своего дыханья.
Пьем да пьем, хоть полночь наступила.
Днем страдаем болью головной...
Кто хлестал хмельное через силу,
В силах ли развеять дух хмельной!
«Не в меру»
Не знал он меры в дозах винных
В пирах веселых и угрюмых,—
И выпил на «сороковинах»
Не сорок,— а сто сорок рюмок
Дочь за меня отдать вы не хотели:
Сватов вернули от порога прочь...
С тех пор вы — лучший друг мне!
В самом деле,-
К чему мне эта выдра — ваша дочь!
Лишь одно у кеба око — таи устроено
в природе.
Но пенять еще на солнце не случалось никому:
Потому что всё на свете — на земле,
на небосводе —
Мы двумя глазами видим лишь благодаря ему.
Ты только на словах любить привык, -
Струится речь, а чувство пересохло…
Уж лучше бы немым стал твой язык,
Чем сердце онемело и оглохло.
И если ты, как я, забыла
О сне в ночи воронокрылой,
И ты, как я, с волнами споря,
Плывешь в любви безбрежном море,
И твой корабль в дыханье мглистом
Покинул безвозвратно пристань,'—
Нет счастья для меня полнее:
Друг друга встретим мы скорее,
Твоим я стану, ты — моею...
Никто с любовью совладать не в силах:
Так с полпути обвал не повернуть
И так с пути не сбить птиц быстрокрылых,
Свершающих извечный вешний путь.
Под обманчивой ночною мглой
Доброго не отличишь от злого...
Яркий день заблещет над землей,
Все поставит на места он снова.
Алхашт покинул этот свет.
Всеобщий горький плач раздался:
В округе человека нет,
Кому б он должен не остался.
Бывает, что за девушкой одной
Спешит парней влюбленных целый рой.
Она же — разве сердце приневолишь? —
Глядит на всех, но видит одного лишь.
Имея квартиру, машину, зарплату,
Давно ты директорской жизнью живешь...
Но только скажи откровенно: когда ты
Работать, как должен директор, начнешь!
(Поэт),— так в скобках написали под
Фамилией твоею на страничке...
Ошиблись! Как редактор не поймет,
Что здесь нужны не скобки, а кавычки!
О Родина! Пройти бы путь земной.
Во всем оставшись честным пред тобой!
Пусть большего не проявлю геройства,-
Но ты поймешь: я — сын достойный твой.
О Родина! Пройти бы путь земной,
Во всем оставшись честным пред тобой!
Пусть большего не проявлю геройства,
Но ты поймешь: я — сын достойный твой!
Ушел к другой, жену покинул,
Забыл о дочери родной…
Теперь с чужим гуляет сыном
И называет его: «Мой».
Зачем, — твержу я, сам себя виня, —
Перед тобой душа моя раскрылась!
Ведь ты, как соль в воде, в ней растворилась.
Неотделима стала от меня!
Людскою улыбкою доброй согреться
Летят соловьи к нам зимою.
Стучит неустанно бесстрашное сердце,
До смерти не зная покоя.
Стремленье к высотам — у тура в природе,
Он до ледников доберется.
Кто думает, в бой уходя, о народе,
В народе навек остается.
Пусть солнце зайдет,— но в леса и долины
Движенья и силы прибавит.
Так после себя настоящий мужчина
Достойную славу оставит.
На моду изменчивых дней
Напрасно ворчишь беспричинно:
Сто женщин в папахах милей.
Чем в бабьем платке мужчина.
Ну и нрав у наших вод!
Кто их урезонит!
Жемчуг в них на дно идет,
А труха — не тонет.
С другом спорим мы, идя бульваром,
Наблюдая молодых людей:
Я: «Та девушка, должно быть, парень!»
Он: «Тот парень – девушка, ей-ей!»
Свое значенье не преувеличивай:
Не к месту соль, когда еда сладка.
И от яйца не жди потомства птичьего.
Когда в нем не один, а два желтка.
К высям гор любовным излияньем
Из ущелий рвутся песни рек...
А иначе б горы со вниманьем
Их не слушали за веком век.
Сравнив с другими, ты ль надменно
Решила: я — не лучше их!
Иль я тебя счел несравненной!
Я до тебя не знал других!
Любовь я сочетаю с долгом.
Твоя любовь — короткий пыл.
И потому таким недолгим
Наш общий путь с тобою был.
Меня покинув хладнокровно.
Ушла ты новое искать...
И, как росток в степи безводной,
Стал без тебя я засыхать.
С печалью я никак не слажу.
Обиду горькую терпя.
Все думаю — тебя нет краше.
Но... я не лучший для тебя.
Малы у литератора детишки:
И старшему едва сравнялось пять,
Они еще читать не могут книжки,
А их отец — не может их писать…
— Водку брось и помни свято:
Тяга к ней тебя подкосит.
— Брошу водку, но она-то
Ни за что меня не бросит!
В суровый час сражайся, не робея.
Свой долг исполни свято, до конца.
В горах молва о трусости слышнее.
Чем слово об отваге храбреца.
На всех он свысока взирает:
Он в рифму строчки собирает.
Увы, тому гордиться нечем.
Чей стих гордынею отмечен.
О, добрые люди, простите беднягу
За то, что он нам беспардонно соврал —
Когда б он боялся обидеть бумагу,
Тогда б ежедневно ее не марал!
Сказав, что рад своей судьбе.
Что сам завидует себе,
Спас откровенной он строкой
Себя от зависти людской.
Доброму скажи о добром.
Чтоб в добре он утвердился.
Обличи в плохом плохое,
Чтоб с плохим он распростился.
За сына встать готов ты грудью:
Не смейте сына упрекнуть!
Пусть лучше сына хвалят люди,
А ты, отец, с ним строже будь!
Всю жизнь я с ядом враждовал спиртным;
Зеленый змий, будь проклят и заброшен!
Хорошего ты делаешь плохим,
Плохого же — не сделаешь хорошим.
Надувшись пуще, чем лягушка в басне,
С трудом стихи выдавливаешь ты...
Занятья нет постыдней и опасней.
Чем выдувать стихи из пустоты.
— Стареешь ты... Женись!
— На ком жениться!
Достойной нет невесты ни одной!
— Ты прав, пожалуй: кто же согласится
Придирчивого мужа стать женой!
Ушли мы в землю, в темные пласты.
Чтобы под небом красовалось ты.
Без нашего незримого труда
Тебе б не видеть неба никогда.
Легко нас друг от друга отличить,
Когда на пир приходим мы с тобою:
Я пью, покуда есть желанье пить,
Ты пьешь, покуда в доме есть спиртное...
Сегодня гордится Отчизна моя,
Детей своих видя веселые лица.
А завтра, когда подрастут сыновья.
Прекрасной страной они будут гордиться.
Не нужны мне сани знойным летом.
На снегу не жду цветов зимой.
Днем я солнечным обласкан светом,
Ночью же — доволен и луной.
Сегодня гордится Отчизна моя,
Детей своих видя прекрасные лица.
А завтра, когда подрастут сыновья,
Прекрасной страной они будут гордиться!
Пословиц мудрый смысл
Глубок и нерушим:
Есть солнце среди солнц,
Вершина средь вершин.
Есть глубь среди глубин,
Есть море из морей,
Меж певчих птиц лесных
Есть звонкий соловей.
Без почек нет листов,
Нет башен без основ,
Нет без подножий гор,
Нет без значенья слов.
Есть чудо из чудес
В сказаньях давних лет,
Средь горских удальцов
Отважный нарт воспет.
Не могут вырастать
Без завязей плоды,
Деревья — без корней
И рыбы — без воды.
Всему начало есть,
Но вечен жизни ход:
Пусть смертен человек
Неистребим народ!
Есть старший брат в семье,
Мудрейший есть в селе,
Есть родина у всех
Живущих на земле.
Россия в мире есть,
Навеки верен ей
Незыблемый Союз
Республик и людей.
Высок пословиц смысл,
Сказал народ-мудрец,
Есть солнце среди солнц,
Есть сердце у сердец.
Народа сердце ты,
О партия моя,
И Ленин вечно жив —
Он в сердце у тебя!
Я — стяжательства не пленник,
Я — не скопидом, не хлыщ.
Я — не беден и без денег;
Ты ж, в деньгах купаясь, нищ!
Вещи храним,
Бережем аккуратно,
Чтоб не легли на них
Грязные пятна,
Чтоб красотой
Отличались завидной,
Чтобы на людях
Нам не было стыдно.
Вещи спасаем
От порчи, от пыли,
Чтобы, как стеклышко,
Чистыми были.
В гости, на свадьбу
Одеться мы рады,
Самые лучшие
Выбрав наряды.
Вещи усердными
Чистим руками,
Чтобы не вызвать
Ничьих нареканий.
Чтобы блестели мы,
Как на картинке,
Чтоб ни пылинки
Нигде, ни соринки...
Выглядеть нужно
Всегда безупречно,
Правильно учит
Порядок извечный,
Учит побольше
Затратить усилий,
Чтобы подольше
Нам вещи служили...
Но не забыть бы
За той суетою
Нам за душевной
Следить чистотою:
Чтобы дела наши,
Мысли и нравы
Окружены были
Доброю славой.
Если ты с правдой
И честью не ладишь,
Этот порок
Утюгом не загладишь.
Если на совести
Дело дурное,
То никакой
Не отмоешь водою.
Лживое ль слово,
Поступок ли низкий
Ты ни в какой
Не исправишь химчистке
Вещь — оно что?
Не трясись так над нею
Доброе имя
Сберечь потруднее.
Шапку износишь —
Другую наденешь.
Сердце ж — одно.
Чем его ты заменишь?
Высокий пост ты занял не по праву:
Сам на горе, а твой престиж — на дне.
Пусть выше гор твоя взлетает слава,
А сам сидеть ты можешь хоть на пне.
Что проку в том, что слезы льем
По тем, кто наш покинул свет!
Мы к ним когда-нибудь придем,
А им в наш мир возврата нет.
Дурные я открыл в тебе черты.
Приметив их не дважды и не трижды:
Что говоришь,— не исполняешь ты,
О том, что делаешь,— не говоришь ты.
Всем суждено на свете умереть.
Бессмертна только смелость удалая:
В грядущее летит она, пылая.
И смерть боится в том огне сгореть.
Остались волосы его черны:
Знобящее дыханье седины
Их не коснулось. Черен, а не сед.
Сражен был смертью он во цвете лет.
Ну, как ты можешь жизнью жить такою:
Чистейшими снежинками белеть,
Рождаться высоко над головою.
Чтоб после под ногами умереть?
Когда вдвоем несчастливы супруги,
Не стоит ни жалеть их, ни винить.
Жаль только тех, кто, полюбив друг друга.
Не смог сердца навек соединить.
На деле позорном попался,
Надгробия перекупал.
На ямах чужих наживался.
Но сам себе яму копал.
Ты ловким был пройдохой и пролазой.
А нынче — грусть в глазах и в пальцах
дрожь
Ты в свой карман залезть не можешь сразу,
А как в чужой карман ты попадешь?
Твоих стихов не любит наш народ.
Они скучны, на старых дев похожи.
Их ни один не брал и не берет
Из череды читателей захожих.
Случился б тут пожар в недобрый час
И пламя стало б пожирать страницы —
Все книги до одной сгорели б враз!
Но — не твои: огонь воды боится.
Пусть каждый пред собою будет честен:
Страх всем присущ. И разница одна:
Страх смелого лишь смелому известен,
А трусость труса всем вокруг видна.
Был сораан мой цветок неповторимый,
И я страдаю, плача и скорбя.
Смогу я только ту назвать любимой,
Которая напомнит мне тебя.
Фатиме
Не верь, когда злословить станут.
Вздыхая о твоей судьбе.
Что красота твоя, мол, вянет.
Что осень близится к тебе.
Пусть юности промчались сроки
Бесследно не прошла весна,
И светом той поры далекой
И нынче ты озарена.
Свою весну творим мы сами.
Ты нынче даже ближе к ней:
Она глядит на мир глазами
Твоих подросших сыновей.
Сослану Андиеву—тяжеловесу, двукратному чемпиону Олимпийских игр по вольной борьбе
Вот нарт наших дней:
Он застенчив и прост.
Сам — словно из стали,
А сердце — как воск.
Широк он в кости,
Необъятен в плечах.
Он ловок в движеньях,
Но скован в речах.
Не в споре, а в спорте
Его мастерство,
И слава его
Говорит за него.
Он зрителей души
Берет властно в плен
В сиянье огней
Олимпийских арен.
И в битвах спортивных
Честь Родины он
Возвысил, прославив
Родной Иристон
Немало он ездил
По странам чужим,
И ласточкой слава
Кружила над ним...
...Вот нарт наших дней:
Он застенчив и прост.
Сам — словно из стали,
А сердце — как воск.
Сказал старик: «Да снизойдет покой
На землю! Тишина — примета мира.
Но не дай бог нам тишины такой.
Где не слыхать и голоса фандыра!»
Не по той идешь ты колее.
Не берусь дела твои прославить:
Ты главой не стал в своей семье, —
Как же можешь ты колхоз возглавить!
— Где кабинет, в котором трудится Гогко!
— На ваш вопрос ответить, право, нелегко..
Где трудится — такого места нет.
А где сидит — известен кабинет.
Про тебя не говорят,
Будто ты похож на яд,
Говорят про яд, что он
Схож с тобой, тобой рожден.
В выводах нам бы не надо поспешности.
Старый пример за основу приму:
Если встречаем людей мы, по внешности,
То провожать надо их по уму!
Ты любишь бывшую жену чужую,—
Непрочен, видно, был союз их душ!
А бывшую твою жену целуя.
Ей дарит сердце чей-то бывший муж.
Он любит небылицы и наветы,
Позорит всех знакомых и родных.
Он двадцать фельетонов снес в газету.
Неправда — в двадцати одном из них.
Хоть я родился в сакле осетина,
В краю, где Терек плещет в берега, —
Россия с ними в сердце воедино,
И Волга мне, как Терек, дорога!
Я должен себе — не умею иначе —
Лишь самые трудные ставить задачи.
Чем больше в долгу пред собою мы будем,
Тем раньше долги свои выплатим людям.
Раз мой сосед потерял
Нож, что носил постоянно.
Хмур, озабочен он стал.
Вижу, — он выглядит странно,
И на лице у него
Я замечаю тревогу.
Ради ножа своего,
Слышу, он молится богу:
«Нож мне верни поскорей,
Вникни в мое положенье —
Мне ведь теперь средь людей
Больше не знать уваженья...»
Я, усмехнувшись в душе,
Молвил — не смог удержаться:
«Слушай, сосед! О ноже
Стоит ли так сокрушаться!
Нож — не кинжал дорогой,
Не наградное оружье...
Дам тебе в дар я другой,
Прежнего будет не хуже.
Так уж угодно судьба —
Старый пропал безвозвратно.
Новый же ножик тебе
Станет служить аккуратно».
«Нет, не возьму твоего,
Свой мне найти бы, о боже!»
«Слушай, за что ты его
Ценишь! Ножи есть дороже».
«Верно, цена ему грош.
С этим не стоит и спорить!
Я опасаюсь, что нож
Может меня опозорить.
Честью мы все дорожим,
Доброму имени верим...
Грязным, щербатым, тупым
Нож был, что мною потерян.
Вдруг его кто-то найдет,
Имя мое там прочтет,—
Значит, усмешек не пряча.
Люди в моей стороне
Станут болтать обо мне, —
Честь навсегда я утрачу!»
Пускзй могильной зарасту травой —
Я повстречаться не боюсь с землей.
Скажите, разве может задохнуться
Дитя во чреве матери родной!
Смерть молодым меня застала.
И вот лежу в могильной мгле.
Я по земле ходил так мало,
Так долго буду спать в земле.
Пусть мне твой вкус не по душе, готов я уступить
И все, что нравится тебе, согласен полюбить.
Тебе ж пристрастия мои — смешны, нехороши,
А хочешь, чтоб друг в друге мы не чаяли души!
Червь-плодожорка, по веткам ползя,
К спелому яблоку подобрался.
Хитрым и очень коварным он был.
С яблоком вкрадчиво заговорил:
«Как хорошо на такой высоте!
Хуже внизу: там условья не те.
Там я приюта себе не нашел.
Там я скитался, бездомен и гол.
Впрочем, зачем говорю о себе!
Я о твоей беспокоюсь судьбе.
Так уж устроен природою я:
Дороги мне и милы мне друзья.
Яблоко, друг мой! Ты блещешь красой,
Только на дом ты похоже пустой.
Если нет жителей в доме пустом,
То для чего возведен этот дом!
Добрым жильцом я в тебе поселюсь:
Не о себе — о тебе я пекусь!»
С яблоком красным беседуя так,
В сочную мякоть впивался червяк.
Льстиво шипя, прогрызал себе ход:
«Мы не один проживем с тобой год!»
Червь завершил путь извилистый свой...
Ночью удар вдруг раздался глухой:
Это, источено червем насквозь,
Яблоко с ветки своей сорвалось...
КАЙТУКОВ ГЕОРГИЙ ХАРИТОНОВИЧ
«Азау»
Азау, ты помнишь, как с тобой
Домой мы возвращались с поля?
Я солнцем звал тебя, звездой,
А сердце исходило болью:
Я чуял тени женихов,
Что на тебя имели виды,
И был заранее готов
Терзаться горькою обидой.
Кто б мог любить тебя сильней,
Чем я? Такого нет на свете!
И ты, Азау, в любви своей
Призналась мне в минуты эти...
Я знал, что за огонь сердец
Мы дорогой ценой заплатим:
Я знал, что строгий твой отец
Другого хочет видеть зятем.
«Того я не желаю знать! —
Ты крикнула. — Он глупый, чванный!
А за тебя хлопочет мать:
Ты, только ты ей зять желанный!»
Заря вечерняя зажглась,
И горы начали дымиться,
А нас от посторонних глаз
Густая прятала пшеница...
До сумеречной темноты
Беседа наша затянулась,
Я опасался, чтобы ты
Во тьме о камень не споткнулась.
А ты смеялась мне в ответ:
«Не бойся! Я ведь не из робких!»
Твой легкий след, твой милый след
Есть до сих пор на этих тропках...
Орел кружился в вышине
Над затуманенною далью,
И тучка над горою мне
Твоей казалась белой шалью.
Кавказ, прекрасен и высок,
Вселял в нас мужество и силу,
И, как твой желтый гребешок,
Луна над скалами скользила...
Собачий доносился лай,
Прохлада веяла ночная...
Шепнула ты: «Наш горный край
Я ни на что не променяю!»
Шагал я, пояс теребя,
Летели сладкие минуты...
Хотел поцеловать тебя, —
Но не решился почему-то...
Как будто страстный мой порыв
Был разумом обезоружен,
Твердил я: «Будь же терпелив —
Ты все равно ей станешь мужем!»
Вот в зарослях прибрежных лоз
Блеснула речка перед нами,
И через речку перенес
Тебя я сильными руками.
Меня ты нежно обняла,
И был твой взор лучист и светел.
Ты молвила: «Я ж тяжела!»
Но тяжести я не заметил!
А мать твоя с порога нас
Окинула спокойным взглядом,
За дочь нисколько не боясь:
Мать знала, кто с тобой был рядом.
1969
Стоит она, прочна и высока
И не состарили ее века.
Должно быть, те, что здесь ее воздвигли,
Ей наказали: «Будь, как мы крепка!»
Ты жалуешься: сон, мол, нехорош,
Всю ночь ворочаешься, капли пьешь...
А потрудись да ощути усталость —
И крепко, как младенец, ты уснешь!
«Бог есть?» — Хамата спрашивал Ахмет.
«Черт его знает!» — проворчал сосед.
«А есть ли черт?» — спросил тогда Ахмет.
«Бог его знает!» — услыхал в ответ,
1980
X. Цалмаеву
Нас время учит, закаляя,
Ведя сквозь грозы напролом...
Я теплоходом по Дунаю
Приплыл в болгарский город Лом.
Сквозь тучи утренняя зорька
Мерцала светлою каймой...
«Не прозевай, спеши, Георгий» —
Будил меня мой друг Камо.
А берег был в туманной дымке.
Шел дождик тихо, не спеша.
На стеклах — капли, как слезинки
На нежной щечке малыша.
Толпятся люди... Что сказать нм,
Как мне найти слова верней?
Что передать болгарским братьям
От гор Осетии моей?
Войну припомнил я и сразу
Промолвил: «Вот они, места,
Где кровь солдат, сынов Кавказа,
В горах Балканских пролита!»
Наш долг — всечасно и вседневно
Стоять за мир, за смех детей.
Священны, словно Шипка с Плевной,
Твердыни наших крепостей.
Я говорил: «Друзья-болгары,
Нет братству нашему цены!
Водою тушатся пожары,
Л дружбою — пожар войны!..»
Пришлась по сердцу людям Лома
Моя бесхитростная речь.
Я был согрет вдали от дома
Теплом сердечных, братских встреч.
И голос юности певучей
Гремел, как вешняя гроза...
И дождь утих, уплыли тучи,
И солнце брызнуло в глаза.
1970
Лжецу, лентяю веры нет нигде!
Будь честен в слове, жизни и труде! —
Тогда твой облик будет чист и светел,
В какой ни отразился бы воде.
1979
Труд за руку вел славу. «Вы куда? —
Спросил я. — Ваша поступь так тверда!»
«К поэту в дом войти должны мы вместе, —
Нет славы там, где не было труда!»
1978
Пенистый бег ручейков
Скован зимою холодною,
Хруст моих быстрых шагов
Будит деревня дремотные.
Я выхожу на заре
С лесом заснеженным встретиться,
Утро на Белой горе
Розовым пламенем светится.
Здесь вдоль тропинки лесной,
Плотно прибитой морозами,
Бело-зеленой стеной
Тянутся сосны с березами.
Юные елки в снегу
Лапы свои растопырили...
Где я — понять не могу:
Тут, на Кавказе, в Сибири ли?
Я, опираясь на трость,
Лесом иду засугробленным...
Лес, я твой утренний гость!
Чем непривычным, особенным
Хочешь меня поразить?
Чем ты со мною поделишься?
Или ты хочешь спросить,
Скоро ль листвою оденешься?
Зимние дни и труды
В летопись снежную вписаны,
Волчьи, медвежьи следы
Перемежаются с лисьими...
Кажется мне, что слышны
Думы чащобы завьюженной:
Ждет она теплой весны,
Словно красавицы суженой.
1979
Путник, ты в молчанье
Средь лугов постой,
Вслушайся в дыханье
Шири полевой,—
Рвутся ввысь упорно,
Зелены, звонки,
Над землею черной
Юные ростки.
Все стройней и гуще
Поле с каждым днем,.
Урожай грядущий
Созревает в нем.
Слышен птичий голос
В августовский зной.
Набухает колос
Спелой желтизной.
Золотом пшеницы,
Выращенной тут,
Он воздаст сторицей
Пахарю за труд...
Нив многополосье
Кто вспахал весной,
Кто поил колосья
Влагой в летний зной,
Кто в поля к рассвету
Будет выходить,
Чтоб пшеницу эту
Жать и молотить,—
Тот сегодня весел:
Оглядев простор,
На глазок он взвесил
Предстоящий сбор.
И стоит в молчанье,
Радуясь душой,
Слушая дыханье
Шири полевой...
Иду по аулу родному,
Хоть я уж немолод и сед,
Но вновь я спешу к тому дому,
Где детский остался мой след,
Где бегал мальчишкой когда-то,
Где прадедов башня стоит,
Где бок свой тяжелый щербатый
На солнышке греет гранит.
Мои неуклюжи движенья, —
Да, ноша годов тяжела,
Легли за плечами сраженья,
Заботы, тревоги, дела...
Не всем довелось возвратиться
В аул свой с военных дорог...
Но те же над крышами птицы,
И тот же в лугах ветерок...
И в речке вода ледяная,
И выси заоблачных гор...
И радость ли, грусть ли, — не знаю,
Слезою туманит мне взор.
Я вспомнил о старших и младших,
О детских сиротских годах,
Припомнил я альчики, мячик,
«Цисон» свой, и «Ласт», и «Фардаг»
Как вместо руки материнской
Мне голову мыли дожди,
Как, хлеб свой растя осетинский,
Мне люди желали расти.
Не мать мне чурек испекала,
Чинила одежду не мать —
Ко мне прижимались лишь скалы,
И ветер слетал, чтоб обнять...
Мать в темной лежала могиле,
И рано я стал сиротой...
Но старшие мне говорили:
«Мужайся, трудись, крепко стой!»
Соседи меня угощали,
И хлеб их — сердечный был дар.
Мои облегчали печали
Илико, Татари, Сафар...
Как к сыну родному соседки
Тогда относились ко мне...
Смотрю на ныхас я, где предки
Беседы вели при луне.
Родня подбегает: «Зайдите!
Отведайте нашу еду!»
Но я говорю: «Погодите,
Я к матери прежде пойду».
Туда, где навеки уснула
Она у подножия гор...
Иду по родному аулу,
Ведя с ним немой разговор.
И мне, что ни шаг, все милее
Шум речки, над крышами дым...
Беседую с жизнью своею,
Беседую с сердцем своим...
1972
Иду, задумавшись, тайгою,
Шуршит сосновая хвоя...
Иду — и всюду предо мною
Мой край — Осетия моя.
Там ждет меня моя работа,
Там песнь слагал борец Коста...
Там обо мне тоскует кто-то:
Куда уехал он, куда?
Там другом мой отъезд замечен,—
Мы с ним не виделись давно, —
Там с грустью лучшая из женщин
По вечерам глядит в окно...
Иду <— и нет чащобе края, —
Деревьев бесконечный ряд...
И стонет вырубка лесная,
Как в битве раненный солдат.
Плывущих туч седые клубы
И птичий Посвист надо мной...
Приходят в чащу лесорубы
С неумолимою пилой.
— Откуда ты? — Я жил в Казани,
Теперь в Сибири лес валю.
Губить деревья — наказанье:
Да что поделаешь, — пилю...—
И с болью я гляжу сердечной,
Как падает гигант лесной...
Да, жизнь деревьев быстротечна,
Как наш недолгий путь земной!
Но эта гибель не бесплодна:
Ведь превратится стройный ствол
И в книжный шкаф, и в дом добротный,
И в мой рабочий прочный стол...
1981
(В мастерской художника Батыра Калманова)
В сумраке Черной горы голова,
Рокот реки — как рыданье...
В черном, вся в черном приходит вдова
К памятнику на свиданье.
Сколько уж лет ей неведом покой!
Камень, омытый росою,
Тихо. погладит дрожащей рукой,
Жаркой согреет слезою.
Шепчет: «Когда вы ушли всемером
В горестный час и суровый,
Вы мне сказали: — Жди, мама, придем! —
Что ж не сдержали вы слова?»
Скулы крутые, решительный взгляд,
Жесткая складка в надбровье...
Мать пред тобою, гранитный солдат,
Глянь на нее по-сыновьи!
«Что ж не покинешь ты вечных вершин
Мужества, долга и братства?
Что же ко мне ты не спустишься, сын,
Что не промолвишь мне: — Здравствуй?
Где-то поныне ты в дальнем краю,
В грозном дыхании боя...
Я в ожидании скорбном стою
Перед гранитным тобою.
Сколько на вас я потратила сил,
Плечи сгибает мне старость!..
К небу взываю: как бог допустил,
Чтобы одна я осталась?
С фронта к соседу единственный сын
Прибыл, с бедой разминулся...
Что же ко мне ни один, ни один
Из семерых не вернулся?»
Ветры ущелий слетаются к ней,
Горы стоят величаво...
Мать, гордый подвиг твоих сыновей —
Нашей Осетии слава!
С камня они на грядущие дни
Зоркими, смотрят глазами.
Храбростью в битвах сравнялись они
С нартами древних сказаний.
Мать, что ни вечер, бредет по тропе
В тихой и светлой печали,
Там, где, как памятник павшим в борьбе,
Горы бессмертные встали.
1970
Сиянье солнечного дня
Сменяет вечер, небо хмуря,
И лампы льют поток огня
В поселке горняков — Мизуре.
Опасен взлет отвесных круч
Лишь тем, кто сердцем слаб и робок,
Живительный струится ключ
Для смелых в петлях горных тропок.
Сверкают грани ледника
В прощальном зареве заката,
А тьма в ущелье глубока,
Где чутким сном листва объята.
Но в мрак врезает яркий след
Лучистый искрометный веер:
Одной мизурской лампы свет
Всего ущелья тьму развеял.
Торопятся к полям ручьи,
Свой бег не замедляя скорый,
Одежды белые свои
На черные меняют горы.
Едва приметна их гряда,
Туман забрасывает сети,
Вот по небу к звезде звезда
Помчится в золотой карете...
Здесь все подчинено труду:
Налажен смен порядок строгий,
Как пищу, к фабрике руду
Везут по подвесной дороге.
Мать выбежала со двора,
С тревогой смотрит на теснину:
Быстра вода, крута гора,
Пусть будет счастья вдоволь сыну!
А вечер медленно плывет,
Готовя малышам кроватки,
До дальних донося высот
Гром радиолы с танцплощадки.
Клубится мгла на скатах крыш,
Но фонарями клуб расцвечен:
В его просторный зал с афиш
Зовет литературный вечер.
Сегодня выступать мне тут,
Охвачен чувством я веселым:
Боялся — люди не придут,
А зал перед началом полон!
Поэта поиск с давних пор
Напоминает труд горняцкий:
Не потому ли мне шахтер
В Мизуре руку жмет по-братски?
Они свой праздничный наряд
Надеть для вечера успели.
О Лермонтове говорят,
О Пушкине и Руставели.
Знаком шахтерам светлый мир
Шевченко, Тихонова, Блока,
Стихи Коста — «Ирон фандыр» —
Здесь громче горного потока.
Здесь выступить — поэту честь!
Здесь знают толк в литературе!
Так что же должен я прочесть,
Чтоб слушали меня в Мизуре?
1972
В ущелье вечером поет река,
Как будто мы знакомы с ней века.
Года Адай луну, как лампу, держит,
Чтобы дорога мне была легка!
Огонь затих... Обед бы не простыл,—
Солдат в похлебку ложку опустил.
Вдруг прямо в котелок влетел осколок,—
Гляди-ка, враг нас тоже угостил!
1980
Нелепы те, что, тыча в циферблат,
Остановиться времени велят.
У времени нет времени на это, —
Оно дано живущим напрокат.
Редактору Фидарову,
Что мне прислал билет,
От комсомольца старого
Сердечнейший привет!
Суровые, тревожные
Года стоят за мной, —
По пресса молодежная
И нынче спутник мой.
Дерзаниям новаторским
Стремлюсь я дань отдать,
В твоем активе авторском
Бессменно состоять...
Трудом пера бесстрашного
Давай соединим
Житейский опыт старшего
С порывом молодым.
Преданья стародавние
Внушили прочно нам:
Нужны юнцам наставники
И смена — старикам.
Немало мною сложено
Стихов, поэм, баллад, —
В газету молодежную
Прими их, друг Булат.
Спешат они представиться
Тебе на глаз и слух, —
Пускай вовек не старится
Наш комсомольский дух!
1980
Чту, Гераклит, я истину твою,
Что дважды не войти в одну струю...
Года бегут... Меняют облик реки,
Да и себя с трудом я узнаю...
Деревьев круг зеленоглавый, —
Какой он думою объят,
Где Сава, Драва и Морава
К Дунаю весело спешат?
Бегут, как по бумаге строчки,
Лучась на солнце и плеща...
Где труден путь поодиночке,
Они пробьются сообща.
Картиной этой услажденный,
Светлеет мой усталый взор...
Я словно слышу плеск Ардона,
Урух стремглав несется с гор.
Змазтдон о каменистый берег
Стучит бурливою волной,
Чтобы скорей в могучий Терек
Попасть, а с ним — в простор степной
А Терек, прорубая взгорья,
Направил в Каспий пенный путь,
Как здесь к разливу Черноморья
Дунай торопится прильнуть.
А вон и горные отроги,
Вершин далеких синий свет.
Деревьев кряжистые ноги
Шагают в горы сотни лет.
Как эта высота близка мне!
Должно быть, помнит этот лес,
Как во врагов метал тут камни
Непобедимый Геркулес.
Здесь веет древностью седою,
По помнит этот вольный край
И тех, кто в жарком громе боя
Принес свободу на Дунай.
И вечен в памяти народа
Под вечным пологом небес
Солдат великого похода —
Моей эпохи Геркулес!
1970
Журчит ручей и летом, и весной,
Поит и орошает край родной.
Ворчит гора: «Ручей бывает всюду,
— А ты на месте вечно стой да стой!»
Где горные склоны и кручи,
Повсюду покосы видны —
Не знаю я запахов лучше,
Чем свежесть зеленой копны!
Стогов голубых эшелоны
Доходят до снежных высот,
Как будто на горные склоны
Суровое войско идет.
Стога, подпоясаны туго,
Подтянуты, словно бойцы,
Вкруг них, окликая друг друга,
Снуют молодые косцы.
Мелькают то косы, то грабли...
Желаю косцам от души,
Чтоб руки у них не ослабли.
Чтоб были дела хороши.
Вот, место назначив отарам,
Чабан умудренный идет,
Он кажется дубом мне старым,
Окрепшим средь гроз и невзгод.
Стогами душистого сена
Становится скошенный луг,
В них — солнца настой драгоценный,
В них — труд неуступчивых рук.
И склоны меняют окраску,
И мне у подножья горы
Мерещатся свадьбы и пляски
И осени пестрой пиры...
1979
Могучий тур светло и мудро
Глядит с отвесной крутизны,
И краски солнечного утра
В его зрачках отражены.
Как воплощение бесстрашья,
Свой взор на горы устремив,
Он часовым стоит на страже
Зеленых пастбищ, желтых нив.
Он смотрит пристально и строго
На водопады и снега,
И, словно горная дорога,
Закручены его рога.
Своею статью непокорной.
Рогами, острыми, как меч,
Он край оберегает горный,
А мы — его должны беречь.
Пусть гнев народа непреклонно
Обрушит кару и позор
На тех, кто пулей беззаконной
Грозит красе родимых гор!
1977
Дни за днями мчатся чередою,
Изменяя, обновляя мир...
Под горою светится звездою
Юный город, город Алагир.
Звезды в небе светятся высоком,
Им навстречу шлют свой свет дома,
От двойного света — звезд и окон —
В глубину пещер уходит тьма.
Музыкой труда и созиданья
Алагир приветствует зарю.
Поднимаются все выше зданья,
Чтобы вровень встать с горой Кариу.
Жизнь кипит, — цвести и хорошеть ей,
Приобщаясь к смыслу красоты.
Как букет, кварталов многоцветье,
Где на подоконниках — цветы.
Здесь друзей встречаю я надежных,
С кем готов идти к плечу плечом
По путям свершений непреложных,
Что завещаны нам Ильичей.
На пиру веселом побывать бы
На призыв Дзараха поспешим.
В дом, куда гостей везет на свадьбу
Торопливый ряд автомашин.
Молодым — жить в радости и силе.
Пожелаем светлой нм судьбы.
Улицу машины запрудили
Так, что нет прохода для арбы.
Мы не на арбе сюда въезжали
И, признаться, пили не кефир,
Чтобы свадьбы чаще оглашали
Добрый город, город Алагир.
1975
Видно па поляне
С четырех сторон
Дерево в Кармане
Над рекой Урсдон.
Кто, в какое время,
Что давно прошло,
Бросил в землю семя,
Чтоб оно росло?
Чтоб залетной птице
С песенкой своей
По весне гнездиться
Средь густых ветвей?
Чтоб с его верхушки
Были бы видны
Чащи и речушки
Горной стороны?..
Крепки корни эти —
Жизни торжество!
Нет давно на свете
Сверстников его.
Тех сожгло грозою,
Тех свалил топор, —
А оно красою
Манит до сих пор.
Подошел я близко
К дереву тому,
Поклонился низко
От души ему.
Дерево, скажи мне,
Силою какой
Ты и холод зимний
Вынесло, и зной?
Сколько промелькнуло
Пред тобою лет? —
Старше ты аула,
Старше тех, кто сед.
Всех вокруг заметней,
Ты века стоишь.
И старик столетний —
Пред тобой малыш.
Словно явь былая,
Говоришь со мной,
Землю устилая
Желтою листвой...
На коре извилин
Что в поэме строк...
Пред судьбой бессилен
Тот, кто одинок!
Ты ж взнеслось высоко
В облачную хмарь...
Ты не одиноко
Нынче, как и встарь.
1981
Где звонко птицы пели
У каменной стены,
Деревья Коктебеля
Стоят, крепки, стройны.
Ветвятся, подрастая
В краю земных чудес:
Пред ними — синь морская,
Над ними — синь небес.
Стоят веселой ратью
Красавиц молодых,
В наряднейшие платья
Одело лето их.
Деревья, как сестрицы,
Листвой переплетясь,
Готовы вдруг пуститься
В лихой задорный пляс.
Среди моих привычек
Теперь еще одна:
Шумок собраний птичьих
Послушать из окна.
В их свисте и распеве,
В мелькании теней
Принять мне раз деревья
Случилось за людей...
Приметив, как гнездовья
Там стая птиц свила,
Спросить бы, как здоровье,
Узнать бы, как дела...
Они не бессловесны, —
Но где словарь найти,
Чтобы язык древесный
На наш перевести?
1981
— Живи подольше! — мы твердим друг другу,
— Не поддавайся горю и недугу!
Но срок настанет — и не сколько жил,
А как ты жил, — зачтут тебе в заслугу.
Одним путем уже полсотни лет
Идут со мной — товарищ, друг, сосед.
Вперед ведет людей дорога братства,—
Другой дороги в будущее нет.
1978
Вы на руках меня носили,—
Тропа узка была, как нить,
Глаза на осыпи косили,
Чтобы меня не уронить,
И на прощание просили
Вас в памяти моей хранить.
Мы шли обрывами такими, —
Сорвешься — не собрать костей!
Руками крепкими мужскими
Поддерживали вы гостей
Над ледниками голубыми,
Над черной бездной пропастей.
Эльбруса выси снеговые
Подобны белому огню, —
Но ваши взоры огневые
С сияньем солнца я сравню.
Храню вас в сердце, дорогие,
И никогда не уроню!
1970
Как счастлив добрых навестить соседей я,
Гостеприимный нефтеносный край.
Привет тебе, Чечено-Ингушетия,
Пусть радость встречи хлещет через край!
Над многоцветной праздника картинкой
Возносят горы серебро седин.
Джигит ингуш танцует с осетинкой,
С чеченкой в пляс пустился осетин.
Пусть Долорес споет нам песню лучшую.
Булат легко пройдется по ладам,-
Одной землей мы вскормлены могучею,
Одно нам солнце светит по утрам .
В разгар веселья общего, как водится,
Джамал ворвется вихрем в шумный круг.
Пусть говорят: гора с горой не сходится,
Но горец с горцем сходится, как друг.
Суровые дороги нами пройдены,
Нам солнечная светит высота!
Земля Гапура, Асланбека родина,
Салам тебе от родины Коста!
Ах, будь я пушкинский старик рыбак,
Я рыбке золотой сказал бы так:
Народу дай навеки мир и счастье,
А мне дай в юность сделать хоть бы шаг...
1978
Памяти Александра -Фадеева
Фадеев! В то, что нет тебя, не верится,
Живым ты остаешься дли меня.
Хороший человек — бессмертен в сердце,
Плохой — посмертно не живет и дня.
В пирах веселый и в боях бесстрашный,
Шумливой нашей окружен гурьбой,
Ты мне казался движущейся башней, —
Высокий, светлоглазый и седой.
В лицо твое гляжу на старом фото
И мысленно твержу тебе, скорбя:
«Овеян славой, окрылен работой,
Зачем ты руку поднял на себя?
Не верю я печальному рассказу...
Ты был подобен жаркому костру,
И рог, наполненный вином Кавказа,
На осетинском поднимал пиру.
В кругу почтенных был почетным гостем,
И мудрецом — средь наших мудрецов.
В ответ твоим жизнелюбивым тостам
Ееслись приветствия со всех концов».
Как ласково глаза твои сверкнули!
Ты молвил: «Ваши мне милы места!»
В ауле Нар, в прославленном ауле,
Где свет когда-то увидал Коста.
Вдоль улиц после дружеского пира
Мы вместе шли с тобой — в руке рука,
11 вечным эхом «Осетинской лиры»
Гремела Нара — горная река.
Мой край родной, как славные скрижали,
Ты камни трон прибрежных сбереги,
Там песни Хетагурова звучали,
Там слышались Фадеева шаги...
Фадеев, брат наш! Дорогой мой Саша!
Ты и памяти моей горишь звездой, —
Высокий и седой, как горы наши,
Как песни наши, вечно молодой...
1939
Жизнь — книга, и страницы в ней — года.
Все есть в той книге — радость и беда.
Листай ее как юноша пытливый,
Пусть даже голова твоя седа...
Птиц народ певучий
Смолк. Спустилась мгла.
И луна сквозь тучи
Медленно плыла.
Горестно смотрела
С неба на поля,
Где в дыму горела,
Корчилась земля.
Звезды, реки, горы, —
Речь их ей слышна, —
Предвещали: «Скоро
кончится война!»
В доме в час ненастный
Волновалась мать
И детей напрасно
Умоляла спать,
Что приказ, что ласка,—
Детям не до сна.
И взялась их сказкой
Усыпить она.
«Вот поток струится,
Весь от пены бел.
На ковре, как птица,
Горец ввысь взлетел.
И к луне он прямо
Мчался в небесах...»
Улыбалась мама,
А душа — в слезах...
Взгляд, на что-то целясь,
Все вокруг блуждал...
На стене виднелись
Бурка, плеть, кинжал...
«Минет время злое,
Горестям конец!
Скоро с поля боя
К нам придет отец!
Нет, не зря с дороги
Не свожу я глаз:
Даст игрушек много
Каждому из вас.
Наш отец любимый,
Он вернется в дом,
Чтоб в семье родимой
Жить счастливо в нем.
Он в походах трудных
Вот уж третий год...
Сколько сказок чудных
Вам он привезет!»
Дом во тьме забылся,
В чуткой тишине...
Малышам явился
Их отец во сне.
Победитель храбрый,
Светел и суров,
Богатырской саблей
Он разил врагов.
Детям, сном объятым,
Снился край земли,
Где с отцом-солдатом
Речь они вели.
Он в коротких письмах
Детям говорил,
Как он ненавистных
Гитлеровцев бил.
Малышам-ребятам
Написал отец,
Что врагам проклятым
Скоро уж конец.
Алый стяг взметнется
В дальней стороне, —
И солдат вернется
К детям и жене...
Мать молчит устало,
Дети спят давно.
Свищет ветер шалый
И стучит в окно.
В двери ударяет
Ветер, в стены бьет,
Словно предваряет .
Чей-то он приход...
Зашуршит соломой,
Зашумит листвой...
Вышла мать из дома, —
Пуст простор ночной.
В дом опять вернулась,
Горько стало ей,
Вновь она приткнулась
Около детей.
Ровно дети дышат,
Ей бы лечь теперь
И уснуть... Но слышит:
Вдруг открылась дверь,
И в кромешном мраке
Вздрагивает пол...
Мать вскочила в страхе:
Кто к ней в дом пришел?
И сказал вошедший:
— Это я, солдат!
Я мечтал о встрече
Столько лет подряд!
В битвах закаленный,
Точно нарт Батраз,
В той страде бессонной
Вспоминал я вас.
Шел от Сталинграда
До Берлина я...
Вы — моя отрада,
Вы — моя семья...
Вышел он в шинели
С нею на крыльцо,
Как бинты, белели
Руки и лицо.
И как будто громом
Вдруг поражена,
Как пред незнакомым,
Замерла жена...
И в слезах, слабея,
Бросилась на шею, —
Явью стали сны!
Путником усталым,
Гостем запоздалым
Муж пришел с войны!
Я сквозь огонь
артиллерийской
Троплю памяти иду:
Я тоже были Новороссийске
В том полыхающем году.
Мне помнится тот день
суровый
Среди иных далеких дат
Как нес партийной правды
слово
Сердцам матросов и солдат.
От пыли едкой поседелый,
Водой соленою омыт.
Армейского политотдела
Начальник Брежись Леонид-
В раскатах бомбовых ударов
Он знал: сильней, чем злой металл.
Та стойкость красных
комиссаров.
Какую Ленин посчитал
И верность воинской присяге,
И боевое мастерство...
Я до сих пор храню бумаги
С короткой надписью его..
Пылали вражеские танки.
Пехота скрылась за бугры...
А наши тесные землянки
Врубались в склон вон той горы...
Мы жили в них семьей солдатской,
Сроднила нас судьба одна,
Нам фронтовой паек по-братски
Делил бывалый старшина .
Враги на приступ шли зверея.
Но сбить нас не смогли никак.
Служил на этой батарее
Один отважный мой земляк
Когда был бон жесток и
жарок.
Он, мастер метких канонад.
Злодею - Гитлеру в
"подарок»
Тяжелый посылал снаряд.
И каждый рад по назначенью
Стальной "подарок"прибывал:
Ложилось вражье ополченье, Поверженное наповал.
И зря фашистским псам на помощь
Шли танки, гибли и они..
Друг, Дрис Орапович
ты помнишь
Те громыхающие дни?
Мы оба постарели малость,
Взрослеют наши сыновья,
И не найти, куда девалась
Та пушка верная твоя
А где сегодня те ребята,-
И строк» живых?
В могильной мгле?
Веди нас, память по
горбатой
Приморской выжженной
земле!
Не меркнет ни на миг былое
В тревожной памяти моей
Иду в «Малою землею.
Где столько полегло друзей.
Что смело встали в строй единый
Против разбойничьей орды:
Сыны России, Украины,
Осетин и Кабарды,
Азербайджанцы и армяне,
Грузин, узбек, туркмен.
казах..
Окрестность ли в сплошном тумане
Иль слезы на моих глазах?
Где шаг любой
смертельным риском.
Был под лапиною огня,-
Стою пред каждым
обелиском,
Печально голову склоня.
Стою пред вихрем серой
пыли,
Свои седины обнажив.
Я тоже мог тут спать ?
могиле
И чудом лишь остался жив
О, скольким под крутой
горою.
Пришлось тут головы
сложить,
Чтоб званье города-героя
Новороссийску послужить!
Мне кажется, кто здесь, где сеча
Кипела, бурь морских
грозней.
Орлов Бушуева встречу
И Вруцкого богатырей.
И бронзою над побережьем
Звенит тех смелых имена.
Кому тогда полковник
Брежнев
Вручал пред строем ордене
Дружиной спаянною прочно
Сквозь испытанья мы
прошли,
Окрылены поддержкой
мощной
Большой страны,
Большой земли!
Я вспомню вас, Сергей Борзенко,
Пахомов, Пузин и Повак, Якунин,
Ларин и Клюненко,
Кургосов Виктор — мой земляк.
И землю, что от бомб гудела
И в пестрых пятках грузовик,
и блиндажи политотдела,
И Солнцецадар, и Геленджик..
И пот в глаза друг другу гляну,
Твердя себе: "Держись.
крепись!»
В кругу почетном ветеранов
Под мирным солнцем мы сошлись.
От чудо-города в восторге.
Идем к причалю, к
кораблям
Здорово,Кравченко
Георгий,
Здорово, Дарчиев Майрам!
Припомним, что ли, дни былые.
Как ни были они горьки!
Мы ж только с виду
пожилые
А сердцем мы не старики.
Военной юности дорога
Ведёт, как через горный склон,
Нас через боль, печаль.
тревогу
И славу нынешних времен.
Потомки наши, внуки ль,
дети ль,
Пусть видят, ты из нас
любой
Своей эпохи не свидетель
А воин в схватке мировой
Не затихающей поныне,
За то чтоб шло земной
не стал
Безлюдной атомной пустыней
А мирной жизнью расцветал
Богаты опытом и стажем
Мы поколеньям молодым
О подвигах солдат расскажем
Заветы их передадим...
А все же меня ты любила...
И, словно готова запеть,
В тот вечер сказала мне:
«Милый, Что счастье такое, ответь?»
Хоть я и охвачен был страстью,
Но медленно, как аксакал,
Что каждый по-своему счастье
Себе представляет, сказал.
Не слишком был мудр я, однако
И мало что смыслил в любви.
Внимательно ваша собака
В глаза посмотрела мои...
Стоял я, в лицо твое глядя,
Луна любовалась на нас,
И ветер трепал твои пряди
В вечерний и ласковый час.
Твое я погладил запястье,
Беззвучно шепча в тишине,
Что это и есть мое счастье, —
С тобою молчать при луне...
Любил быть твоим гостем частым,
Волнуясь, ревнуя, любя.
Но я бывал также несчастным,
Когда встречал редко тебя.
Забуду тот вечер едва ли,
Когда мы бродили вдвоем,
У окон твоих толковали
О счастье завидном своем.
И словно волшебною властью
Сливались в душе и крови
Мое понимание счастья
с твоим пониманьем любви...
Вдали, возвращаясь с пирушки,
Пел кто-то... Стоял с тобой я,
Твои пробегали подружки,
Мои проходили друзья.
Исполненный юного пыла,
Стал ветер листву теребить...
А все же меня ты любила, —
И вечер мне тот не забыть...
1982
Намокла голова, и в том ее вина,
Она шальною стала от вина.
Ну, как же ей подумать о других,
Когда и о себе не думает она.
1982
Прическа модная, румянец,
И взгляд пытливо озорной...
Гадаешь: что за иностранец
Явился в древний город твой?
Тебе отвечу откровенно,
Сам заведу я разговор:
Я из Осетии, Ирена,
Я вырос у Кавказских гор.
Я помню огненные годы:
В строю военном не один
За Прагу, за твою свободу
Отважный бился осетин.
Здесь павшим памятник нетленный
Стоит у влтавских берегов:
Есть имена на нем, Ирена,
Моих героев-земляков.
Цветы носила ты живые
Туда, где спят в тени ветвей
Сын Украины, сын России
И сын Осетии моей.
Бот братства нашего бесценный
Залог, священный дружбы знак!
Ты мне сестра и друг, Ирена,
Я — брат твой старший и кунак!
Под сенью пламенного стяга
Друзьями сделались навек
Твоя столица — Злата Прага
И мой серебряный Казбек.
Прекрасны в Праге башни, стены,
Старинный Град, седой собор...
К нам в гости приезжай, Ирена,
Взглянуть на выси наших гор,
Взглянуть на Терек своенравный,
На царственный полет орла...
Я знаю: ты б невестой славной
Для сына моего была.
Он парень скромный и степенный,
Но, если нужно, смел и лих,
И по сердцу тебе, Ирена,
Пришелся бы такой жених.
Смогла в Осетию позвать бы
Ты и своих отца и мать.
Такую мы сыграли б свадьбу,
Что было б в Чехии слыхать!
Гостили бы попеременно
То вы у нас, то мы у вас...
Ты породнила бы, Ирена,
'С твоею Прагой мой Кавказ!
1970
Везде искал неутомимо
Свое я счастье: посетил
Ущелья, горы и равнины,
Смотрел, выискивал, следил...
Высокомерных и спесивых
Я избегал, — была нужна
Из тысяч девушек красивых
Одна желанная, одна!
На свадьбах родичей юлою
Вертелся в пляске огневой,
Желая трепетной душою,
Чтоб кто-нибудь увлекся мной.
Найти одну бы в целом мире,
Решительный бы сделать шаг!
Жениться, что ли, в Алагире?
Иль лучше съездить в Хумалаг?
Коснуться б жаркою ладонью
Руки избранницы моей...
Я встретил девушку в Садоне, —
Казалось: нет ее милей.
Я словно солнце вновь увидел,
Я думал: вот он, жребий мой!
Но, словно волк, ее похитил
Жених, подобранный родней.
Я в сердце нес ее рыданья,
Судьбу злосчастную кляня...
Кого любил я, — те вниманья
Не обращали на меня.
Те ж, что ко мне, бывало, льнули,
Не нравились, признаться, мне...
Советовали мне в ауле
Быть повнимательней к родне:
Отца и мать узнать получше, —
Какою взращена семьей
Та, с кем меня счастливый случай
Сведет, чтоб наградить женой?
Любви таинственною властью
Меня стремительно несло
Туда, где мог найти я счастье
И где оно меня нашло...
Не позабыть мне встречи этой,
Тех первых взглядов, первых фраз,
Что, как волшебный луч рассвета,
Открыли новый день для нас.
Тот день, что вспыхнул светлой новью
Подарен нам на много дней:
Иду сквозь жизнь с моей любовью,
С бессменной спутницей моей...
1978
Гора Казбек — старейшина средь гор,
Ты с младшими заводишь разговор.
Свою припомнишь молодость, — и Терек
Туманит, как слеза, твой строгий взор.
Навстречу шла красавица, смеясь, —
Душа костром мгновенно зашлась.
Но холодно красавица взглянула,—
И тот костер немедленно погас.
1979
Просит речная струя:
«Будь неустанным, как я!»
Молвит утес-исполин:
«Крепким, как я, будь, мой сын!»
В звоне хрустальном ключа
Чую мелодию ту,
Что призывает, журча:
«Сердца храни чистоту!»
Слышен мне с гибких ветвей
Голос певца-соловья, —
Просит меня соловей:
«Пой беззаветно, как я!»
Шепчет мне кряжистый дуб,
Пышной листвою одет:
«Корни пустить надо вглубь —
И проживешь сотни лет!»
Солнце с небесных полей
Учит примером меня:
«Ты для людей не жалей
Ласки, тепла и огня!»
Слышу вас, птицы, ручьи,
Дерево, солнце, гора, —
Отданы силы мои
Будут во имя добра!
1980
Как будто бы в свинцовом шквале
Навек он в эту землю врос, —
Как на скале, на пьедестале
Застывший бронзовый матрос.
Он слышит мерный гул наката,
Он смотрит на простор морской,
Сжимая верную гранату
Своею сильною рукой.
Пред ним под мирным небосводом
Толпится разноликий люд.
«Кто он? Чей сын? Откуда родом?» —
Вопросы люди задают.
Встает заря, плывут туманы,
Сигналы шлет в ночи маяк...
Кто он, безвестный, безымянный,
Бессмертный бронзовый моряк?
Как будто в памяти глубинной
Храня те грозные деньки,
Здесь волны движутся лавиной,
Как шли в атаку моряки,
И тучи строем корабельным
Спешат, равнение держа,
Достигнуть в небе беспредельном
Неведомого рубежа...
И молчаливые утесы,
Где слышен ветра скорбный стон,
Неустрашимому матросу
Свой вечный отдают поклон...
Их камень, жесткий и упрямый,
Щита старинного прочней,
Несет бесчисленные шрамы
Былых окопов и траншей.
Гора ли, море ли ответит
На заданный людьми вопрос:
«Кто он, чей сын, откуда этот
Увековеченный матрос?»
Меж скал крутых иль на равнине
Он вырос, чтоб героем стать?
Быть может, ждет его доныне
Седая, сгорбленная мать?
Ему сердечно благодарен
Любой народ страны моей...
Одни твердят: «Он русский парень!»
Другие: «Нет! Он сын степей!»
Стоит он, подвигом возвысясь,
Шумит пред ним поток людской...
«Я знал его! — сказал тбилисец, —
Он по соседству жил со мной.
Я помню, утром па работу
Он мимо наших шел ворот...»
«Да нет, он наш, — заметил кто-то.
И мать его у нас живет».
«А где у вас?» — «Да в Ереване!
Как шел он, помню, на вокзал,
И что в минуты расставанья
Он матери своей сказал...»
Здесь, у гранитного подножья,
И днем и ночью люди. Вот,
Охвачена внезапной дрожью,
Вся в черном женщина кладет
На темный камень пьедестала
Живые свежие цветы
И шепчет: «Я тебя не знала,
Но сын мой был таким, как ты!»...
И мой тут был букет возложен,
И я в молчанье здесь стою:
Матрос мне кажется похожим
На брата, павшего в бою...
Орел заоблачных нагорий,
Покинул он родной аул...
В земле сырой иль в бурном море,
Сраженный пулей, он уснул?
Будя в сердцах воспоминанья,
Стоит на берегу матрос, —
Ни имени его, ни званья
На камень скульптор не нанес.
Но вы в глаза герою гляньте —
И вмиг узнаете: он тот,
С кем Цезарь Куников в десанте
Под грозный гул свинцовых вод,
Холодною окутан мглою,
В порыве яростных атак
Взметнул над Малою землею
Победоносный алый стяг...
Он тот умелый, стойкий воин,
Кто строй проворных катерков,
Покрытых сотнями пробоин,
Вдоль затемненных берегов
Провел к намеченным квадратам,
И там, зайдя к фашистам в тыл,
На штурм рванувшись с автоматом,
Плацдарм приморский захватил.
Мгновенье помнит роковое
Седой обветренный утес,
Когда схлестнулись в схватке двое:
Фашистский зверь и наш матрос.
Как в сказке, на траве росистой
Шел смертный бой добра и зла:
Там, где ступил сапог фашиста, —
Руины, трупы и зола.
Но взял оружье в руки мститель
Во имя высшей правоты:
Там, где прошел освободитель, —
Растут весенние цветы.
Петляют в зарослях тропинки,
Вишневый сад нарядно бел...
И ясно, кто в том поединке
Врага победно одолел!
Плывет серебряноголосо
Торжественных курантов звук...
Пред изваянием матроса
Остановились дед и внук.
И старец, опершись на посох,
Печаль скрывая в глуби глаз,
О тех солдатах и матросах
Ведет для мальчика рассказ:
«Да, нынче стал он легендарным,
С гранитной глядя высоты...
А был простым, должно быть, парнем,
А в детстве — школьником, как ты...
Наверно, рос в семье хорошей,
Где труд в почете был всегда,
И сладить мог с нелегкой ношей
Морского ратного труда...
Вставал под клич сигналов трубных,
Когда объявлен был аврал,
И драил палубу, и кубрик
В свое дежурство прибирал.
И в перерыве меж делами,
Срок вахты отстояв ночной.
Писал, должно быть, письма маме
И вспоминал свой дом родной.
Когда ж тревога боевая
Ударила в колокола,
Он жизни не щадил, мечтая
О том, чтоб Родина цвела.
К победам он шагал в надежде
Под отчий кров прийти опять...
Он был обычным парнем, прежде
Чем этим памятником стать.
Но он не дожил до Победы,
И мать его не обняла...»
И по щеке шершавой деда
Слезинка медленно сползла.
Случайный слушатель той речи,
Я ринулся за нею вслед
Военной юности навстречу
Через десятки долгих лет.
Я сквозь огонь артиллерийский
Тропою памяти иду:
Я тоже был в Новороссийске
В том полыхающем году.
Мне помнится тот день суровый
Среди иных далеких дат, —
Как нес партийной правды слово
Сердцам матросов и солдат
От пыли едкой поседелый,
Водой соленою омыт,
Армейского политотдела
Начальник Брежнев Леонид.
В раскатах бомбовых ударов
Он знал: сильней, чем злой металл,
Та стойкость красных комиссаров,
Какую Ленин воспитал.
И верность воинской присяге,
И боевое мастерство...
Я до сих пор храню бумаги
С короткой подписью его...
Я вижу: в бронзовом матросе
Черты друзей воплощены,
С которыми душой я сросся
В кровавом пламени войны.
Пылали вражеские танки,
Ушла пехота за бугры,
А наши тесные землянки
Врубались в склон вон той горы...
Мы жили в них семьей солдатской,
Сроднила пас судьба одна,
Нам фронтовой паек по-братски
Делил бывалый старшина.
Нам жесткий камень был подушкой,
Земля была нам как постель...
Но полковая наша пушка
Умело накрывала цель.
Враги на приступ шли, зверея,
Но сбить нас не могли никак.
Служил на этой батарее
Один отважный мой земляк.
Когда был бой жесток и жарок,
Он, мастер метких канонад,
Злодею Гитлеру в подарок
Тяжелый посылал снаряд.
И каждый раз по назначенью
Стальной подарок прибывал, —
Ложилось вражье ополченье,
Поверженное наповал.
И зря фашистским псам на помощь
Шли танки, — гибли и они...
Друг, Дрис Оразович, ты помнишь
Те громыхающие дни?
Мы оба постарели малость,
Взрослеют наши сыновья,
И не найти, куда девалась
Та пушка верная твоя.
А где сегодня те ребята, —
В строю живых? В могильной мгле?
Веди нас, память, по горбатой
Приморской выжженной земле!
Когда на травах стынут росы,
Дай мне узнать наверняка
В чертах бессмертного матроса
Знакомого мне моряка.
Припомнить, как во тьме кромешной,
Отчалив от Большой земли,
На землю Малую поспешно
Мы с ним на катере пошли.
Винты гудели, словно струны,
Нырял в волнах наш катерок...
Вдруг ясной стала ночь и лунной —
И враг нас в море подстерег.
Заметны были мы фашистам, —
Раздался в небе ровный гул —
И бомба рухнула со свистом
На палубу. Огонь блеснул...
По доскам, пламенем объятым,
Бежал моряк что было сил
И, как крылом, взмахнув бушлатом,
Огонь собою погасил...
Спасенье! Улеглась тревога,
Вокруг него — людей кольцо.
Покрыли раны и ожоги
Его спокойное лицо.
Струей термитною ошпарен,
Погиб он, выполнив приказ.
Матрос отважный, русский парень,
Корабль свой от пожара спас.
Мы не достались злой пучине,
От смерти мы заслонены...
Не он ли памятником ныне
С гранитной смотрит крутизны?
Не меркнет ни на миг былое
В тревожной памяти моей...
Иду я Малою землею,
Где столько полегло друзей,
Что смело встали в строй единый
Против разбойничьей орды:
Сыны России, Украины,
Осетии и Кабарды,
Азербайджанцы и армяне,
Грузин, узбек, туркмен, казах...
Окрестность ли в сплошном тумане
Иль слезы на моих глазах?
Где шаг любой смертельным риском
Был под лавиною огня, —
Стою пред каждым обелиском,
Печально голову склоня.
Стою под вихрем серой пыли,
Свои седины обнажив...
Я тоже мог тут спать в могиле
И чудом лишь остался жив.
Лежал я, обливаясь кровью,
На этом берегу морском, —
Глубокий шрам в моем надбровье
Темнеет рядышком с виском.
Да, были дни не из веселых,
Когда хирург наш фронтовой
Извлек зазубренный осколок
Из нежной ткани мозговой...
Но выжил я и жив доныне,
А тех не воскресить солдат...
Я плачу, словно перед ними
Непоправимо виноват!..
Меня не пощадили пули,
Но я пришел к семье своей,
А горести к земле пригнули
Их безутешных матерей!..
Где, светлых мыслей не додумав
И звонких песен не допев,
Покоится храбрец Гозюмов,
Что бился яростно, как лев?
Он был надеждой материнской,
Опорой старика-отца.
Горюет край мой осетинский
О ранней гибели бойца.
Передо мной гора Мысхако,
Под ней был стан богатырей,
Ходивших в жаркие атаки
Под гром приморских батарей.
Десанты, вылазки, разведки,
Войны жестокая страда...
Служил тут горец — снайпер меткий:
Он бил без промаха всегда.
Он в битве не жалел усилий,
Неутомим, находчив, смел...
Ну а когда его хвалили,
Робел, смущался и краснел.
Спокойно целился, как в тире,
Он по фашистскому зверью.
Недаром рос он в Алагире,
Вблизи высокой Кариу.
Джигит, на состязаньях ловкий,
И шашкой и ружьем владел,
Вручен был снайперской винтовки
Ему оптический прицел...
Он знал и пеший строй, и конный,
Был гордостью однополчан...
Теперь полковничьи погоны
Его развернутым плечам
Пришлись бы впору... Но военной
Он не был сохранен судьбой...
Приник в печали белопенной
К его надгробию прибой.
Напоминают волны главы
Увенчанных снегами гор,
И отзвуком бессмертной славы
Шумит их мерный разговор.
Спит мой земляк темноволосый
Под обелиском вечным сном.
И там, где памятник матросу,
Я вспоминаю и о нем...
О, скольким под крутой горою
Пришлось тут головы сложить,
Чтоб званье города-героя
Новороссийску заслужить!.
Мне кажется, что здесь, где сеча
Кипела, бурь морских грозней,
Орлов Бушуева я встречу
И Вруцкого богатырей.
И бронзою над побережьем
Звенят тех смелых имена,
Кому тогда полковник Брежнев
Вручал пред строем ордена...
Сегодня вьются стайки птичьи
Над пенным следом корабля,
Где миру мужества величье
Явила Малая земля.
Дружиной спаянною прочно
Сквозь испытанья мы прошли,
Окрылены поддержкой мощной
Большой страны, Большой земли!
Я вспомню вас, Сергей Борзенко,
Пахомов, Пузин и Новак,
Якунин, Ларин и Клюненко,
Кургосов Виктор — мой земляк.
И землю, что от бомб гудела,
И в пестрых пятнах грузовик,
И блиндажи политотдела,
И Солнцедар, и Геленджик...
И вот в глаза друг другу глянув.
Твердя себе: «Держись, крепись!»
В кругу почетном ветеранов
Под мирным солнцем мы сошлись.
От чудо-города в восторге,
Идем к причалам, к кораблям...
Здорово, Кравченко Георгий,
Здорово, Дарчиев Майрам!
Припомним, что ли, дни былые,
Как ни были они горьки.
Мы ж только с виду пожилые,
А сердцем мы не старики.
Военной юности дорога
Ведет, как через горный склон,
Нас через боль, печаль, тревогу
И славу нынешних времен.
Потомки наши, — внуки ль, дети ль,
Пусть видят, что из нас любой —
Своей эпохи не свидетель,
А воин в схватке мировой,
Не затихающей поныне,
За то, чтоб шар земной не стал
Безлюдной атомной пустыней,
А мирной жизнью расцветал!
Богаты опытом и стажем,
Мы поколеньям молодым
О подвигах солдат расскажем,
Заветы их передадим...
Но груз годов мы с плеч не сбросим:
Нелегкий нам достался путь,
И перед бронзовым матросом
Присядем мы передохнуть.
Как многоверстным переходом,
Мы возрастом утомлены.
«Кто он? Чей сын? Откуда родом?:
Вопросы к нам устремлены.
Ну что же! Жизнью всей усвоен,
Мы свой ответ провозгласим:
Кто он? Страны Советов воин!
Чей сын? Народа верный сын!
Откуда родом? Отовсюду,
Где правды ленинский закон
В сердцах трудящегося люда
Победоносно утвержден!
В краях холодных или теплых
Он рос, был смугл иль бел лицом
Защитника Отчизны облик
В нем точным воплощен резцом.
Шумит Новороссийск, справляя
Победной даты торжество,
Звезда Героя золотая
Горит на знамени его.
Прекрасен мужественный город,
Где выси гор и глубь морей,
Живя в согласии, не спорят
О том, кто старше и мудрей.
Да, выручкою обоюдной
Они сильны вовеки так,
Как воин рати сухопутной
И верный друг его моряк.
Проспекты, здания, газоны,
Морская синь и гор гряда...
Красуйся, город, возрожденный
Могучей силою труда!..
Ты в час урочный чутко ловишь,
Как шелест серебристых крыл,
Ту музыку, что Шостакович
Новороссийску посвятил.
Боец блокады ленинградской.
Творец симфонии Седьмой, —
Писал он, верен по-солдатски
Веленью совести самой.
Чтоб в мелодичном перезвоне
Прославить город, что стоял
В несокрушимой обороне
Упорней моря, тверже скал!
Сражений славных ветеран ты! ...
Звенят, как эхо грозных дней,
Новороссийские куранты
В бессонной памяти моей...
1973
Мурату Мамсурову.
То в тишине, то в шуме, в гуле,
Среди неоновых витрин,
Живет в стобашенном
Стамбуле Лоло — турецкий осетин.
В погожий день и в непогожий
К торговым он идет рядам
И зазывает: «Эй, прохожий,
Купи — недорого отдам!
Попробуй: чудо-папиросы, —
Таких не знал и сам султан!»
Толпятся рыбаки, матросы,
Заезжий люд из разных стран.
Ко всем спешит он, восхваляя
Свой незатейливый товар...
Нужда, жестокая и злая,
Парнишку гонит на базар.
Он с видом бойким и смышленым
Кричит: «Товар мой — чок-якши!»
И с благодарственным поклоном
Берет истертые гроши.
В тоске пронзительной и острой
Приходит юноша домой,
Где братья ждут его и сестры,
Седая мать, отец седой.
Кормильца юного усердье
В чужом, неласковом краю
Спасает от голодной смерти
Всю бесприютную семью...
Пусть нет путей душе свободной,
Пускай живется тяжело, —
На жизнь глядит с улыбкой бодрой
Турецкий осетин Лоло.
На труд, на пляску и на пенье —
На все он ловок и горазд,
Питает к старшим он почтенье,
Сестер в обиду он не даст!
Судьбой заброшен в край заморский,
Он своего народа сын:
В нем гордый дух, характер горский,
Он осетин, он осетин!
От осетинского обличья
Он на чужбине не отвык:
Сберег душенный свой обычай,
Сберег он звучный свой язык.
Вот он у моря с болью жгучей
На север устремляет взор:
Что там белеет? То ли тучи,
То ли снега родимых гор?
Его не бедность угнетает, —
С нуждой знаком он с детских дней:
Кто родины своей не знает —
Беднейших бедняков бедней.
Будь трижды проклят, кто обманом
Когда-то прадедов увел
От гор, окутанных туманом,
От бурных рек, от мирных сел!
Растет из юноши мужчина:
Острее взор, рука верней,
И рвется сердце осетина
К далекой родине своей...
1975
Люблю дымок спаленной жнивы.. .
М. Ю. Лермонтов
Люблю я с нежностью особой
Свои края и свой аул...
Едва ль такой найдется, кто бы
Меня за это упрекнул.
Мой трудный век недаром прожит,
Его уроки предо мной;
Людей любить вовек не сможет
Тот, кто не любит край родной.
Люблю безмолвное величье
Суровых осетинских гор,
Громов раскатистые кличи
И рек бурливый перебор.
Источник чистый бьет струею
Из сумрака земных глубин,
И в полдень небо надо мною
Огнем пылает голубым.
Люблю, когда порой весенней
В цвету колышутся сады,
И Терек, весь в кудрявой пене,
Шумя, уносит в Каспий льды.
И первых гроз удар могучий,
Подобный пушечной пальбе,—
Растенья призывают тучи,
Чтоб влагу запасти себе.
Люблю тебя, мой край высокий,
Где взращено мое зерно,
Где в каждом пенистом потоке
Мое лицо отражено.
Где эхом отвечают горы
На песню бодрую мою,
Где в синеве густого бора
Я каждый кустик узнаю.
Люблю сердечное согласье
Достойных дел и пылких слов,
Люблю под вечер на Нихасе
Почтенных слушать стариков —
Их острый ум, как вспышка молний,
Окраску даст былым годам.
Я на пиру бокал наполню,
С поклоном старшему подам.
Он, зоркому орлу подобный,
Птенцов взрастившему своих,
Провозгласит с улыбкой доброй
Тост за здоровье молодых.
Как счастлив я, что осетинки
Спокойны сердцем за детей,
Что вдоволь есть на каждом фынге
Плодов родной земли моей.
Люблю напевов переливы,
Размах работ, кипенье дел,
Как тот дымок спаленной жнивы,
Который Лермонтов воспел.
1979
Любовь рождает верность, смелость, пыл,
Любовь мужчинам прибавляет сил.
Когда б я мог купить все что угодно, —
Ценой всей жизни я б любовь купил!
Прошла ты, пора грозовая,
Над нашей прошла головой.
Но вновь я тебя вспоминаю,
Володя, мой друг фронтовой.
Ты вновь предо мною, как прежде,
Сквозь слезы тебя узнаю, —
В зеленой весенней одежде
Стоишь ты в суровом строю.
Друзей одарял своей лаской,
В боях был отчаянно смел,
В беседе, и в песне, и в пляске —
Повсюду быть первым умел.
В сраженьях был острым, орлиным
Твой светлый, сияющий взор.
Мой друг, был ты доблестным сыном
Страны водопадов и гор.
Я помню: средь мрака ночного
Ты речь пред бойцами держал:
— Да слышит земля наше слово! —
Ты тихо и твердо сказал.
Да, слышат нас наши ущелья,
И гребни обрывистых скал,
И дом наш, где над колыбелью
Напев материнский звучал!
Огонь благородного гнева
Пылал над осеннею мглой.
Шел дождь, словно плакало небо
Над выжженной горькой землей.
Сказал ты солдатам: «Бесстрашьем
Полны мы. Ждет гибель врагов!
Пусть в пасмурном логове вражьем
Погаснут огни очагов!
Да сгинет захватчик, который
Бесчинствует в нашем краю!..»
Казалось нам: слушают горы
Солдатскую клятву твою.
Отвага у горца в природе,
Он бьется с врагом за двоих.
Не верю, не верю, Володя,
Что нет тебя больше в живых.
Ты с нами и нынче шагаешь
Как воин, в едином строю.
Володя, мой брат, мой товарищ,
Найти мне могилу твою.
И памятник там из гранита
Поставив, на нем написать:
«Над прахом героя-джигита
Рыдает Осетия-мать».
Но спишь ты в могиле безвестной,
За Родину павший в борьбе.
И пусть моя скорбная песня
Как памятник будет тебе.
1958
Прошли уже долгие сроки,
Как в море волна за волной...
А все-таки лучшие строки
Еще не написаны мной.
Чтоб слово в сердца проникало,
Его я никак не найду,
Хоть отдано лет мной немало
Любимому мною труду.
Труднее, чем книгу большую,
Такие стихи создавать.
И если все ж их напишу я ,—
Они о тебе, моя мать.
Как ты день-деньской хлопотала,
С ведерком спускаясь к ручью,
Как штопала ты и латала
Одежду и обувь мою.
Как детям порою тяжелой
Готовила скудный обед
И как, проводив меня в школу,
Ты долго смотрела мне вслед.
И в сердце те дни не затмились,—
Жар летний и стужа тех зим...
Ты мне говорила: «Кормилец!» —
Я старшим был сыном твоим.
И младших нам было так жалко! —
И ты мне, глотая слезу,
Шептала: «Постой у чесалки,
А я вам поесть принесу!»
Над прялкой склоняясь, старалась,
Как песней и сказкой развлечь.
Случалось, что нить обрывалась,
Но не прерывалася речь.
За хворостом б лес снаряжался,
С тобою на мельницу шел,
И чтоб не споткнуться, держался
Я за материнский подол.
Была ты и нежной и смелой,
И светел был взгляд твоих глаз.
И даже когда ты болела,—
Тревожилась часто о нас!
И все, чего в жизни я стою,
Все лучшее в сердце моем, —
Твоей взращено добротою,
Твоим обогрето теплом.
Поэтом бы истинным стал я,
Когда бы, гордясь и любя,
Такие слова отыскал я,
Чтоб были б достойны тебя!
1984
Как пьяница все лето
Янтарный сок сосет, —
Мое перо с рассвета.
Чернила жадно пьет.
На лист оно роняет
Шеренги четких строк:
Незримо сокращает
Отпущенный мне срок.
Безмолвствуют лишь камни,
Перо же славит труд,
С улыбкой говоря мне:
«Недаром дни идут».
Три стройных сестрицы-березки
Растут, украшая мой двор,
И, словно девчонки-подростки,
Глядят через низкий забор.
В зеленой одежде нарядной
Всегда у них праздничный вид,
В день знойный водою прохладной
Их старый Баба напоит.
Сосед мой однажды не к месту
Сказал, проходя вдоль двора:
«Растут у тебя три невесты,
Их замуж бы выдать пора!»
Без них — дом как будто безлюден.
Соседу ж ответ мой таков:
«Сперва поглядим да обсудим,
Каких ты нашел женихов»...
1980
Люблю свой аул я по имени Ход,
Стоит он средь гор и ущелий,
Там встретил я первый свой в жизни восход,
Там детские дни прошумели.
Там ввысь, как ракета, вершина горы
Глядит, прямо в небо нацелясь,
Там тучи, как древнего войска шатры,
Белея, на склонах расселись.
Дарящие молодость там родники
Целебной влекут чистотою,
Там воздух такой, — говорят старики,—
Что жизнь удлиняет он втрое.
На пастбищах там так трава зелена,
Что луг — изумруд драгоценный,
И тень там от крыльев орлиных видна
Над стогом пахучего сена.
И жаворонок там в сиянии дня
Поет в вышине поднебесной,
И в солнечных бликах, маня и звеня,
Звучит его вешняя песня.
Гремит, сотрясая бревенчатый мост,
Поток своенравный глубокий,
Где на угольках тихо Меркнущих звезд
Луна — как пирог круглобокий.
Медведю — и то станет страшно, когда
Град ставит на травах зарубки,
А в синем тумане гор темных гряда, —
Как будто Кавказ курит трубку.
Мой Ход, мой аул! Грозы, ветры, снега
Все здесь бесновались, бушуя.
Здесь тетерев с криком летит от врага, —
Орла над собою почуя.
Но люди не птицы, не стонут они
От бурь и от жизненных тягот.
Здесь так разукрашены летние дни
Богатством бесчисленных ягод:
Черника, брусника, малина... Сладка
Их сочная зрелость лесная...
Чабан гонит стадо, рокочет река,
Сверкает струя ключевая...
Отправиться в горы мне снова пора, —
Они меня примут сердечно.
Читатель, будь крепким, как наша гора,
И будь неустанным, как речка.
Неграмотен был мой отец-старик,
Он рос в кругу бесхлебных горемык,
Но горести отцовские и боли —
Начало всех стихов моих и книг!
1979
Скажи, туман, с какой ты целью
Закрыл Карпаты от меня,
Где дремлют горы и ущелья,
Преданья славные храня?
Оставь, туман, спои проказы:
Уйди, рассейся и растай!
Я осетин, я сын Кавказа,
Я должен видеть горный край.
Дай солнцу высветить почетче
Изгибы рек, уступы скал,
Дай мне скорей насытить очи
Тем сходством, что мой взор искал,
Теснин карпатских, где гуцулам
Жить все привольней и светлей, —
С моей рекой, с моим аулом,
С родной Осетией моей!
Так все знакомо, словно снится
Мне детство, словно в этот раз
Не тороплюсь я за границу,
А возвращаюсь на Кавказ.
Я в каждом горце вижу брата, —
Пусть тут уклад иной совсем, —
Как Лермонтов сказал когда-то:
«.Под небом места много всем!»
Гляжу в вагонное окно я:
Леса, где рядом бук и ель,
Полей богатство наливное
И вьющийся, как речка, хмель...
Живут здесь чехи и словаки,
Здесь где-то есть село Лендак,
Там и сокрушительной атаке
Мой брат последний сделал шаг.
Фашистской пулею сраженный,
Он в чешском погребен селе,
На этой, им освобожденной,
Героя помнящей земле.
Там на гранитном обелиске —
Доска, и золотом на ней
Столбцы имен, и в этом списке
Есть брат мой — Кайтуков Андрей.
Здесь имена навеки святы
Тех, кто на огненном пути
Перешагнул через Карпаты,
Чтоб чехам волю принести.
Земля от Терека до Влтавы
Вся кровью так орошена,
Что всходят садом вечной славы
Старинной дружбы семена.
О брат мой! Проявив отвагу,
Ты шел тут в свой последний бой...
И я спешу сегодня в Прагу
Путем, проложенным тобой...
1970
Г. Абашидзе
Стою в раздумье поутру
Над быстротечною волною
И мысленно прошу Куру:
«Поговори, река, со мною.
Бежит река вдоль берегов,
Должно быть, не подозревая,
Что ширь полей и цвет садов
Поит ее вода живая.
Как бы на выручку спеша,
Волна волну вовсю торопит...
И, кажется, моя душа
Вникает в струй негромкий ропот.
Как будто шепчет мне река:
«Мон прибрежья, гость, запомни!
Знай: громоздятся здесь века,
Как глыбы древней камнеломни.
Давид Соеланн здесь скакал,
Здесь рос великий Руставели,
У этих вод, у этих скал
Сраженья грозные кипели».
Любуясь пенною игрой,
Внимая песне волн бессонной,
Стою над славною Курой
Я — мирный гость из Иристона.
И я шепчу реке в ответ:
«Мне ль позабыть о древней славе?»
Но слышу песни новых лет
В рабочем городе Рустави!
Я говорю моим друзьям:
«Григол, Карло, Иосиф, Жгенти!
Ваш край предстал моим глазам,
Подобно солнечной легенде!»
Не зря на дружеском пиру
Мы поднимали тост заздравный
За полноводную Куру,
За Терек бурный, своенравный,
За чистый свет седых высот,
За труд и радость человека,
За то, чтоб счастлив был народ
По обе стороны Казбека.
1975
Не прикрепляй к бедру меня, юнец,
Не слышал ты, как свищет злой свинец.
Лишь ветеран носить меня достоин,
Рубивший вражьи головы храбрец!
Зубцы вершин скалистых как штыки,
И саблею блестит изгиб реки.
Как газыри — на горных кручах башни,
А горы, словно нарты, — высоки.
1979
Меня тропинка к той горе вела.
Ее вершина, словно лунь, бела.
Она от наших радостей седела,
Она от наших радостей росла.
(По поводу моего 70-лстия)
Нет, нет, пока я не старик,
Во мне желанья не иссякли...
Был младшим я из шестерых
В ауле Ход в отцовской сакле.
И перед тем, как в землю лечь,
С детьми навеки разлучиться,
Велела мать меня беречь
И наказала мне учиться.
Летела жизнь в огне атак,
В годах трудов, в делах горячих,
И сам я не заметил, как
Я в старшие попал из младших.
Да, старший я, но не старик,
Хоть завершил седьмой десяток,
Но этот возраст невелик,
Пока мой день кипуч и краток.
Пока и ночь мне не длинна, —
Не зная тягостных бессонниц,
1'отов я доказать сполна,
Что горец я, что я — иронец!
На танцы пригласят меня, —
Пляшу и я, как все мужчины.
Вскочил легко бы на коня,
Да в городе — одни машины.
Пойду в луга, взмахну косой, —
Трава к ногам покорно ляжет.
Пройдусь походкой молодой, —
Что я старик, никто не скажет.
Я много в жизни перенес,
Испытывал судьбы удары,
Немало видел крови, слез, —
Пусть я седой, но я не старый.
Неутомимая душа
Полна задора и отваги,
И строчки бег карандаша
Рождает на листе бумаги.
В ауле прожил двести лет
Бабат Дзугкоев, наш сосед,
Еще на скакуна садился,
Работал — как собой гордился!
11 если на него смотреть
С моих семи десятилетий,
Я прожил жизни только треть,
И предо мной еще две трети!
1981
Пусть Низами творил давным-давно,
Но мед его стихов вкушать и нам дано.
От солнца до земли огромно расстояние,
Но жизнь, тепло и свет дарит земле оно.
1979
Как будто бы в свинцовом шквале
Навек он в эту землю врос,—
Как на скале, на пьедестале
Застывший бронзовый матрос.
Он слышит мерный гул наката,
Он смотрит на простор морской,
Сжимая верную гранату
Своею сильною рукой.
Пред ним под мирным небосклоном
Толпится разноликий люд.
«Кто он? Чей сын? Откуда родом?» —
Вопросы люди задают.
Встает заря, плывут туманы,
Сигналы шлет в ночи маяк...
Кто он, — безвестный, безымянный,
Бессмертный бронзовый моряк?
Ему сердечно благодарен
Любой народ страны моей.
Одни твердят: «Он русский парень!»
Другие: «Нет! Он сын степей!»
Стоит он, подвигом возвьтсясь,
Шумит пред ним поток людской...
«Я знал его, — сказал тбилисец. —
Он по соседству жил со мной.
Я помню, утром на работу
Он мимо наших шел ворот...»
«Да нет, он наш, — заметил кто-то,—
И мать его у нас живет».
«А где у вас?» — «Да в Ереване!
Как шел он, помню, на вокзал,
И что в минуты расставанья
Он матери своей сказал...»
Здесь у гранитного подножья
И днем и ночью люди. Вот,
Охвачена внезапной дрожью,
Вся в черном женщина кладет
На темный камень пьедестала
Живые свежие цветы
И шепчет: «Я тебя не знала,
Но сын мой был таким, как ты!..»
И мой тут был букет возложен,
И я в молчанье здесь стою:
Матрос мне кажется похожим
На брата, павшего в бою...
Орел заоблачных нагорий,
Покинул он родной аул...
В земле сырой иль в бурном море,
Сраженный пулей, он уснул?
Будя в сердцах воспоминанья,
Стоит на берегу матрос,—
Ни имени его, пи званья
На камень скульптор не нанес.
Но вы в глаза герою гляньте —
И вмиг узнаете: он тот,
С кем Цезарь Куников в десанте
Под грозный гул свинцовых вод,
Холодною окутан мглою,
В порыве яростных атак
Взметнул над Малою землею
Победоносный алый стяг.
Он тот умелый, стойкий воин,
Кто строй проворных катерков,
Покрытых сотнями пробоин,
Вдоль затемненных берегов
Провел к намеченным квадратам
И там, зайдя к фашистам в тыл,
На штурм рванувшись с автоматом,
Плацдарм приморский захватил.
Плывет серебряноголосо
Торжественных курантов звук...
Пред изваянием матроса
Остановились дед и внук.
И старец, опершись на посох,
Печаль скрывая в сини глаз,
О тех солдатах и матросах
Ведет для мальчика рассказ:
«Да, нынче стал он легендарным,
С гранитной глядя высоты,
А был простым, должно быть, парнем,
А в детстве — школьником, как ты.
Наверно, рос в семье хорошей,
Где труд в почете был всегда,
И сладить смог с тяжелой ношей
Морского ратного труда.
И в перерыве меж делами,
Срок вахты отстояв ночной,
Писал, должно быть, письма маме
И вспоминал свой дом родной.
Когда ж тревога боевая
Ударила в колокола,
Он жизни не щадил, мечтая
О том, чтоб Родина цвела.
Но он не дожил до Победы,
И мать его не обняла...»
И по щеке шершавой деда
Слезинка медленно сползла...
Я сквозь огонь артиллерийский
Тропою памяти иду...
Я тоже был в Новороссийске
В том полыхающем году.
Я вижу: в бронзовом матросе
Черты друзей воплощены,
С которыми душой я сросся
В кровавом пламени войны.
Пылали вражеские танки,
Пехота скрылась за бугры.
А наши тесные землянки
Врубались в склон вон той горы.
Мы жили в них семьей солдатской,
Сроднила нас судьба одна,
Нам фронтовой паек по-братски
Делил бывалый старшина,
Нам жесткий камень был подушкой,
Земля была нам как постель...
Но полковая наша пушка
Умело накрывала цель.
Враги на приступ шли, зверея,
Но сбить нас не могли никак,
Служил на этой батарее
Один отважный мой земляк.
Когда был бой жесток и жарок,
Он, мастер метких канонад,
Злодею Гитлеру в подарок
Тяжелый посылал снаряд.
Мы оба постарели малость,
Взрослеют наши сыновья,
И не найти, куда девалась
Та пушка верная твоя.
А где сегодня те ребята, —
В строю живых? В могильной мгле?
Веди нас, память, по горбатой
Приморской выжженной земле!
Когда на травах стынут росы,
Дай мне узнать наверняка
В чертах бессмертного матроса
Знакомого мне моряка.
Я вспомнил, как во тьме кромешной,
Отчалив от Большой земли,
На землю Малую поспешно
Мы с ним на катере пошли.
Винты гудели, словно струны,
Нырял в волнах наш катерок...
Вдруг ясной стала ночь и лунной,
И враг нас в море подстерег.
Заметны были мы фашистам, —
Раздался в небе ровный гул —
И бомба рухнула со свистом
На палубу. Огонь блеснул...
По доскам, пламенем объятым,
Бежал моряк что было сил,
И, как крылом, взмахнув бушлатом,
Огонь собою погасил...
Спасенье! Улеглась тревога.
Вокруг него — людей кольцо.
Покрыли раны и ожоги
Его спокойное лицо.
Струей термитною ошпарен,
Погиб он, выполнив приказ.
Матрос отважный, русский парень,
Наш катер от пожара спас.
Мы не достались злой пучине,
От смерти мы заслонены...
Не он ли памятником ныне
С гранитной смотрит крутизны?
Не меркнет ни на миг былое
В тревожной памяти моей.
Иду я Малою землею,
Где столько полегло друзей,
Что смело встали в строй единый
Против разбойничьей орды:
Сыны России, Украины,
Осетии и Кабарды,
Азербайджанцы и армяне,
Грузин, узбек, туркмен, казах...
Окрестность ли в сплошном тумане,
Иль слезы на моих глазах?
Где шаг любой смертельным риском
Был под лавиною огня, —
Стою пред каждым обелиском,
Печально голову склони.
Стою под вихрем серой пыли,
Свои седины обнажив...
Я тоже мог тут спать в могиле,
И чудом лишь остался жив.
Меня не пощадили пули,
Но я пришел к семьей своей,
А горести к земле пригнули
Их безутешных матерей...
Где, светлых мыслей не додумав
И звонких песен не допев,
Покоится храбрец Гозюмов,
Что бился яростно, как лев.
Он был надеждой материнской,
Опорой старика — отца.
Горюет край мой осетинский
О ранней гибели бойца.
Передо мной гора Мысхако,
Под ней был стан богатырей,
Ходивших в жаркие атаки
Под гром приморских батарей.
Десанты, вылазки, разведки,
Войны жестокая страда...
Служил тут горец-снайпер меткий:
Он бил без промаха всегда.
Спит мой земляк темноволосый
Под обелиском вечным сном,
И там, где памятник матросу,
Я вспоминаю и о нем...
О, скольким под крутой горою
Пришлось тут головы сложить,
Чтоб званье города-героя
Новороссийску заслужить!
Мне кажется, что здесь, где сеча
Кипела, бурь морских грозней,
Орлов Бушуева я встречу
И Вруцкого богатырей.
Потомки наши,—-внуки ль, дети ль
Пусть видят, что из нас любой —
Своей эпохи не свидетель,
А воин в схватке мировой,
Не затихающей поныне
За то, чтоб шар земной не стал
Безлюдной атомной пустыней,
А мирной жизнью расцветал!
Сегодня вьются стаи птичьи
Над пенным следом корабля,
Где миру мужества величье
Явила Малая земля.
Я вспомню вас, Сергей Борзенко,
Пахомов, Пузин и Новак,
Якунин, Ларин и Клюненко,
Кургосов Виктор — мой земляк.
И землю, что от бомб гудела,
И в пестрых пятнах грузовик,
И блиндажи политотдела,
И Солнцедар, и Геленджик...
И вот в глаза друг другу глянув,
Твердя себе: «Держись, крепись!»
В кругу почетном ветеранов
Под мирным солнцем мы сошлись.
От чудо-города в восторге,
Идем к причалам, к кораблям...
Здорово, Кравченко Георгий,
Здорово, Дарчиев Майрам!
Припомним, что ли, дни былые,
Как ни были они горьки!
Мы ж только с виду пожилые,
А сердцем мы не старики,
Военной юности дорога
Ведет, как через горный склон,
Нас через боль, печаль, тревогу
И славу нынешних времен.
Шумит Новороссийск, справляя
Победной даты торжество,
Звезда Героя Золотая
Горит на Знамени его.
Прекрасен мужественный город,
Где выси гор и глубь морей,
Живя в согласии, не спорят
О том, кто старше и мудрей.
Да, выручкою обоюдной
Они сильны вовеки так,
Как воин рати сухопутной
И верный друг его моряк.
Проспекты, здания, газоны,
Морская синь и гор гряда...
Красуйся, город, возрожденный
Могучей силою труда!
Ты в час урочный чутко ловишь,
Как шелест серебристых крыл,
Ту музыку, что Шостакович
Новороссийску посвятил.
Боец блокады ленинградской,
Творец симфонии седьмой,—
Писал он, верен по-солдатски
Веленью совести самой,
Чтоб в мелодичном перезвоне
Прославить город, что стоял
В несокрушимой обороне
Упорней моря, тверже скал!
Сражений славных ветеран ты!
... Звенят, как эхо грозных дней,
Новороссийские куранты
В бессонной памяти моей...
1973
В боях с врагом я крови не жалел,—
И в майский день награды все надел
Пусть знает трус: ему я не товарищ.
Я друг тому, кто честен был и смел!
Осень обходит долины
Ясным, туманным ли днем,
Пышных деревьев вершины
Трогает желтым огнем.
В травах роса серебрится,
Ветер ничуть не утих,
Листья летят, как жар-птицы,
Сколько их, сколько же их!
Месяц октябрь на пороге —
Тучи несут холода.
Осень подводит итоги
Нашего с вами труда.
Да, урожай был рекордный —
Хлеб наполняет мешки,
Блещут пшеничные зерна,
Как золотые зрачки.
Спелым румянцем пылая,
Красочен сад на заре —
Все, расцветавшее в мае,
Дало плоды в октябре.
Птиц перелетные стайки
Делают в небе круги,
И начинают хозяйки
Печь для гостей пироги.
Сито встряхнет молодая,
Точным движеньем руки
Отруби вмиг отделяя
От бархатистой муки...
Я за работою этой
Пристально буду следить —
Так и с наследьем поэта
Время должно поступить...
Только я время другое
Припоминаю опять...
Шли тогда в бой мы из боя
Счастье свое добывать.
Флаги взлетят над домами,
Праздничным цветом горя,
Как негасимое пламя,
Пламя того Октября.
Я сквозь туманные дали
Вижу ту осень, когда
Мы над землей утверждали
Алое знамя труда.
Было тревожно в ауле,
Старым порядкам конец!
В бой под снаряды и пули,
Гордо шагал мой отец.
Годы как будто ступени —
Да на какой перевал!
А Революцию Ленин
Праздником светлым назвал.
1979
Не бойтесь вы, что небо упадет, —
Опоры-горы держат небосвод.
Друзьям я благодарен бесконечно —
Упасть мне их поддержка не дает!
1978
Встречаюсь осенью с горами
Их склоны к вечеру синей
И плотно устланы коврами
Густых причудливых теней.
Еще луга звонкоголосы,
Работы не завершены,
И на натруженные косы
Взирает праздный серп луны.
Луна взошла, но луч заката
Высвечивает окоем,
И позолочена богато
Гора Карюу — его огнем.
И солнце сбоку па потоки
Бросает алый отсвет свой,
Как будто разрумянил щеки
Ему нелегкий труд дневной.
Неяркий свет вечерней зорьки
Глядит на сизые луга,
Темнеют копны, как пригорки,
Как горы, высятся стога.
Я увлечен работой этой,
Друзья готовы нам помочь —
Володя, Состык и Джульетта,
Моей землячки Сани дочь.
Беру в свои ладони грабли, —
Травинки все мы до одной
Сгребем! Чтоб руки не ослабли,
И я тряхну-ка стариной!
Душистое сметаю сено,
Вдыхаю луговой нектар.
Веселый труд — залог бесценный
Того, что я еще не стар.
Меняют облик свой предметы,
Растет под звездным небом стог.
Луг убран весь, — одна Джульетта
На нем мерцает, как цветок.
«Будущий бык узнается в теленке».., —
К мудрой пословице горец привык.
Выл ты хорошим и милым ребенком —
Кто мог подумать, что вырастет бык!
Домой с войны седым пришел боец.
На лбу — морщины. На щеке — рубец.
С о стариком отцом сидел он рядом, —
И сын казался старше, чем отец.
Я горестно гляжу на твой портрет,
Мой брат, погибший в дни невзгод и бед...
Зачем я, плача, восклицаю: «Где ты?» —
Ты в сердце у меня уж столько лет...
1980
Чей конь проскакал в голубом поднебесье,
Отважного всадника гордо неся?
Да будет прославлен и тостом, и песней .
Герой-полководец, наш Плиев Исса!
Осетии сын, достойно, сурово
Свершал своей жизнью бесстрашный поход —
От верного долгу бойца рядового
И до генеральских орлиных высот.
Как рано виски у него поседели,
Как прочно в душе свой оставили след
Не знойные бури, не вьюги-метели,
А сабли и пули пылающих лет!
Он помнил, что он за Отчизну в ответе,
Врага настигая на быстром коне,
Стуча рукояткой узорчатой плети
По гулкой фашистского танка броне.
Послушна его боевому приказу,
Неслась кавалерия как ураган.
Запомнил геройского сына Кавказа
Безводный и мрачный далекий Хинган.
Солдаты шли в бой за лихим командиром,—
И друг защищен был, а недруг — разбит,
В Монголии назван великим батыром
Взращенный Осетией славный джигит.
Сквозь степи сухие, сквозь гребни крутые
Он конников вел по тропинкам войны:
Горят на груди три Звезды Золотые —
Награды Отчизны и братской страны.
Он с честью прошел фронтовые дороги,
Не счесть на мундире его орденов...
А матери сердце сжималось в тревоге:
«Ну, как там сыночек мой? Жив ли, здоров?»
Всей жизнью своей он стремился к победе —
Седой генерал и бывалый солдат.
И матери молвят с поклоном соседи:
«Гордимся мы сыном твоим, Аминат!»
1976
Промолвил друг, — был вздох его тяжел:
«Из жизни день еще один ушел!»
Ответил я: «Ты к жизни день прибавил,
Когда его в работе ты провел!»
А я взбираюсь на небо пешком,
В пути встречая ветер, ливень, гром.
Мне наши горы лестницею служат,
Они мне как ракете космодром.
1980
Похожи горы на степенных
Гостей, сидящих на пиру.
В их кубках пыл потоков пенных
Заводит буйную игру.
Пред ними — пестрая долина,
Как стол, уставленный едой,
Где яства выстроились длинной
Дымящеюся чередой.
Мне слышен гор беззвучный говор
На знатном пиршестве таком,
Где солнце, как искусный повар,
Гордится жарким очагом.
И знойный купол небосклона
Над гребнями седых хребтов
Звенит, как тост, провозглашенный
Во славу солнечных трудов.
1980
(По мотивам ранних стихов автора)
Закат догорал за холмами,
И Плиев, лихой генерал,
Письмо своей ласковой маме
В аул осетинский писал.
Накинута бурка на плечи,
Привязан оседланный конь,
Здесь звезды — как дальние свечи,
Луна — словно лампы огонь.
На камень шершавый и стылый,
Походный планшет положив,
Исса писал матери милой:
«Я жив, дорогая, я жив!»
Недолги минуты затишья,
Пронизана звездами тьма,
Белеет под звездною крышей
Квадратный листочек письма.
Средь желтых предгорий Хингана,
В песках среди войлочных юрт,
Исса вспоминал непрестанно
Свой Старый Батако-Юрт,
Аул осетинский, который
Он видел так часто во сне,
Родные Кавказские горы,
Орлиный полет в вышине.
И строки чеканно и прямо
Встают на листков белизне:
«Ну как ты живешь, моя мама?
Должно быть, грустишь обо мне?
Ты в синем вечернем покое,
В дому опустевшем одна,
Щеку подпирая рукою,
Печально сидишь у окна.
Все ждешь, чтоб война отгремела,
Чтоб встречи приблизился срок,
Три года на Запад смотрела,
А нынче глядишь на Восток.
О сыне короткие вести
Сбегаются к сакле твоей
Из дымных берлинских предместий,
Из дальних монгольских степей.
Но ты не тревожься о сыне,
Он путь свой нелегкий избрал,
Когда на коне-хворостине
По улице нашей скакал.
А нынче в полях почернелых,
Где дым затемнил небеса,
Дивизии конников смелых
В сраженья ведет твой Исса.
Глаза у меня не ослабли,
Горяч и порывист мой конь,
И острую молнию сабли
Умело сжимает ладонь.
Мы скоро одержим победу,
И ты не горюй обо мне:
К тебе под окно я приеду
На славном своем скакуне.
В клокочущем пламени боя
Твои я слова берегу
И помню, что я пред тобою
Всю жизнь в неоплатном долгу..
Но так не успел в этот вечер
Закончить письмо генерал:
По скалам и желтым приречьям
«В атаку!» — пронесся сигнал.
И враг побежден на востоке,
И мчится на почту солдат,
Чтоб сына отважного строки
Скорее прочла Аминат.
1977
Пишу я снова о горах,
Пусть критик камень в меня бросит,
Пускай в речах меня поносит —
Пишу я снова о горах!
Люблю я горные края,
Где луч в снегах играет светлый,
Пускай вершины безответны,
Но им в любви признаюсь я!
С горой мне встретиться пора —
Влечет к себе меня вершина,
Пословица всегда мудра,
Внушает нам не без причины:
Гора упорна, как мужчина,
Мужчина стоек, как гора!
В горах я мать похоронил,
В горах искал я утешенье,
Я горных рек услышал пенье —
И снова полон дерзких сил!
С вершин виднее вся земля,
Как на развернутом экране,
Весь мир полней и многогранней:
Леса, дороги и поля...
Когда грохочет в небе гром,
На месте тучам не сидится,
Как стрелы, мечутся зарницы,
Деревья рушатся кругом.
Но грозы не страшны горе:
Что ей снега, дожди и бури?
Она, сурово брови хмуря,
Как в латах, в вечном серебре.
Вершины гордой не клоня
Ни пред ветрами, ни пред градом,
Немая, говорит мне взглядом:
«Мой сын, бери пример с меня!»
1980
В. Абаеву
В радостном азарте
У высоких гор
В пляс пустились нарты,
Все как на подбор.
Годы, как посланцы,
Шли по гребням скал, —
Но такого тайца
Мир еще не знал.
Любовались ими
Камни, реки, льды,
Младшими своими
Старшие горды.
В дудку неустанно
Дует Ацамаз,
Слышен клич Сослана:
«Наступил мой час!»
Льется песня звонко,
В пляс зовет она,
Чаша Уацамонга
До краев полна.
Ноги не ослабли:
Круг танцор свершил,
Но из чаши капли
Наземь не пролил...
Легок так был телом, —
Любо поглядеть, —
Словно бы хотел он
Над землей взлететь.
Поглядеть на диво —
Мартов пляс лихой —
Выглянула рыба
Из волны речной.
И лесным соседям
Танец этот люб:
Вон олень с медведем
Вышли на уступ.
Нартскою свирелью
В пляс вовлечены,
Кружатся деревья,
Скалы, валуны...
Славой нарт украшен,
Всем примером стал:
В битве он бесстрашен,
В танце он удал.
Вниз глядят с опаской
Тучи-ходоки,
А от жаркой пляски
Тают ледники.
И в большой тревоге
С высоты своей
Удивленно боги
Смотрят на людей.
И бледны их лица,
И пропал покой:
Неба не боится
Богатырь земной.
Вел с небесной твердью
Спор он свистом стрел,
Вечный дар бессмертья
Нарту дан в удел.
Нарт Сырдон Хамыца
Подтолкнул как раз:
«Пусть повеселится
Сын твой, нарт Батраз!»
Время не остудит
Нрав его лихой,
Самым первым будет
В пляске он такой!
С неба вмиг спустился
Удалой Батраз,
С нартами пустился
В небывалый пляс.
Пляшет, череп бровью
И румян лицом,
На него с любовью
Смотрят мать с отцом.
И, как приз желанный,
Высока, светла,
Мудрая Сатана
Чашу поднесла.
Всей семье Батраза,
Всем его друзьям,
Что нигде, ни разу
Не сдались врагам.
Как плясали яро, —
Помним до сих пор,—
Нарты в Зилахаре,
У высоких гор...
1980
(Перечитывая его поэму «Салимат»)
Припомню пути твоего я начало,
И добрый твой дом, и твой ласковый взгляд.
«Наш Хадо!» — для нас твое имя звучало,
Как «искренний друг», как «заботливый брат».
Горянка отважная бросилась в бездну
С отвесных уступов скалистых громад,
Мертва Салимат, в черной бездне исчезнув,
Но, в песне твоей для бессмертья воскреснув,
Исчезнуть тебе не дает «Салимат».
1965
Проспектом Мира прохожу я,
Поклон мне младший отдает,
А старший голову седую
Склоняя, крепко руку жмет.
Проспект окидываю взглядом, -
он с юных лет мне стал родным:
Здесь за домами – парк, а рядом –
Гул Терека неутомим.
Века, как тучи, промелькнули…
Посмотришь – не поверишь вдруг,
Что двести лет назад в ауле
Здесь горец проживал Зауг.
Шуршат истории страницы, -
Огни, дома, проспект прямой.
Встает Осетии столица,
Орджоникидзе, город мой.
И революции, и войны
Оставили здесь грозный след.
А нынче город наш спокойно
Встречает трудовой рассвет.
Стал краше, выше он и шире
В стране труда, в кругу друзей,
И званье дал проспекта Мира
Он главной улице своей!
Одолевая потоки,
Трудно взбираясь на склон,
Путник шагал одинокий,
Долгим путем утомлен.
Братья ли, мать ли седая
Странника ждали в дому?
Шел он, печально вздыхая:
«Тяжко в горах одному!»
Небо в дымящихся тучах,
Скалы остры, как кинжал...
Вдруг появился попутчик,
Счастья ему пожелал.
«Вижу, ты в грусти, в тревоге!
Сердце надеждой согрей,—
Нам ведь с тобой по дороге,
Вместе идти веселей!»
«Были с тобой мы соседи,
Вспомни родимый аул!
Помнишь?» — А скоро и третий
К ним по дороге примкнул.
Стала походка их твердой,
Грусть и усталость долой!
Вот уж и спутник четвертый
Машет им сильной рукой.
«Доброй вам, братья, дороги!
Жить вам, не ведая бед!»
Дружно их бодрые ноги
В землю врезают свой след.
Стало ущелье широким,
Стала пологой гора.
«Нам над ущельем глубоким
Песнь затянуть бы пора!..»
Вдруг осветилось ущелье
И забурлила вода...
Песню о солнце запели
Путники наши тогда.
«Песня — великая сила —
Нам помогает в борьбе!»
Им показалось: светило
Слушало гимн о себе!
Вот уж заря осветила
Дома заветный порог...
Все человеку под силу,
Если он не одинок!
1979
Чем я отплачу за все добро вам?
Мне бы много лет еще прожить,
Чтоб достойным вас добротным словом
Песнь о вашей доблести сложить.
Над столом склоняться дни и ночи
Нужно мне, чтоб оправдать вполне
Звание почетное «рабочий»,
Вами же присвоенное мне.
Быть рабочим — это честь большая!
Жизни смысл я с детства видел в том,
Чтоб, как вы, трудиться, умножая
Силы Родины своим трудом.
Мать с отцом Георгием, Джеором,
Нарекли меня, — спасибо им!
Вы ж мне дали звание, которым
Я горжусь, как именем вторым.
Ваши руки устали не знают, —
Будь примером мне, рабочий класс!
Лампы над Осетией сияют,
Словно отсвет ваших мудрых глаз.
И всегда быть в творческом горенье
Должен я, рабочий и певец,
Чтоб светильником стихотворенья
Щедрость ваших озарить сердец.
1970
Туда, где бьет поток упруго
О камни седоглавых гор,
Порадоваться счастью друга
Понесся я во весь опор.
Нет выше дружеского долга:
Он свят, он прочен, как скала...
Меня лазоревая «Волга»,
Блестя на солнце, вдаль несла.
Жена несчастья опасалась:
«Убьешься! Отберут права!
Умерь свой пыл!» А мне казалось,
Что мы ползем едва-едва.
Желанье с другом повстречаться
Мне не позволит отдохнуть,
Не может предвещать несчастья
Ведущий к дому друга путь!
Недаром день такой погожий,
Светла дорога и легка.
На добрых спутников похожи
Деревья, горы, облака.
В какую ни забрался глушь бы,
Какой ни встретишь крутизны, —
Не страшно,' если светом дружбы
Твои пути озарены!
Передо мной — сады Лрдона,
Полей Дигории краса...
Несись, мой конь неугомонный,
Во все четыре колеса!
Дорога убегает к югу,
Над скалами парит орел...
Нет лучше пожеланья другу:
«Чтоб больше ты друзей обрел!»
Народов братских делегатов
В свой горный приглашая край,
Мне говорил Расул Гамзатов:
«Своих друзей не забывай!»
Забыть ли мне наказ Расула?
От синих иссык-кульских вод
До дагестанского аула
Число друзей моих растет...
Их круг сужают лишь утраты,
Когда душа омрачена,
И, думой горестной объята,
Хранит ушедших имена...
Я вновь живущих окликаю:
Григол, Хачим, Алим, Адам!
И Тихонову Николаю —
Старейшему из нас — салам!
Я в путь пустился с доброй целью,
Чтоб друга верного обнять...
Вот Алагирское ущелье,
Теперь уже недолго ждать...
Мужчина — я не мог тут все же
Сдержать счастливую слезу...
«Будь мне попутчиком, прохожий)
Тебя я к другу привезу!»
Над ним не раз клубились тучи,
Но был он стоек под огнем.
Чтоб ты узнал его получше,
Войдем в его радушный дом!
Он сердцем щедр, он мыслью светел,
Он гостю постоянно рад...
Лети, машина, чтобы встретил
Меня скорей мой друг, мой брат!
1982
Окутав синим дымом
Уступы дальних гор,
Кавказ заводит с Крымом
Сердечный разговор.
Летят над морем ветры,
Простор необозрим.
С зубчатых скал Ай-Петри
Соседа спросит Крым:
«Ну, как, седоголовый
Мой каменный собрат?
Шумит ли сад фруктовый,
Созрел ли виноград?
Мой, крымский, слаще меда,
Вниз тянет прутья лоз...
И солнцем с небосвода
Просвечен он насквозь...
На пляжах раскаленных
Людей полным-полно,
И на скалистых склонах
Все буйно зелено.
Где море обхватило
Мой берег с трех сторон,
Целебной жаркой силой
Мой воздух напоен».
Тут слово в разговоре
Берет седой Кавказ:
«Одно и то же море
Давно сроднило нас.
Недаром Черноморья
Соленая волна
Впитала слезы горя
В былые времена.
Свинцовою метелью
Шумели здесь бон
И за мои ущелья,
И за сады твои.
Не просто как соседи,—
Как воины-друзья
Служили мы победе,
Врагам бедой грозя.
В стальных солдатских касках
Под валом огневым
Сыны племен кавказских
Освобождали Крым.
И уроженцы Крыма
Сражались за Кавказ,
Врагу неотвратимо
Готовя смертный час.
Прибой о камни бьется,
И пенится волна,
Одно над нами солнце,
Земля у нас одна...»
Стоят несокрушимо
Над морем голубым
Кавказ — любимец Крыма,
И брат Кавказа — Крым.
1983
Я по земле своей родимой
Не праздным путником иду:
Ей жизнь моя необходима,
Жизнь, посвященная труду.
Прилягу наземь я, усталый,
Земля тепла, нежна, как мать.
Бездельнику она б не стала
Свои объятья раскрывать!
Всю землю взглядом не окинуть,
Хоть трижды богатырь ты будь,
На плечи шар земной не вскинуть,
Не сдвинуть, с места не столкнуть.
Да, землю не поднять! Но право
Твое и долг твой высший в том,
Чтобы земли родимой славу
Взметнуть до звезд своим трудом!
Главврачу санатория Руслану Кокове у
Цветники в траве зеленой,
Лес и горы с трех сторон...
Южным солнцем озаренный
Санаторий «Иристон».
Сосны ветви распластали,
В знойный день даря мне тень,
И застыл на пьедестале
Гордый каменный олень.
Прогуляюсь по аллеям,
Поприветствую друзей.
Здесь недуги одолеем,
Станем крепче, здоровей.
Разверну журнал в беседке, —
Там, где в тишине лесной,
С ветки прыгая на ветку,
Белки скачут надо мной.
Иль с задумчивой улыбкой,
На скамейке сидя, жду,
Чтоб волной плеснула рыбка
В синем бархатном пруду.
Раскаленный полднем берег
В памяти я сберегу,
Где поигрывает Терек
Камешками на бегу.
«Иристон», как рад узнать я,
Что, тобой привлечены,
Едут к нам друзья и братья
Изо всех краев страны.
Что звенят веселой речью
Всех республик голоса
Здесь, где гор крутые плечи
Подпирают небеса.
Оживешь душой и телом
Здесь, где в мареве лучей,
Встал Казбек в халате белом,
Как старейший из врачей.
1976
С Наром-аулом спешу на свидание:
Вижу я горы, леса и поля,
Слышу стремительных волн клокотание
Горной речушки по имени Ля.
Где-то вблизи воздвигают плотину, —
И озабочен я Нара судьбой:
11овое море, что хлынет в долину,
Как бы не скрыло аул под собой!
Встретился здесь мне мой старый
знакомый, —
Встречей со мной он доволен всегда, —
«Нет, — говорит он, — аулу и дому
Не угрожает такая беда!»
Звучный напев над ущельем раздался, —
Это завел свою песню чабан.
Всадник на белом коне показался, —-
Будто приехал п аул свой Леван...
Воображенье легендой крылатой
Сердце овеет мое, как мечта:
Кто там прошел в черной бурке косматой?
Может быть, сам Хетагуров Коста?
Снова мне видится Нара поляна, —
Помнит она, кто кого поборол...
Смотрит с вершины тур сквозь туманы,
В сторону Тиба пронесся орел.
Вон и охотник спускается с кручи,
Потолковать мне придется и с ним...
Кажется мне, что и горы, и тучи
Сверху любуются Наром моим.
Долго людей восхищать еще будет
Этих суровых краев красота:
Время народной любви не остудит
К месту, где вырос бессмертный Коста.
Л разольется река за плотиной, —
В свет превратится могучий поток,
Как озарилась душа осетина
Чистым огнем хетагуровских строк.
1980
Смотрят горы удивленно:
Кто деревья в круг зовет?
Встрепенулся лес зеленый:
Славный будет хоровод!
И на солнечной поляне
Клен, береза, дуб и вяз,
Как девчата на гулянье,
В круговой пустились пляс.
Присмотритесь, приглядитесь,
Как березки стали в р я д!
С ними дуб, как старый витязь,
В бурке лиственной до пят.
Вот сплелись, как руки, сучья,
Музыка, греми звончей!
Длиннокосы и плакучи,
Ивы смотрятся в ручей.
Сосны стройные выходят,
Машут кроною густой...
Кто ж мелодию выводит
На свирели золотой?
Утром ласковым весенним
На глазах у ближних скал
Взял свирель Сергей Есенин,
Плясовую заиграл.
И, стряхнув оцепененье
С молчаливых снежных гор,
Светлой музыки кипенье
Повело веселый хор!
Златокудрый, яснолицый,
Затянул поэт напев,—
На ветвях умолкли птицы,
Слушают, оторопев.
В бессловесности древесной
Пробуждается душа:
Что за чудо, что за песня,
До чего же хороша!
И с какой она любовью
Здесь, в лесной тенистой мгле,
Чувства выразит сыновьи
К щедрой матери-земле!
Как на солнечной свирели,
Переливы звучных строк
Продолжают то, что пели
Пушкин, Лермонтов и Блок.
Не тускнея, не старея,
Добрым светом сердце грея,
То грустна, то весела,
Все звучнее, все живее, —
Песнь Есенина Сергея,
Ты бессмертье обрела!
1975
С добрым утром, горы и долины!
Вновь заря над вами занялась.
Красотой твоей, мой край орлиный,
Не насытится вовек мой глаз.
Пробуждая от недолгой спячки
Травы и деревья вдоль дорог,
Резвые устраивает скачки
Утренний веселый ветерок.
И дымок, как пар белея вешний,
Над домами вьется точно стяг.
Свой огонь через века пронесший,
С добрым утром, дедовский очаг!
Выхожу я под деревьев кроны,
Где под ветром лист к листу приник.
Чистый, свежий, серебристо-звонный.
С добрым утром, горный мой родник!
Отливают сизым перламутром
На лазурном небе облака.
С добрым утром, тучки, с добрым утром!
Ждет вас поле, жаждет вас река.
Высям горным в их молчаньи мудром.
Людям городов и деревень, -
Всем скажу сердечно: «С добрым утром!»
Пусть оно поджарит добрый день.
Как о Сибири коротко сказать?
Нас в старину старались ей пугать
А я боялся, что дела и годы
Мне не дадут в Сибири побывать.
1982
Брат старший — мудрость, сила — младший брат,
Им вместе жить обычаи велят.
Смешон, кто мудр, но слаб, а тот опасен,
Кто духом нищ, а силою богат.
1980
Подобен случай бешеной реке:
Алмаз подчас теряется в песке.
Порою на коне дурак гарцует,
И тащится мудрец на ишаке.
Подняться в горы снова мне пора,
Где снег сверкает слитком серебра.
Стряхну с себя там годы и невзгоды,—
В горах побудешь — словно с плеч гора!
1980
С одним поэтом встретившись на днях,
Вздохнул я: «Да почиет с миром прах!»
Он вздрогнул: «Что ты! Я ж еще не умер!»
Не о тебе я — о твоих стихах!..
1976
Солдат с врагами бился в грозный час,
Патронов и гранат иссяк запас.
Враги кричат: «Сдавайся! Нас тут сотни!»
«Ну что ж, мой штык пересчитает вас!»
Строителям перевальной дороги
Путь проложим уверенно
Очень важный и нужный —
Из Осетии Северной
До Осетии Южной.
Стань, дорога, нам улицей,
Мы — друзья и соседи!
Силачи соревнуются
Из обеих Осетий.
Срежем горные выступы,
Пробуравим тоннели,
Чтоб деревья ветвистые
Вдоль шоссе зеленели.
Чтоб вдоль пашни засеянной,
Мимо пестрого луга
Женихи мчались с севера
За невестами с юга.
А навстречу им радостно
Чтоб без устали гнали
К северянкам посвататься
Женихи из Цхинвали.
Горы Север столетия
Отделяли от Юга.
Скоро обе Осетии
Станут ближе друг к другу.
Здесь грузины и русские
С осетинами вместе
Совершают без устали
Подвиг славы и чести.
Прорубились строители
Сквозь суровые выси,
Чтобы подвиг их видели
И Москва и Тбилиси.
Славой ознаменуются
Дни рабочие эти,
Если так соревнуется
Молодежь двух Осетии.
Кто ни вышел бы в первые,
Путь мы выстроим дружно
От Осетии Северной
До Осетии Южной.
1980
У осетинки-горянки
Сын на заре родился.
Защебетали зорянки,
Добрую весть разнося.
Мать колыбельку качала,
Песенки пела над ним,
Чтоб от огня и кинжала
Был он судьбою храним.
Гор седоглавых отроги,
Речка струится шурша...
Мать в беспрестанной тревоге:
Как ей сберечь малыша?
Звезды сияли над зыбкой,
Месяц катился скользя.
Мальчик с беспечной улыбкой
Прямо смотрел им в глаза.
Рос он под кровом небесным,
Слушая- пение птиц...
Был мой отец ему крестным, —
Дал ему имя — Хамыц.
Славное горское имя —
С доблестью древней родство!
Пусть же делами своими
Мальчик украсит его.
Дни пролетают за днями,
Быстро младенец растет.
Гости являются к маме:
Сыну исполнился год!
Мудрость старинных заветов
Выполнить нам надлежит:
Множество разных предметов
Перед ребенком лежит.
Ну-ка, джигит годовалый,
Что приглядится тебе?
Выбери то, чтобы стало
Верной опорой в борьбе!
Будешь к чему ты стремиться,
В жизненный путь что возьмешь?
Люди глядят на Хамыца:
Взял молоток он и нож!
Старший промолвил степенно:
«Ай да Хамыц-удалец!
Труженик будет отменный,
Доблестный будет боец!»
На руки люди мальчонку,
Нежно целуя, берут...
Машет он пухлой ручонкой
Всем, кто присутствует тут.
Родственники и соседи
Гладят, ласкают мальца,
И в задушевной беседе
Все вспоминают отца:
«Глянул отец бы на сына, —
Как им гордился бы он!»
Только в угрюмой теснине
Пулей отец был сражен.
Был он борцом за свободу —
И в справедливом бою
Отдал за счастье народа
Жизнь молодую свою...
Время страницы листает,
Неукротимо бежит...
Из малыша вырастает
Юноша — стройный джигит.
Стал он в работе толковым,
А на потехе — лихим,
Славился делом и словом
И повеленьем своим.
И уважаем был всеми
Юноша в горном селе:
Ловко он вскакивал в стремя,
Крепко держался в седле.
Видя в лице и осанке
Сдержанное удальство,
Тихо шептали горянки:
«Счастлива мать у него!»
И не сходили улыбки
С нежных девических лиц,
Если, проворный и гибкий,
В танец включался Хамыц.
Трубные грянули звуки,
Злые подули ветра,
Снова оружие в руки
Взять наступила пора.
Гневное радио слушал
В полдень воскресный Хамыц:
«Враг вероломный нарушил
Святость советских границ!..»
Были короткими сборы:
Сложен мешок вещевой, —
Мы защитим наши горы
Мощью своей боевой!
Обнял он мать на прощанье,
Хлынули слезы из глаз...
Юноше односельчане
Твердый свой дали наказ:
«Статью ты с самого детства
Радовал наши сердца,
Храбрость и силу в наследство
Ты получил от отца.
Как завещали нам предки,
Помни родной свой язык.
Пули твои будут метки,
Не промахнется твой штык!
Правилам доблести следуй,
Ратных не бойся невзгод,
И привези нам победу,
Трудный окончив поход!»
...И треугольники-письма
Почта приносит в аул:
«Враг отражен ненавистный,
Фронт наш на запад шагнул!»
Вести о подвигах сына
К матери с фронта летят:
«Воин он неустрашимый
И образцовый солдат».
Пишут в аул генералы,
Мать его благодаря,
Что для страны воспитала
Храброго богатыря.
Вот уж в предместьях Берлина
Грохот сражений слыхать...
Радуют вести от сына:
«Скоро увидимся, мать!»
Вдруг прибывает в конверте,
Что тяжелен горных глыб,
Весть, что геройскою смертью
Воин в сраженье погиб...
Мечен печальною метой,
Пасмурен день был с утра,
Будто бы в траур одета,
Тучей закрыта гора.
Горе седой осетинке,
Сердце болит и болит...
Справить по сыну поминки
Древний обычай велит...
Чтобы душе его было
Место в родимом краю,
Вырыли люди могилу
Павшему в грозном бою...
Где б ни сразил его злобный
Вражий огонь наповал, —
Камень поставят надгробный
Там, где он свет увидал...
К матери, горем убитой,
Люди приходят во двор,
Стол окружают накрытый,
Тихий ведут разговор.
Грустен обряд поминальный,
И тяжелее вдвойне,
Если в стране чужедальной
Сгинул солдат на войне...
Здесь на поминках сурово
Старцы седые сидят
И безутешные вдовы
Павших на фронте солдат...
Сколько несчастных в ауле!
Сколько мужей, сыновей
Вражьи свинцовые пули
Встретили грудью своей!
Трауром черным объяты,
Горы толпятся кругом
И поминают солдата
В оцепененье немом...
Круг молчаливый и тесный,
Скудно обставленный стол...
Вдруг человек неизвестный
В дом незаметно вошел...
Гости сидят, не осмелясь
Прямо спросить за столом:
Кто этот странный пришелец,
Что никому не знаком?..
Не задаются вопросы,
Но вопрошает их взгляд:
Кто этот седоволосый
С фронта пришедший солдат?
Вся в орденах гимнастерка,
Кожа — в ожогах, в рубцах...
И укоризненно-горько
Тусклое пламя в очах...
Как от удара, опомнясь,
Низко гостям поклонясь,
Первым спросил незнакомец:
«Кто это умер у вас?»
Ожили скорбные лица
Тех, кто сидел у стола:
«Мы поминаем Хамыца,
Нас его мать позвала...»
Люди сказали солдату:
«Видим: ты едешь с войны,
Жаром суровой расплаты
Щеки обожжены...
Смог ты к победе пробиться
И оказался в живых...
Может, встречал ты Хамыца
Там, на путях фронтовых?»
Но головою седою
Грустно солдат покачал:
«Многих встречал в пекле боя,
А вот его не встречал...
Слава вовек сохранится
Всех, кто полег под огнем...
Хоть и не знал я Хамыца, —
Рад был услышать о нем...»
И предвечерней порою
Воин, угрюм и суров,
Слушал о павшем герое
Повесть его земляков...
Все ему тут изложили —
Жизнь и дела храбреца,
Вспомнили и о могиле,
Вырытой в память бойца...
Мать, теребя покрывало,
Снежной вершины бледней,
Тихо пришельцу сказала:
«Матери счастье твоей!
Ты уцелел и дорогу
Держишь, должно быть, в свой дом,
Где в неизбывной тревоге
Мать тебя ждет день за днем...»
Скупо сверкнули слезинки...
Тут уж не выдержал гость:
«Горе! К себе на поминки,
Знать, мне прийти довелось».
Сколько ж прошел испытаний,
Если родимая мать
В этом седом ветеране
Сына не может узнать!
Дней героических были
Сказочней всех небылиц!
Гости мгновенно вскочили ,
Крикнули разом: «Хамыц!»
«Жив!» — все в глазах помутилось...
Вдруг, не почувствовав ног,
Мать на скамью опустилась
И простонала: «Сынок...»
Сын со слезами во взоре
Матери руку берет...
Слишком внезапен от горя
К радости был переход.
Слезы сыновьи щекочут
Руку, как капли дождя...
Женщины дружно хлопочут,
В чувство ее приводя...
Мать облегченно вздохнула,
Вскинула стрелы ресниц,
К сыну всем телом прильнула:
«Ты воротился, Хамыц!»
Женщины мать окружили:
«Счастлива доля твоя!
Дай бог, чтоб в радости, в силе
С фронта пришли сыновья!»
Все обнимают Хамыца —
Родич, и друг, и сосед...
Черный и розоволицый,
Стал темнолиц он и сед...
Битвы, разведки и марши,
Раны от пуль и штыков...
Вот он и выглядит старше
Самых седых стариков...
Только унынью нет места —
Радость сегодня у нас!
Ждет здесь Хамыца невеста.
Светел огонь ее глаз.
Люди расправили плечи,
Песню джигит затянул...
Нет, не поминки, а встречу
Нынче справляет аул...
Кубки до дна осушили,
С матерью рядом — Хамыц...
Дней героических были
Сказочнее небылиц!
1970
Поднял бокал тамада седоглавый,
Молвил: «За что будем нынче мы пить?
Тост за любовь будет первым по праву,
Ибо должны мы друг друга любить.
Выпьем за дружбу! За то, чтобы люди
Наши дела вспоминали добром,
Чтоб и потомки, как строгие судьи,
Нас оправдали во мненье своем.
Тост за хозяйку мы дружно возносим!
Жизнь ее счастьем да будет полна!
Пусть она будет богатой, как осень,
И молодою всегда, как весна!
Пусть не скудеют ее кладовые!
Ну, а хозяин, — в горах он рожден:
Быть ему крепким, как скалы крутые,
И неустанным, как бурный Ардон!
Жить по-солдатски, не зная покоя, —
Тем, кто с войны воротился живой,
Тем, кто домой не пришел с поля боя, —
Вечная слава и вечный покой.
Вижу детей я счастливые лица, —
Пусть они будут такими и впредь.
Мы пожелаем больным исцелиться,
Ну а здоровым — вовек не болеть.
Дети мужают, — а как же иначе?
Время велит им взрослеть и расти.
Пусть же, пока не состарится младший,
Здравствует старший в любви и в чести.
Если в гнезде подрастают орлята,
Учат орлы неокрепших птенцов:
Пусть они будут сильны и крылаты
И превзойдут матерей и отцов.
Тем, кто во имя Отчизны стремится
К подвигам славным, — почет и хвала!
Выпьем за тех, кто стоит на границе,
Мир охраняя от горя и зла.
Годы былые встают, как в тумане,
Было немало в них горестных дней...
За исполнение наших желаний
Выпьем, — за то, чтоб жилось веселей!
Благо тому, кто работой земною
Нашу планету заставит цвести,
Тем же, кто встретиться хочет с луною, —
Доброго мы пожелаем пути.
В горных теснинах, в полях ли зеленых
Нам, осетинам, в труде процветать,
Чтоб чабанам на заоблачных склонах
За день отары не пересчитать.
Славится щедростью, дружбой, отвагой
Нашей Осетин древний народ.
Пусть даже тот, кто считается скрягой,
Двери пошире гостям распахнет.
Пусть приобщится к труду тунеядец
И не позорит бездельем семью,
Пусть будет меньше, друзья, неурядиц
В нашем дому, в нашем горном краю.
Мать! Кто дороже и ближе на свете
Той, что вскормила нас грудью своей!
Пусть же своими успехами дети
Радовать будут сердца матерей!
Помню я осиротевшие семьи,
Смерть сыновей, боль военных утрат...
Пусть же спокойное мирное время
Длятся, пока наши горы стоят!
Пусть же под небом бескрайним и синим
Дружат народы, покончив с враждой!
Звонко бокалы тяжелые сдвинем,
Выпьем за сказанное тамадой!»
1975
Сумраком невежества объяты,
В давних доколумбовых годах
Наши предки думали когда-то,
Что земля стоит на трех китах.
Но и в свете знаний самых новых
Я скажу, уста мои не лгут:
Держится земля на трех основах,
Те основы — дружба, мир и труд.
И земля, где созревает колос,
Где плоды румянятся в садах,
Потому от войн не раскололась,
Что стоит на этих трех китах.
1980
«Меня оценят, — говорил поэт,—
Не в наше время, а спустя сто лет!»
«Позволь, — спросил я, — разве ты считаешь,
Что внук глупее должен быть, чем дед?»
1980
Один поэт боялся умереть.
Поэт, от смерти средство есть, заметь:
Пиши, как Пушкин, как Коста наш славный,
И смерть легко ты сможешь одолеть!
1977
Бездельник ты! Мужчина в цвете сил,
А труд — наш долг святой — тебе не мил.
Постой-ка, шапку на тебя повешу,
Чтоб ты хоть чем-нибудь полезен был!
1980
Сказала туча ниве: «Я водой
Тебя пойла. Долг верни мне свой!»
«Взгляни на урожай, — в нем зерен больше,
Чем было капель в туче дождевой!»
1979
Прощай! Как мне высказать горе,
Что плещется в сердце сейчас?
Казалось: со временем споря,
Исса будет вечно средь нас.
В какие бы дальние дали
Ни шел он, клинок занося,
В Осетии все вспоминали:
«Ну, как поживает Исса?»
А встретятся два осетина
В спокойные мирные дни, —
Осетии славного сына
Припомнят, конечно, они...
О том, кто в огонь ураганный
Вел храбро бесстрашных солдат,
Горюют высоты Хингана,
Монгольские степи грустят.
Подковы процокали гулко, —
Но всадник к коню не приник:
Висят на стене его бурка,
Черкеска, и плеть, и башлык...
А всадник недвижно и немо
Последний свершает свой путь
Под своды родимого неба,
Чтоб сном непробудным уснуть.
Осетия в горестном плаче:
Простился с героем народ...
Он умер, — но брат его младший
Из рук его шашку берет.
Приходит и старый и малый,
Стоят у могильной плиты,
Приносят они генералу
Зимою и летом цветы...
Окутаны тучами горы:
Печально склонился Кавказ
Над прахом героя, который
Над смертью смеялся не раз!.,
1981
Ивану Тарба
Я из Осетии приехал, —
И вот в безмолвии стою
Здесь, где изгнанник Кюхельбеккер
Окончил в ссылке жизнь свою.
Да, здесь глаза его потухли,
Здесь их закрыл могильный сон...
Отважный, пылкий, добрый Кюхля
В земле сибирской погребен.
Лишь сосен темные верхушки
О том поведали ветрам,
Кому писал, бывало, Пушкин:
«Мой брат по музе, по судьбам!»
И был он верен клятве братской
В тот день морозный декабря,
Когда на площади Сенатской
Стрелял в приспешников царя.
Ах, если б не было осечки,
Ах, если бы попал он в цель, —
Быть может, и на Черной речке
Не состоялась бы дуэль...
Он помнил живо, холодея,
В последний час, в печальный год
Свет юных дней в садах Лицея
У тихих царскосельских вод.
И вдохновенья дух высокий,
И в лебединых кликах пруд,
И друга пламенные строки:
«Оковы тяжкие падут!»
А я — я вырос на Кавказе,
У тех ущелий, троп и скал,
Где в романтическом экстазе
Он с Грибоедовым скакал,
Где в странствиях своих когда-то
Он, может, видел мой аул...
И руку я ему, как брату,
Через столетья протянул...
1971
Кто скажет: «Пушкина на свете нет?»
Кто скажет: «Мертвой бронзой стал поэт?»
Он жив! Он солнцем нашим остается,—
Пусть ширится у солнца круг планет!
Горы мне дверь отворили широко,
Словно позвали меня к себе в дом.
Слышу приветливый говор потока,
Птица, здороваясь, машет крылом.
Их приглашения чистосердечны,
Я им охотно откликнусь с земли.
Вымыли тучи для гостя местечко,
Ветры дорогу ему подмели.
Прибраны впадины и седловины,
Как у хорошей хозяйки в дому.
Гостю прохладу прислали вершины,
Путь по горам облегчая ему.
Нет, я не зря прилагаю усилья,
Чтобы у гор хоть денек погостить:
Ягод, цветов и плодов изобилье
Всюду успели они разместить.
Есть ежевика, брусника, черника,
Трав исцеляющих полный набор...
Стол побогаче поди поищи-ка!
Я потрясен этой щедростью гор.
Синий цветок над ручьем, а на скалах —
Желтый кустарник, как шкура лисы,
На лепестках, как в хрустальных бокалах,
Чистая влага прозрачной росы...
Гляну налево ли я иль направо —
Ломится стол от еды и питья...
Горы меня угощают на славу!
Чем им воздам за радушие я?
1979
Широкой буркою ночная тьма
Окутала леса, поля, дома.
Но стоило лишь солнцу улыбнуться,—
Земля ту бурку сбросила сама.
Годы в пути непреклонном
Держат уверенный шаг...
Вспомним, как взмыл над Садоном
Алый пылающий флаг.
Вызвал он в сердце шахтера
Бурный прилив новых сил...
Кто же смельчак тот, который
Огненный стяг водрузил?
В шахте прошел он науку,
Цинк добывал и свинец...
Поднял он смелую руку:
«Старым порядкам конец!»
Злобной слюной истекая,
Враг беспокойством объят,
Мечется черная стая
Белогвардейских солдат...
«Кто это, кто это сделал?» —
Гневно хрипел офицер.
Люди стоят перед флагом,
Строй их безмолвен и хмур...
Вдруг из него твердым шагом
Вышел Дзитоев Знаур.
«Я укрепил это знамя,
Знамя борьбы и побед!
Кровью, что пролита нами,
Красен полотнища цвет!
Люди в шахтерском поселке,
Будьте надежде верны!
Рыщут враги, словно волки,
Только их дни сочтены!»
Глянуло солнце на горы,
Луч по вершинам скользит...
Переглянулись шахтеры:
«Будь осторожней, джигит!
Скройся, как ветви в тумане,
Мысли опасные спрячь!
Там, на укромной поляне,
Мылит веревку палач...»
Взглядом едва удостоив
Оторопевших врагов,
Голову поднял Дзитоев:
«Я к испытаньям готов!
Если погибну — то с толком:
Вспомнит народ обо мне.
Флагу над нашим поселком
Вечно гореть в вышине!»
...Годы текут, словно воды...
Утверждено навсегда
Властным веленьем народа
Красное знамя труда.
Песен крылатые звуки
Переполняют сердца,
Знают и дети, и внуки
Имя шахтера — борца.
В списках народных героев -
Наш незабвенный земляк,
Неустрашимый Дзитоев,
Вскинувший огненный флаг!
(На Пискаревском кладбище)
Погиб в сраженье юноша-солдат,
Не видя ни дворцов, ни колоннад.
Но подвигом героя-комсомольца
Украшен легендарный Ленинград.
1980
Холмы хвалились: «Мы, мол, выше гор!» —
Их не заметил гор орлиный взор.
В бору лиловом каркали вороны,
Не зашумел, не шевельнулся бор.
1980
Как наши горы водят хоровод
Под песни листьев, птиц, ветров и вод!
Как будто держат за руки друг друга
И движутся сквозь вечность напролет.
1979
Строителям Транскавказской дороги
У реки гремучей
Утренней порой
Вижу я, как тучи
Ходят над горой.
Дикой крутизною
Склоны скал-громад
Прячут за спиною
Нар, Заки, Джинат.
Тяжестью измучен,
В ливень, в зной, в мороз
Здесь по горным кручам
Горец хворост нес.
Тут и нетрусливым
Страшно, коль взглянуть,
По каким обрывам
Был протоптан путь.
А сорвись лавина
Иль случись обвал, —
В той дороге длинной
Горец погибал.
Но, творя и строя,
Полон мощных сил,
В бой с крутой горою
Человек вступил.
Он сказал громаде:
«Ты нам не страшна!»
И, на смелых глядя,
Вздрогнула она.
Ты грозна, громада,
Крепок твой гранит, —
Но, прости, нам надо
Изменить твой вид.
Будем, словно нарты,
Бой с горой вести,
Чтобы путь на карты
Новый нанести.
Как ты ни красива, —
Врежемся в тебя.
Загрохочут взрывы,
Камень твой дробя.
Каменные стаи
Рухнут в струи рек...
Горы побеждая,
Крепнет человек.
1980
Читаю «Правду» свежую и словно
Воочью вижу всей страны простор:
Под башнями Кремля Совет Верховный
Ведет о нашей жизни разговор.
Как ясен, достоверен, осязаем
Итог свершений, взлетов и работ!
Своей земли рачительный хозяин,
Планирует грядущее народ.
Одарены природою так щедро
Хранилища подземных кладовых,
И мы, все глубже проникая в недра,
Использовать должны разумно их.
Мы знаем, что запасы не бездонны,
Вести богатствам нужно строгий счет...
Я вспоминаю горняков Садона,—
И предо мною прошлое встает...
Встают те дни, когда в моем ауле
Пылали правой яростью сердца,
Когда врага разили насмерть пули,
Отлитые из нашего свинца.
Когда на фронтовой бессонной вахте,
Отбойные сжимая молотки,
В моем краю, на старой Ходской шахте
Врезались в твердь шахтеры-земляки...
Прошли года. Иные поколенья
Врубаются сегодня в сердце гор.
Стальных машин грохочущие звенья
С природою ведут упрямый разговор.
Пусть вдумчиво, расчетливо, умело
Осваивают скалы и поля,
Чтоб, нам даря богатства, не скудела
Родимая кормилица-земля!
Чтобы всегда заботой нашей кровной
Жила краса лесов, полей и гор...
Читаю «Правду» свежую,—- и словно
Воочью вижу всей страны простор!
Я давно не юноша,
Но напев, звеня,
Словно ветер дунувший,
Подхватил меня.
Удивленно ахаю:
«Вот тебе и раз!»
Но с чеченкой Яхою
Я пустился в пляс.
Быстрые и плавные
Песни веселят,
Трудится прославленный
Гармонист Булат.
Пусть земле поведают
Наши каблуки:
Все у нас как следует,
Мы еще крепки!
Яха легкой птицею
По тропе летит,
С нею, яснолицею,
Я еще джигит!
На меня, задорная,
Смотрит: «Ну, держись!»
Руки непокорные
Так и рвутся ввысь.
А в глазах у зрителей —
Радость и упрек:
«Танец слишком длительный,
Не свалил бы с йог!..»
Бросьте вы, пожалуйста,
Так переживать:
Никакой усталостью
Нас не испугать!
День такой сияющий,
Так земля щедра,
Что плясать, друзья, еще
Можем до утра.
Нам деревья песенно
Шелестят листвой:
Если сердцу весело —
Знай танцуй, не стой!
И земля чеченская
Встретит осетин
Красотою женскою,
Доблестью мужчин.
Песня стоголосая,
Взвейся над горой!
Яха длиннокосая,
Будь моей сестрой...
1978
Он жил в эпоху копий и рапир.
Но стал нам современником Шекспир.
«Быть иль не быть? — Вот в чем вопрос!»
Как Гамлет,
В век атомный тревожится весь мир!
1978
Я еду в Тбилиси по взгорьям, по высям,
Спешу из Осетии к добрым друзьям.
«Мы ждем тебя!— слышен мне голос из писем,
как нам живется, увидишь ты сам...»
Я еду. Мне видится век Руставели,
Царицы Тамары глаза и уста...
Столетья, столетья с тех пор пролетели,
Но старости нет для поэта Шота.
Где рос он — в горах иль зеленой долине,
Откуда оглядывал дали времен,
Об этом не ведаем мы и поныне.. *
Быть может, в Осетии он погребен?
Он здравствует! Слышу, гремит его имя,
Не мог он покинуть родные места!
Зачем его ищут в Иерусалиме,
В обители древней Святого Креста?
Я еду. Плывут облака надо мною,
И Терек внизу свои воды несет.
И горы стоят над ущельем стеною,
И мне не увидеть их горных высот,
Как вьется дорога в ущелье Дарьяла,
Где пенится Терек, камнями звеня!..
Меня обступают нависшие скалы,
И с горных высот не увидеть меня!
Земля Хетагурова в край Руставели
Поэтов своих с благодарностью шлет..,
Я еду в Тбилиси. И вот я у цели,
И вот драгоценный раскрыт переплет.
Подхвачен я строк вдохновенным полетом,
Где страсть Тариэла бессмертна навек.
Поэзией поднят к таким я высотам,
Что кажется камешком белый Казбек.
1984
Давно или недавно это было? —
Как сон, промчались годы надо мной...
В те дни я полон был кипучей силой,
И черным и густим был волос мой.
Вставал рассвет мой в отсветах багряных,
Мне предвещая цепь счастливых дней.
И лучшую из девушек-горянок
Мечтал назвать избранницей своей.
Ты помнишь, как по парковой аллее
Бродили мы с тобой наедине?
Как фото я тебе вручил, краснея,
Чтоб ты не забывала обо мне?
Над нами дружелюбно пели птицы,
Пред нами Терек пенился, гремя,
И облака тянулись вереницей
За нами, окрыленными, двумя...
Сияли горы: «Брачный пир готовьте!»
Мы шли навстречу солнечной судьбе...
Я помню, что была ты в синей кофте,
Так хорошо сидевшей на тебе.
Мне это ясно видится и ныне:
И парк, и птицы, и седой поток...
И к кофточке твоей, как небо, синей
Я ярко-синий приколол цветок...
Молчала ты, и в пальцах осторожных
Держала руки жаркие мои...
Нарядов не имела ты роскошных —
Не из богатой ты была семьи.
Меня, понятно, это не смущало:
Любовь всего дороже и ценней!
Прекрасно было светлое начало
С тобою вместе пережитых дней...
Рассказывал я про аул свой горный,
Где кости прадедов погребены...
Там понял я, что долго и упорно
Бороться мы с невзгодами должны.
И пылких клятв произнесли немало
Мои красноречивые уста...
Когда же слов своих мне не хватало,
Я наизусть читал стихи Коста.
Тебе я были нес и небылицы,
Хвалился мнимой доблестью своей...
Теперь я тех речей готов стыдиться:
Я был других нe лучше, не умней...
Но страсть подстегивала: «Будет поздно!
В любви восторжествует тот, кто смел!»
Дарил тебе я мир тысячезвездный, —
А сам угла я даже не имел...
Отец был стар. Сестренки и братишки
Свою опору видели во мне...
Но будущего радужные вспышки
Мерещились нам в гордой вышине...
А ты в меня поверила — и вместе
Мы устояли в жизненной борьбе...
Вовеки верен я, как долгу чести,
Горам, ущельям, рекам и тебе!
1971
.... Жил отец мой небогато,
Жил, пахал и боронил,
И в трудах вседневных свято
Честь, достоинство хранил.
Снежные встречал лавины,
Брел над пропастью тропой.
Званье горца-осетина
Он берег в беде любой.
Прерываю речь невольно,
Посвященную отцу:
Сердце вдруг сдавило больно,
Слезы льются по лицу.
Показалось, что рассказом
Все в печаль погружены,
И струится над ныхасом
Серебристый свет луны.
Круг обводят грустным взглядом
Парни, слыша речь мою,
Вдруг гармошка где-то рядом,
У селенья на краю
Заиграла. Над Змазтдоном
Радостный сегодня пир,
Молодежь веселым звоном
Танцевать зовет фандыр.
Отдыхай, отец, спокойно,—
Юность помнит твой завет:
Жить отважно и достойно
С самых первых ранних лет.
Мы Карпаты с воздуха заметили, —
Наш орел стальной над ними плыл.
«Вам поклон с Кавказа, от Осетии!» —
В Ужгороде так я говорил.
«Край мой Иристон мне дал напутствие: —
Ты скажи им: «Я вам не чужой!» —
Люди слушают меня — и чувствую,
Что сроднился с ними я душой.
Я хвалил их угощенье знатное:
«Вот плоды труда умелых рук!»
Их плоды, их гроздья виноградные
Славил я как гость и верный друг.
Раем я назвал места волшебные,
Где под сенью каменных венцов,
Силой наделенные целебною,
Плещут воды горных родников.
Говорил, что вина закарпатские
Нас бодрят сильнее прочих вин,
Говорил я, что с любовью братскою ,
На гуцула смотрит осетин.
«Сколько слов друзьями-стихотворцами
Найдено, чтоб выразить любовь?
С вами говорю, как горец с горцами:
Мне сейчас не хватит этих слов.
Вы меня с такой любовью встретили —
Я вас всех с любовью обниму,
Не уступит первенства Осетия
В этом добром чувстве никому».
1971
КАМБЕРДИЕВ МИСОСТ БИМБОЛАТОВИЧ
«Весна»
Подснежник! Подснежник!
Он ввысь стремится,
Ответив на солнца зов.
На стебле тоненьком пузырится
Молоко его лепестков...
Всем людям
Поют о весеннем чуде
Воды горных ручьев.
Луч солнца,
Радуйся, пой от счастья,
Свободно свой свет струи,—
Зима похоронена,
Ты всевластен,
Земля и небо твои!
И стала вся жизнь на сказку похожа,
Кругом — чудеса чудес.
Под ветром весенним
Проснулся,
Ожил,
Задвигался,
Дышит лес!
Ликуя,
Бабочка в поле проносится,
Летит, целуя траву.
Скотина мычит —
На пастбище просится,
Наскучило ей в хлеву.
Уже на деревьях
Выросла заново
И чуть шелестит листва...
От легкой весны,
От воздуха пьяного
Кругом идет голова.
Набухла земля,
И завтра, наверное,
С песней среди полей
Прорежет пахарь борозду первую
На родимой Земле своей.
1928
КОДАЛАЕВ ГЕРСАН ЗУРАБОВИЧ
«Весна…»
Весна.
Солнце — небесная Мать —
По лестнице золотой
Сходит на землю с небес.
Над могилой матери моей
На цветке, раскрывшем лепестки
Вздрагивает вешняя пчела.
У могилы моего отца
На зеленой молодой траве
Беленький ягненочек пасется,
Весна.
Сердце мое
В солнечных объятиях болит,
От тепла, от ласки разболелось...
1969
Волосы —- как стерты... По щекам—
Бледные размывы... В кожу врезан
Возле уха от осколка шрам...
Нет ноги... Идет, скрипит протезом...
Среди ночи, кашляя, встает,—
Всполошатся по дворам собаки.
Чиркнет спичкой,— свет в окне сверкнет,—
Дым по стеклам поползет во мраке.
Потерял душевный он покой,
Утешенье — в крепкой сигарете. —
Поберег себя бы, дорогой! —
Часто говорят ему соседи.
— Что вы! — хрипло отвечает он,—
Туг беда совсем не в никотине:
Был войною я воспламенен
Так, что дымом исхожу доныне...
1976
Жаворонок вспорхнул
Из ямочки земляной,
Похожей на материнскую ладонь.
От прикосновенья крылышек его
Утренние росинки,
Мерцавшие на траве,
Как слезы радости, пролились.
На корточки присев,
Осторожно притронулся я
К гнезду,— оно тепло,
Словно мамы моей ладонь,
Серо-пестрые яички,
Словно угли,
Согрели его...
Сердце затрепетало
От радости,
Каждая жилка во мне
Осветилась, как солнечный лучик.
Удивляюсь я: как не зажглись
Мои пальцы
Свечками восковыми?!
Спасибо, жаворонок:
Теплом твоего гнезда —
Как теплом материнской ладони —
Так согрелась моя душа,
Что с детских дней и поныне
Холод ее не знобит.
1975
Стоишь печально и бесшумно,
Как будто разлюбив наш дом.
Мальчишка чей-то неразумный
Изранил дно твое ножом.
Песнь матери моей уснула,
В тебе не слышно «Ало-лай».
И паутиной затянуло
В тебе былое «Баю-бай»...
Мне на тебя смотреть порою
И больно так, и тяжело,
Но чую, пред тобою стоя,
Я материнское тепло.
Вдруг словно кто-то мне ответил,
Мне речь слышна, нежна, тиха:
«Меня качает только ветер,—
Но ведь к нам в дом вошла сноха
О колыбель, давно ты, знаю,
Грустишь без матери моей...
Постой: невестка молодая
Пробудит песни давних дней!
1964
Петь к чему мне? Если за меня
Соловей в лесу поет, звеня?
Мне зачем смеяться? Если солнце
За меня всем в мире улыбнется?
Плакать мне зачем? Если росой
Ночь исплачется во тьме густой?
А сижу, не двигаясь, зачем я?
Разве за меня шагает время?
1965
Птенчик, бойся выпасть из гнезда!
На земле тебя ждет смерть лихая.
Подрасти, дождись поры, когда
Петь начнешь, на крылышках порхая...
Пожалей свою пичугу-мать,—
Хлопотливая умчалась птица
Для детишек пищу поискать,
Скоро с ней, должно быть, возвратится.
Если ж ты и выводок ваш весь
Ей навстречу клювы не разинет,—
Навсегда умолкнет птичья песнь,
Сила крылья нежные покинет...
«Цып -цып»...— станет звать тебя с куста,
«Цып-цып»...— станет глухо плакать с веток...
«Цып-цып»...— эта полунемота
Будет вместо песенок неспетых.
Так сиди, мой птенчик, где сидишь! —
Япросил в тревоге и испуге Пташку...
Но не пожалел глупыш
Ни меня, ни матери-пичуги...
1966
Я ошибся.
Матерью и отцом клянусь:
Ошибся!
Я должен был
Крылья молодости своей
Подрезать,
Чтоб она не улетела
Так скоро,
Так далеко!
Чтобы она
В кудрях моих черных,
Словно в гнезде своем,
Вечно сидела.
Горько теперь сожалею:
Ошибся!
Юность моя,
Щебетунья моя,
Ласточка чернокрылая моя,—
Из теплой страны улетела
В холодную страну...
И в нее где-то там
Белый беркут-ветер
Свои когти вонзил.
1970
Едва глаза сомкнул я,— в то ж мгновенье,
Как будто моего дождавшись сна,
Представ в косынке белой, как виденье,
Ко мне склонилась ласково она.
И сердце мое рухнуло как будто:
— Ты ль это, мама? Где же ты была?
Нам без тебя ни света, ни уюта...
Где столько лет без нас ты провела?
Тебе лекарство я нашел в аптеке,
Теперь выздоровления ты жди!
И теплой влагой мне омыло веки,
Забилось сердце радостно в груди,..
— Сынок мой, не тревожься по-пустому:
Теперь моя болезнь навек прошла...
Но только по мосту волосяному
Пройти я на том свете не могла
И плакала: вы живы ль и здоровы?
И присмотреть за вами ль есть кому?
Есть хлеб ли? Отелилась ли корова?
Не прохудилась крыша ли в дому?
— Нет, мама, нет! Живем других не хуже,
Растем, трудясь, мечтая и любя.
Но стены дома плакали от стужи,
Затем, что с нами не было тебя...
Пойдем скорей домой! Без нас, я знаю,
Тебе и рай не рай на небесах...
- Тебя — ты, мама, слабая, больная,—
Я донесу до дома на руках!
— Теперь здорова я, сыночек милый,
Узнав, что вам на свете славно жить!
Она меня тихонько отстранила,
Куда-то собираясь уходить...
— Не уходи! Пусть дни твои продлятся
Здесь, средь детей, среди садов земли!
Но мама стала молча удаляться,
Ее черты растаяли вдали...
О, этот сон! Он светел был и сладок!
Но как себя я горько упрекнул,
Что спал так мало, что был сон мой краток,
Что он так скоро, скоро промелькнул!
1970
Стонут деревья,
Как дети, без матери росшие,—
Ветер, точно надсмотрщица злая,
Их хватает за шиворот
И трясет беспощадно.
Словно эти деревья,—
Как радушные, щедрые хозяева,—
Свои тени-бурки
Не стлали уставшим путникам.
Словно они,—
Как тревожно бессонные матери,—
Не оберегали
В прохладных объятьях своих
Птичьи хрупкие гнезда
И птенцам беспомощным не пели
Колыбельные песни
На наречии теплого ветра.
Стонут деревья,
Проливают янтарные слезы.
И ободраны ветром глумливым.
Их тела обнаженные
Зябко на стуже дрожат.
Приходи же, зима —
Как врачиха в белом халате,
Мягким белым бинтом
Раны дерева перевяжи!
1973
Судьба велит,— судить берусь ли я,
Права она иль не права,—
Чтоб чернокудрая иль русая
Седою стала голова.
Судьба вращает жернов мельничный
Над человечьей головой,
Покроет цвет ее теперешний
С годами россыпью мучной...
— Остановить бы эту мельницу!
Что посоветуешь, луна?
— С судьбой напрасно силой меряться:
Своим путем идет она...
1977
МУРТАЗОВ БОРИС АЛХАСТОВИЧ
«Бойкот»
(Шуточная история)
В Горном селенье старейшины людям
Так говорили, придя на Нихас:
— Если мы все араку не осудим,
Черным пятном это ляжет на нас!
— Наше решенье подобно закону:
Надо людей уберечь от беды!
Сколько вокруг разлилось самогона!
Больше, чем в Тереке нашем воды.
—- Топят иные в нем совесть и разум,
В пропасть уносит хмельная река...
Если за дело возьмемся все разом, —
Будет искоренена арака!
— Пусть, словно грозное эхо в ущелье,
Слово мужчин по Кавказу летит:
«Кто прикоснется к проклятому зелью,
Будет всеобщим позором покрыт!»
— Зло нужно вырвать немедленно с корнем!'
Очень суровым был этот наказ...
Мудрые старцы в селении Горном
Так порешили, придя на Нихас.
Вот из селения Горного скачут
Всадники с песней в далекий аул:
Едут они за невестою, — значит,
Ждет их веселого пиршества гул.
Встречены с должным почетом джигиты,
Просят садиться гостей дорогих:
Фынги накрыты, кувшины налиты,
Яства — пестрее цветов луговых.
Каждому гостю — достойное место,
Каждому подай наполненный рог...
Вот уж старейший из рода невесты
Тост произносит, торжественно строг.
Выпили гости — захохотали:
— Так еще нас не поили нигде!
Удочки дайте, — ловить бы мы стали
Свежую рыбу в этой воде!
Хохот, сливаясь с речами и пеньем,
Долго катился над трезвым селеньем.
1972
В дымке апрельской борозды
Согреется стихотворенье,
И станут пахарей труды
Насущным хлебом вдохновенья.
В ночи по гребням гряд крутых,
Струясь туманными путями,
Пропахнет мой летучий стих
Высокогорными цветами.
Пройдут лугами косари,—
Пусть лягут строки в ряд прокоса,
Пусть посвист кос и звон зари
В стихах поет многоголосо!
Я гощу в Баку весною, Низами,
Пью здесь воздух, как вино, я, Низами.
Я приехал издалече, Низами.
Ты назначь мне время встречи, Низами.
Улицы, как струны лиры, Низами,
Собрались в Баку шайры, Низами.
Вот под кронами густыми, Низами,
Пушкина сияет имя, Низами.
Имя улице весенней, Низами,
Дал твой брат, российский гений, Низами.
Ходит по другой из улиц, Низами,
Лермонтов, кипя и хмурясь, Низами.
Горы, море — все знакомо, Низами,—
На Кавказе он как дома, Низами.
Хагани спешит на встречу к Низами,—
Твой прославленный предтеча, Низами.
Взял он саз: напевы эти, Низами,
Хороши для всех столетий, Низами!
Как трепещут саза струны, Низами,
Там, где памятник Вургуну, Низами.
Свежий ветер веет с моря, Низами,
Вкруг тебя поэты в сборе, Низами.
Светлой славой бронзовея, Низами,
Как у храма,— у музея Низами:
Физули, Вагиф, Ахундов, Низами,—
Песнь надежд, раздумий, бунтов, Низами.
И печальна, темноока, Низами,
Натаван — свирель Востока, Низами.
Вечным окружен почетом, Низами,
Здесь к тебе пришел с отчетом, Низами,
Тайны дум тебе поведав, Низами,
Круг шаиров, съезд поэтов, Низами!
В дымке апрельской борозды
Согреется стихотворенье,
И станут пахарей труды
Насущным хлебом вдохновенья.
В ночи по гребням гряд крутых,
Струясь туманными путями,
Пропахнет мой летучий стих
Высокогорными цветами.
Пройдут лугами косари, —
Пусть лягут строки в ряд прокоса,
Пусть посвист кос и звон зари
В стихах поет многоголосо!
1958
Древа единого корни — они.
Отблеск бесчисленных молний — они.
Общей звезды многолучье — они,
Бурь освежающих тучи — они.
Рек быстротечных слиянье — они,
Волн океанских дыхание — они.
Кровью ты спаяна с ними, земля,
Братство их — скал нерушимей, земля!
Ты познал земли язык, о, мой отец.
Власти над землей достиг,
о, мой отец!
Был нелегок твой удел, о, мой отец.
Но, трудясь, ты песни пел,
о, мой отец!
Страсть высокая твоя, о, мой отец,
Научила жить меня, о, мой отец!
Дал еще ты мне наказ, о, мой отец,
Быть мужчиной в смертный час,
о, мой отец!
У вершины кряжистой —
Битвы грозный гул:
Злобный натиск вражеский
Отражал аул.
Враг на штурм решающий
Шел двенадцать раз, —
Но не смог и кладбища
Захватить у нас. . .
1965
Напев протяжный и негромкий
Плывет, как тающий дымок...
В России на заветной «хромке»
Играет сельский паренек.
И млеют девушки, готовы
Плясать и плакать под гармонь:
Ну, как не полюбить такого?
Да с ним — хоть в воду и огонь!
Ах, дальних русских сел тальянки,
Ладов и кнопок звонкий строй!
У нас в Осетии горянки
Искусной славятся игрой.
У них на прядях — отсвет лунный,
И звездный свет — в глазах у них.
От музыки подружки юной
Теряет голову жених.
Душа невесты — песнь фандыра
Влюбленного заворожит, —
И радость свадебного пира
Уже предчувствует джигит.
И, шимд веселый не танцуя,
На гармонистку я смотрю.
— Ну, как не полюбить такую?—
Себе тихонько говорю.
На наших глянули б красавиц,
Вы, гармонисты русских сел,
На пальцы, что ладов касались,
На кос лучистых ореол!..
И если б вы пришли нежданно
Пополнить их певучий строй,—
Звенел бы танец неустанный
Над нестареющей землей!
Не по душе мне, что в бухте бакинской
Море в дремотном покое.
Ветер, нагрянь! Встрепенитесь и вскиньтесь,
Белые кони прибоя!
Словно афсурги на скачках, гарцуют
Стаи валов белокрылых...
Каспий бушует, — он Терека чует
Нрав удалой в своих жилах...
Да, ты постранствовал немало,
Повсюду ты встречал людей,
За праздничным столом, бывало,
Ты сиживал в кругу гостей.
Но если друга не обрел ты,—
Зря ездил, время зря провел ты!
Аул свой, приехав с чужбины,
Старик-осетин навестил.
Пестрели закуски и вина,—
Брат в честь его пир закатил.
Был гость за столом тамадою
И в тостах речист, как пророк:
В разлуке с родною землею
Обычай он свято сберег!
Про битвы, про честь осетина
Он гордый мотив затянул,—
И, песне внимая старинной,
Восторженно замер аул.
Как горько и тягостно старцу
Вновь наши покинуть края!
Но время настало расстаться:
Ждала его дома семья.
Был рог ему налит в дорогу, —
В лице изменился старик:
«Обычай хорош,— но, ей-богу,
Сосуд этот слишком велик!
А впрочем... давай, опрокину...
Я — дома, в родимых горах,
Пусть даже умру,— не чужбина,
Отечество примет мой прах!»
Губя и молодость и старость,
Война прошла, как вихрь смертей...
О, скольких ты недосчиталось,
Отечество, своих детей!
Их лица днями и ночами
Всечасно видятся живым...
Минутой скорбного молчанья
Мы в майский день их память чтим.
Идешь ты робкими шагами
Там, где пылал кровавый ад,—
Не под твоими ли ногами
Сгоревший заживо солдат?
С невольным ты следишь испугом
За вспаханною бороздой,—
Вдруг чьи-то кости снова плугом
Обнажены в земле сырой?
1 9 7 1
Один в Осетии был гений —
Коста! Ему и равных нет!
Но в горьких приступах сомнений
Он восклицал: «Я не поэт...»
Теперь же — виршеплетов бездна.
Едва пять строк увидят свет,
Как автор с твердостью железной
Всех уверяет: «Я — поэт!»
Надоел врачу один больной
Бесконечной болтовней пустой,
Врач с досадой думал : «Ну, постой!
Я тебе лечение устрою!»
- Высунь-ка, язык, да рот открой,
Посиди вот так минуток триста!
И с тех пор к врачу он – ни ногой:
Помогло лекарство очень быстро!
Любил ростовчанку я в юности дальней —
Но были безмолвными наши свиданья:
С ее языком я едва был знаком,
Она ж не владела моим языком...
Прошел с той поры я большую науку!
В Ташкент приглашен был недавно я к другу
Он сына женил,— и на свадьбу у них
Весь дом ожидал пожеланий моих.
Не знал я узбекского. Гости на свадьбе
Едва ли смогли осетинский понять бы.
Как быть? За столом, поднимая бокал,
Я тост мой заздравный по-русски сказал.
Текла моя речь, как равнинные реки,—
И поняли тост осетина узбеки.
Будь славен вовеки, могуч и велик,
Бессмертного Пушкина гордый язык!
Однажды в Шотландии был я с визитом.
Шел пир земледельцев, под небом открытым.
Приветлив был Бёрнса и Скотта народ,—
Ответить на тосты пришел мой черед.
Шотландцам неведома речь Иристона,
А мне — их язык. Как ответить достойно?
Но есть между нами испытанный мост:
По-русски звучал мой приветственный
Сказал я на древней земле Оссиана:
«Пусть дружат поэты, народы и страны!»
Войны великой ветеран,
отважный патриот
Прошел с боями много стран,
теряя верстам счет.
Познав победы торжество,
домой вернулся оп.
Была в наградах грудь его, ,
как в звездах небосклон.
Недуг солдата одолел,—
но он не слег в кровать —
А другу верному велел
лихих коней седлать.
И умирающий солдат
с надежным кунаком
Как бы в последний бой летят
вдоль Терека верхом.
И клич прощальный прогремел,
подхвачен эхом гор:
«Вот так я встретить смерть хотел,—
несясь во весь опор!»
Поэт задремал, от трудов отдыхая.
С ним рядом уселась жена дорогая.
Как будто ей автор обязан был данью,
Взяла его книгу в нарядном изданье.
Листала страницы серьезно и чинно
И что-то шептала с довольною миной.
Сват глянул в окно, удивился: «А ну-ка,
Что нового в творчестве нашего друга?
Одна средь поэтовых жен ты такая,
Кто тешится, мужнины строки читая!»
Она отвечала ему, торжествуя:
«Читать... не читаю, но книгу ценю я.
Я строки считаю, чтоб выяснить точно,
Что выручим мы при... оплате построчной!»
Нужно крепкой обладать закалкою,
Чтобы выдержать кавказский пир...
Выглядеть боюсь смешно и жалко я,
Ибо я — в питье не богатырь.
Но, храня традиции Осетии,
Я недавно справил юбилей:
Пригласил к себе на... двухсотлетие
Родичей, соседей и друзей.
Стар и млад расселись по обычаю,
И взлетели тосты над столом
За мое здоровье, за величье
Дел моих в грядущем и в былом...
Улыбаясь: «Не за то вы хвалите!»
Я украдкой действовал хитро:
Так устроил, чтоб мне было налито
Не вино, а сладкое ситро.
С головою свежею и ясною
Я сидел в почетной стороне,
И ласкали слух мой громкогласные
Тосты, обращенные ко мне.
Слышалось: «Гигант литературы вы!»
(Языки развязывал коньяк):
«Пишешь ты не хуже Хетагурова!»
«Ты не ниже Пушкина никак!»
Сладкое ситро я пил безропотно:
С каждым должен выпить юбиляр!
И как выпивоха многоопытный,
Стойкостью домашних удивлял.
Свой секрет я сыну дам в наследие,
Пусть его до внуков донесет.
Тот, кто так отметил двухсотлетие.
Доживет легко... и до трехсот.
Хочу воспеть любовь большую,
Влюбленных жаркие сердца:
Любовью с юных лет дышу я,
И нет любви моей конца.
Когда обрушила обвалы
На голову мою война,-
Любовь опорой мне бывала,
И жизнь мою спасла она.
Пусть в пору осени вступил я,-
А все любить не устаю!
И день, в который не любил я,
Включать не надо в жизнь мою!
(Легенда)
Аходу Гусейнову
Из Гянджи в Шемаху когда-то
Был славный шайр приглашен.
С ашугом у башни щербатой
Нечаянно встретился он.
Шайр обратился к ашугу:
— Сыграй мне на сазе! Пусть звон
Мелодий твоих мне, как другу,
Поможет на песенный лад
Настроиться! Я ж за услугу
Добром отплатить буду рад! —
Ашуг возмутился: — Я вижу,
Себя слишком любишь ты, брат!
Неужто свой дар я унижу, —
На улице стану играть
Пред каждым прохожим? Уйди же! –
Шайр его просит опять:
— Дай саз хоть на миг: сам сыграю»
Чтоб сердцу отваги придать! —
Ашуг: — Отвяжись, повторяю! —
Бранится: — Не трогай мой саз!
На свадьбу спешу! — Ковыляя,
Ушел он и скрылся из глаз. . .
Но в доме, где свадьба гудела,
Быть может, всего через час,
Увидел ашуг обалделый
Шайра: был позван и он
В тот дом, — и, как шейх поседелый,
Почтением был окружен.
Смешался ашуг. На мгновенье
Он песню прервал, поражен.
Шайр тут воскликнул: — Нам пенье
Ашуга — целебный бальзам! —
И бросил он в знак восхищенья
Семь звонких туманов к ногам
Певца. — Ну-ка, в пляс поживей-ка!
Шайр обратился к гостям:
— Уж если подобен я шейху, —
Священен ашуг, как пророк!
Набейте ему хорошенько
Подарками тощий мешок!
Ашуг подношенья и деньги
До дому с трудом доволок
И думал, присев на ступени,
В ночной многозвездной тиши,
Что выше, чем дар песнопений,
Величие мудрой души.
1971
Поэту Мухарбеку Кочисову
Что павшие в битвах допеть не успели, —
Завещано нам досказать и допеть.
Какая же честность нужна в этом деле,
Чтоб нам перед памятью их не краснеть!
В бессонных исканьях весомого слова
Я к ним обращаюсь, сомненьем томим:
Их именем счет предъявляю суровый
Провалам своим и удачам своим.
Их лица всегда у меня пред глазами,
Их взгляд — для меня самый строгий судья.
Сдаю я пред павшими вечный экзамен, —
О, если бы смог его выдержать я!
1971
МОУРАВОВ СОСЛАН
«Я счастлив»
Раньше жизнь была — не жизнь, а пустота,
Ты пришла — и все переменилось:
И открылись мне все радуги цвета,
Все богатство мира мне открылось.
Без тебя не знал бы я, как плачет высь,
Не расслышал Терека рыданье,
Не заметил, как ручьи, смеясь, сплелись,
И как горы стынут в ожиданье.
Не почувствовал бы я, как сладок труд,
Как прекрасна радость, тяжко горе,
И не понял бы, как любят и живут,
С бедами и горестями споря.
Как я счастлив, что тебя я повстречал!
Может, ты смеешься надо мною,—
Но тебе благодаря я понимал,
Что любовь — рождение второе...
ПУХАЕВ АЛЕКСАНДР СПИРИДОНОВИЧ
«Летние дожди»
О, ливни солнечные лета,
Вы сердцу моему милы!
И капли в переливах света,
Как зерна хлебные, круглы...
Когда пересыхает в зное,
Как в жажде — горло, мать-земля,
Вы влажной рухнете стеною,
Как в сказке, жажду утоля.
И забушуют водопады,
Как в пору таянья снегов,
И все дождям веселым радо,—
От гор до леса и лугов.
Трава взметнется удалая,
И на глазах растут грибы,
Летучим каплям подставляя
Макушки лысые и лбы.
Шуми дождями, лето, чтобы
В корнях не иссякал запас,
И чтоб надежды хлебороба
Оправдывались каждый час!
1973
Что в мгновенье может уместиться?
Звук один. Один волны бросок.
Времени безмерного частица,
Невесомая, как волосок.
При грозе мгновенье — только вспышка
Молнии. При ветре — взмах листка.
Сердца—то удар, то передышка.
Жизнь мгновенья очень коротка!
Но порой случаются мгновенья,
Что глубокий оставляют след.
Быстро солнца промелькнет затменье,
Но запомнится на много лет.
Только миг займет землетрясенье,
В миг один обрушится обвал.
Ураган развеет за мгновенье
Все, что ты годами создавал.
Вьюги вихрь,— и все в снегах увязнет,
Миг — и град посыплется, как соль.
За мгновенье жизнь цветка угаснет,
На мгновенье утихает боль.
Всплеск, рывок, удар — одно мгновенье,
Но порой оно ценней, чем год.
В миг один возникнет озаренье,
Чудо в миг один произойдет...
1973
Что за красота в зеленых пальмах!
Словно девушки, распустят косы
И у моря, взять забыв купальник,
В платьицах стоят, простоволосы.
Зонтики широкие на зависть!
И они, держа их над собою,
Словно девушки, не раздеваясь,
Плещутся в кипении прибоя.
1964
Рассвет... Над сонными горами
Зари приметы вновь красны.
А лес с росистыми ветвями
Еще досматривает сны.
На небе — алый след восхода,
В лугах — еще клубится тьма...
Не надо торопить природу,
Она пробудится сама.
1977
САЛБИЕВА ЗАМИРАТ
«Дружба»
Пусть не слишком часты наши встречи,
Но давно,— как это ни зови,—
Дружим мы, и с каждым днем все крепче
Крылья нашей молодой любви.
С т ала дружба нежною и верной,
Чистой, словно струи родника,
А любовь, как трепетная серна,
Горяча, порывиста, робка...
И сердца, объятые любовью,
Словно птицы, рвутся в высоту...
Но вовсю старается злословье
Крылья нам подрезать на лету.
Эти слухи, шепотки, наветы
Тенью на мою ложатся честь...
Но большой любви не страшно это:
Все она сумеет перенесть!
СИТОХОВ САЛАМГЕРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
«В горах меня ищите»
Я не видел, как в степи пустынной
Тащит груз верблюд через пески.
Но зато знакомы мне лавины
И в ущелье бешенство реки.
Я не видел, как в степи пустынной
Тащит груз верблюд через пески.
Но зато знакомы мне лавины
И в ущелье бешенство реки.
Знаю, как дороги спозаранку
Будит бег подкованных коней,
Как идут с кувшинами горянки,
Что березок молодых стройней.
Знаю, как старухи с крыши плоской
Нить с веретеном спускают вниз,
Словно как актеры на подмостки,
Туры на утесы взобрались.
Как к утру бледнеют тихо, тая,
Языки пастушеских костров...
Чтоб воспеть красу родного края,
Не хватает мне достойных слов!
Горы мне — опора и защита,
Я живу, их свет в душе храня,
где бы смерть ни встретил я,— ищите
Все равно в моих горах меня!
1968
На южных отрогах столкнулись тепло и прохлада —
И воздух разбился на сотни сверкающих граней!
Ну, вот и весна,.. Ледника голубая громада
Вдруг повлажнела, как очи от воспоминаний.
Река истомилась в плену, что казался ей вечным,
Но вечна лишь жизнь, ее молодая свобода!
Повсюду так шумно, как будто готовятся к встрече.
И вправду—: ведь гостья стоит, улыбаясь, у входа.
И птицы, как дети, уже мельтешат в отдалены;,
И чащи цветов наполняются праздничной влагой.
И тысячи звуков сливаются в стройное пенье —
Ведь все, что ни есть, в день весны — долгожданное благо.
I960
Я околицей села иду,
Где ягнят курчавый хоровод.
Выводок утиный на пруду —
Милый, милый деревенский флот!..
У собак сегодня нет врагов.
В конуры дремотный зной проник.
Лишь раскрыты пасти — словно псов
Просит доктор показать язык!
Лень играть мальчишке-пастуху
На свирели — и молчит она.
У коров дремотных на лугу
Белый ливень копят вымена.
Схлынет зной — туман пойдет волной!
Край ночного полога слегка
Приподнимет месяц молодой,
Словно рог наивного бычка.
1978
«Прощай, прощай!» - я говорю
Отцовской сакле, тесной, черной …
Дверь в новый дом я отворю:
Как в нем уютно и просторно!
Прощай, арба! Стуча, скрипя,
Свои отъездила ты сроки.
Отняв дороги у тебя,
Шуршат автомашин потоки.
Прощай, черкеска и бешмет!
Нарядом стали вы старинным,
Служившим много сотен лет
В седле рожденным осетинам.
Кто не имел вас, с давних пор
Стеснялся выглянуть из сакли…
Теперь – танцор или актер
Вас надевают на спектакли…
Давно из моды вышли вы:
На мне – штиблеты и рубаха,
Я на пороге с головы
Сниму берет, а не папаху.
Но пред лицом седых вершин,
Пускай на мне все обновилось,
Я, как и прежде, осетин,
И кровь моя не изменилась!
Пусть твой дом всех краше и богаче,—
Стены в нем хоть золотом обей,
Если в доме люльки нет ребячьей,
Значит, ты беднейшего бедней.
Тем, кто в мир вступает необъятный,
Люлька, первым транспортом служи.
Мать, приладь ее поаккуратней,
Пассажира крепче привяжи.
Говорят: «Плывет, качаясь, зыбка,
И не прибывает никуда».
Думать так — глубокая ошибка:
В люльке мы летим через года.
В ней — мечты и яви перепутья.
Если ж упадет он как-нибудь,—
Мать покормит пассажира грудью
И отправит снова в дальний путь.
Пусть твой дом всех краше и богаче,
Стены в нем хоть золотом обей,—
Если в доме люльки нет ребячьей,
Значит, ты беднейшего бедней.
1977
Убежал на фронт мальчишка
Из родного дома,
Над равниной пули свищут,
Бомбы землю долбят.
Сокрушаются солдаты:
«Вот так пополненье!
Лет и росту маловато»
И мальца жалеют.
А глаза его — как угли,
И горят упрямством!..
Приодели и обули
Парня по-солдатски.
Вот беда — во всей коп терке
Не нашлось по росту
Ни сапог, ни гимнастерки,
Ни ушанки жесткой.
«О эти годы,'— так решили,—
Подрастают скоро.
Сапоги твои большие
Мигом стонут впору».
Стал солдатом честь по чести —
Не гляди на годы! —
По войне пошел он вместе
С пулеметным взводом.
И не детскою хлопушкой,
А немецкой пулей
Уложило на опушке
Парня в карауле.
Так и не дорос мальчишка
До солдатской формы.
Только слава без излишка
Оказалась впору.
1977
Раздастся зов с холмов Карджина, -
Ему откликнется Унал…
Осетия, мой крой родимый,
Прекрасен ты, хотя и мал.
Люблю, когда твои заводы
Раскурят трубку по утром,
И рвется сквозь пласты породы
Шахтеров песенный селам.
Люблю арбы скрипучей качку
Под поступь мерную быков,
И удалых джигитов скачку
В звенящем цокоте подкоп.
Люблю, когда копны пахучей
Над лугом купол все видней,
Косарь усталый в полдень жгучий
Развяжет завтрак свой под ней,
К зиме на пастбища степные
Отары гонят чабаны,
А рядом псы сторожевые
Продут, достоинства полны,..
Моя любовь, мел отрада,
Осетия — мой дом, мой двор,
Ты спросишь: «Двор? А где ограда?»
Отрада — цепь Кавказских гор!
Она красою знаменита,
Ворот-ущелий много в ней,
Они и день, и ночь открыты
Для добрых, искренних друзей!
Без различья возраста и званья,
Юноши, младенцы, старики
Добрые привыкли пожеланья
Подкреплять пожатием руки.
Чтоб другому сделаться доступным,
Трудно к сердцу тропку проторить,
Но рукопожатьем дружелюбным
Этот путь ты сможешь сократить.
В древности на перепутьях горных
Лишь кивок приветом был у нас.
Только кровники в одеждах черных
Пожимали руки, примирясь.
Посмотри, ладонь моя раскрыта,
Нет оружья в ней, чиста ладонь!
И в холодной сакле позабытой
Вновь спокойный вспыхивал огонь.
Людям руки обрубив по плечи
Воины пронеслись, в крови, в золе.,
Пусть рукопожатие при встрече
Станет знаком мира не земле!
1968
Рухнул с высот водопад,
Стал он в ущелье потоком,
В лес, словно в собственный сад,
Он заглянул ненароком.
Груш и орехов набрал...
Горд он. Не терпит обиды:
Бросил на выступы скал
Ленту змеи ядовитой.
Горы в нем отражены
И недотроги-косули,
Туры с крутой вышины
В струи его заглянули.
Держит к долинам он путь —
Дать им прохладу живую,
Колос пшеничный взметнуть,
Песню вспоить молодую.
Детство, ты в горах промчалось,
Ты и нынче там живешь...
Через речку, не печалясь,
Босоногое бредешь.
Ты, кипя лихой отвагой,
По щетине жестких трав
Скачешь дружною ватагой,
Храбро прутья оседлав.
Сквозь ущелья и долины,
Через горную гряду,
Я в Дурджинта за малиной
Вновь без устали иду.
Кручи, скалы — не помеха.
Ледяной бурлит родник.
Передразнивает эхо
Озорной ребячий крик.
С ледников прохладный ветер —
На мальчишеских щеках,
И Казбек, высок и светел,
В ослепительных снегах...
Сенокос — по пояс травы...
Я косцам обед несу.
Стану старше — и по праву
В руки сам возьму косу...
Детство, ты в горах играло,
Ты и нынче там со мной,
Где река бурлит о скалы...
Неумолчною волной...
Она так рано, рано овдовела,
Работе посвящала каждый час...
Ровесницы твердят ей то-и-дело:
«Не попытать ли счастья еще раз!»
Она когда-то мужа проводила
На смертный бой. Сказал, прощаясь, он:
«Меч нашей правды сломит вражью силу,
И я вернусь, победой окрылен!»
Шли годы... Утекло воды немало...
Но не пришел домой с войны солдат...
А к ней,— красивой, грустной и усталой,—
Приходит от других за сватом сват:
«Да, горько, что погиб в сраженье воин...
Но надо ль вековать тебе одной?
Другой мужчина разве не достоин
Назвать тебя любимою женой?»
Она ж в ответ: «Нет в мире доли хуже,
Чем быть неверной, слову измени!
Я сердце отдала навеки мужу,
А двух сердец в груди нет у меня!»
Я мост между минувшим и грядущим,
Из дней вчерашних в завтра путь держу.
Мой путь проходит по снегам и пущам,
То ввысь взлечу, то ощупью брожу.
Идя дорогой всенародной братства,
Несу я мудрых заповедей кладь,
Чтоб прадедов духовное богатство
В сохранности потомкам передать.
И все твои наглядные уроки,
Мой бурный век, я должен взять с собой,
Чтоб вдохновлен был правнук мой далекий
Неповторимой нашею судьбой.
Знать, кем были, и понять, кем будем,—
Вот для чего берусь я за перо.
Мое все то, что смог раздать я людям,
Не требуя награды за добро.
Пойду за плугом, целину вздымая,
И горсть земли зажму в руке своей:
«Ты изобилья мать, земля родная!
Дружа с тобой, могуч я, как Антей!»
Я счастлив, что живу в эпоху эту,
Когда мы то навеки обрели,
О чем мечтали прадеды и деды,—
И пахарь стал хозяином земли.
Я брал оружье в руки в час суровый,
Землею клялся землю отстоять.
Не дал врагу замкнуть ее в оковы,—
И торжествует жизнь на ней опять.
Земля меня вознаградит сторицей
За все мои усилья и труды
И к пахарю под осень обратится:
«Садись за стол, вкушай мои плоды!»
Любил меня парень,
Всегда был со мною...
Бродили мы парой
Под вешней луною.
Там речка бежала,
И воды ночные,
Струясь, отражали
Костры полевые...
Мы слушали песни
Пернатого хора,
Тропинкой безвестной
Взбирались мы в горы.
Встречали рассветы
У юной березы...
Кудрявые ветви,
Студеные росы...
Траву луговую
Ветрами качало,
И сердце, ликуя,
Так гордо стучало.
Где ты, моя юность?
Ушла, распрощалась...
Так долго тянулась,
'Гак быстро промчалась...
Россия — вековечная вершина,
Осетия — один ее утес.
И с русскими сроднились осетины,
И сколько вместе им пройти пришлось!
Они делили хлеб и соль по-братски,
Дорожный общим был у них запас.
И, как обычай повелел кунацкий,
Друг друга выручали в грозный час.
Недаром серп и молот золотые
На нашем алом знамени горят.
Бессмертный Ленин, славный сын России,
Всей горской жизни изменил уклад.
Когда отцы мир сокрушали старый,
Еще на свет и я был не рожден.
Пришли к нам в горы добрые хабары,
Что русские низвергли царский трон.
Что, власть вручив народу трудовому,
Россия победила силы зла,
И Иристону моему родному
Избавиться от гнета помогла.
Россия — вековечная вершина,
Осетия — в ней солнечный утес.
И с русскими сроднились осетины,
И счастье нам навек Октябрь принес.
Мальчишки, девчонки, вы стайкой веселой
Спешите в лучах ясноликого солнца:
На бал выпускной вы торопитесь в школу,
Но слышите, голос в эфире несется;
«Постойте, постойте! Мне тоже семнадцать,
И так же на бал собирался когда-то,
О как я хотел танцевать и смеяться,
Но не успел получить аттестата.
Остались ичиги мои у порога,
Костюм мой нарядный пылится на стуле,
Иная мне выпала в жизни дорога —
Война позвала под снаряды и пули...
Прошу передать моей старенькой маме:
Был полон твой сын и отваги, и силы.
Он пал у реки... окружен камышами,
Он не покоится в братской могиле.
Лежал я в обнимку с моим карабином,
И жесткий приклад его кровью омытый
Был верен, как конь, что в беде не покинул
Сраженного вражеской пулей джигита.
На обелисках меня не ищите,
Не встал надо мною торжественный камень,
Но мой аттестат за меня получите:
Я Родине сдал свой последний экзамен!»
1
СЕМЬ ДВЕРЕЙ
По преданьям нашим стародавним,
Счастье скрыто за семью дверями.
И сегодня, в семилетье славном,
Семь дверей высоких перед нами.
Открывай их — счастье там, за ними!
К ним ключи в труде куем мы сами.
Мы не золотыми, а стальными
Эти двери отопрем ключами.
Партия дорогу указала,
Правило дала нам золотое:
«То, что сделал бы сегодня, — мало!
Завтра дай отчизне больше втрое!»
По преданьям горцев стародавним,
Счастье за семью дверями скрыто.
Друг мой, в этом семилетье славном
Смело двери счастья отвори ты!
2
ДЕВУШКА-БОГАТЫРЬ
Дедов рассказать о них просили,
По рисункам знали их черты,—
Тех богатырей, чьей гордой силе
Покорялись ветры и хребты.
Ну, а ты-то ростом невеличка,
Назову тебя богатырем, —
Ты смущенно теребишь косички...
...Только там, где строят новый дом,
Высоко стрелой своей сверкает
Кран, послушный маленькой руке,
Солнце первую тебя ласкает,
Свежий ветер льнет к твоей щеке.
Труд твой— в сотни зданий воплотится.
Новоселы в тысячах квартир
Поднимают тост за крановщицу,
За тебя, строитель-богатырь!
3
ПШЕНИЧНЫЙ колос
Пшеничный колос! Ты меня
Красой своей привлек.
Стоишь ты, голову склони,
Как будто занемог.
Иголки золотом горят,
Как будто ты готов
Сшить нашим девушкам наряд
Для свадебных пиров.
Ты словно просишь: «Подойди!»
Присел я пред тобой,
Прижался ты к моей груди
Колючей головой.
Тебя теплом надежных рук
Согрев и обласкав,
Очистил землю я вокруг
От буйных сорных трав.
...Хлеба высокие растут,
Шумят: «Товарищ, знай!
Окупит твой нелегкий труд
Богатый урожай!»
И помнят колос золотой
И щедрая земля:
Моей обласканы рукой
Пшеничные поля.
Прошли уже долгие сроки,
Как в море волна за волной,
А все-таки лучшие строки
Еще не написаны мной.
Чтоб слово в сердца проникало,
Его я никак не найду,
Хоть отдано лет мной немало
Любимому мною труду.
Труднее, чем книгу большую,
Такие стихи создавать.
И если все ж их напишу я, –
Они о тебе, моя мать.
Как ты день-деньской хлопотала,
С ведерком спускаясь к ручью,
Как штопала ты и латала
Одежду и обувь мою.
Как детям порою тяжелой
Готовила скудный обед
И как, проводив меня в школу,
Ты долго смотрела мне вслед.
И в сердце те дни не затмились, –
Жар летний и стужа тех зим...
Ты мне говорила: «Кормилец!» –
Я старшим был сыном твоим,
И младших нам было так жалко! –
И ты мне, глотая слезу, шептала:
«Постой у чесалки,
А я вам поесть принесу!»
Над прялкой склоняясь, старалась,
Как песней и сказкой развлечь.
Случалось, что нить обрывалась,
Но не прерывалася речь.
За хворостом в лес снаряжался,
С тобою на мельницу шел,
И чтоб не споткнуться, держался
Я за материнский подол.
Была ты и нежной и смелой,
И светел был взгляд твоих глаз.
И даже когда ты болела,–
Тревожилась только о нас!
И все, чего в жизни я стою,
Все лучшее в сердце моем –
Твоей взращено добротою,
Твоим обогрето теплом.
Поэтом бы истинным стал я,
Когда бы, гордясь и любя,
Такие слова отыскал я,
Чтоб были б достойны тебя!
Сумраком невежества объяты,
В давних, доколумбовых годах
Наши предки думали когда-то,
Что земля стоит на трех китах.
Но и в свете знаний самых новых
Я скажу, уста мои не лгут:
Держится земля на трех основах,
Те основы – дружба, мир и труд.
И планета, где тучнее колос,
Где плоды румянятся в садах,
Потому от войн не раскололась,
Что стоит на этих трех китах.
Энверу Ахсарову
Спасибо, друзья, мои младшие братья!
Встает ваша память дугой семицветной,
И пусть не могу пред полками скакать я,
Мне слышится конницы топот победный.
Нас тысячи здесь под травою зеленой,
Погибших вдали от родимого края.
Летит мое сердце к горам Иристона,
Но встать мне земля не позволит сырая.
Взглянуть бы хоть раз на сады и долины,
На сумрак ущелий Осетии милой...
Но мы полегли на полях Украины,
И нас Украина цветами покрыла.
И все же, хоть ветром, хоть тучкою белой
Хочу прилететь я к родному ущелью.
И песню услышать,
что ласково пела
Когда-то мне мать над моей колыбелью.
Обломки, осколки посуды щербатой —
Как мусор, хрустят черепки под ногами.
Мне ж помнится: мать, как в ладонях, когда-то
Несла нам на них животворное пламя.
Я помню пронзительной памятью детской
Как, не покоряясь утратам, ударам,
Делился очаг с очагом по-соседски,
Своих угольков ободряющим жаром.
О, этот огонь, от ветров сбереженный!
Пред ним утомленные люди садились.
Солдатские вдовы, солдатские жены
Теплом и надеждой друг с другом делились.
И на черепках угольки уносили
В дома свои, дружеским словом согреты.
Я, мальчик, мечтал, не жалея усилий,
Соседям дарить эти искорки света.
Теперь черепки с угольками забыты,
Но память войны в нас не гаснет недаром:
Да будут сердца, точно двери, открыты,
Делитесь друг с другом, живительным жаром!
ХУГАЕВ СЕРГЕЙ ЗАУРБЕКОВИЧ
«Баллада о земле»
Был у меня сосед. Он мне неведом:
В ауле жил он много лет назад.
Мне не пришлось встречаться с тем соседом,—
Я то лишь знаю, что о нем твердят.
В своей лачуге видел неизменно
Ночами он один и тот же сон:
Что на его земле ячмень отменный
Поднялся, щедрым солнцем напоен.
Он гнал туда коня, за серп хватался,
Снимал бешмет. Нельзя терять минут!
И, весь в слезах, внезапно просыпался,
Как будто бы споткнулся он о кнут.
И на нихасе он садился с краю,
Придавлен тяжкой думой, как скалой,
И, речь свою с опаской начиная,
Он тихо говорил: «Клянусь землей...»
Его однажды грубо упрекнули:
«Чужой землею клясться ты не смей!
Ведь у тебя,— известно всем в ауле,—
Нет даже и клочка земли своей!»
Затосковал неведомый сосед мой,
Угрюм и замкнут, нищ и одинок,
Своей бедой, как думою заветной,
С одним собой лишь он делиться мог.
Весною, на чужой земле батрача,
Чужой сохой взрезая пашни слой,
Он вдруг решился,— он не мог иначе,—
И снова прошептал: «Клянусь землей!»
Едва лишь гас над полем луч закатный,
В свой дом не возвращаясь босиком,
В худых лаптях из кожи сыромятной
Чужую землю уносил тайком.
Вытряхивал в углу свою добычу,
От глаз людских укрыт вечерней мглой,
Чтоб, словно небеса на помощь клича,
Упрямо повторять: «Клянусь землей!»
Но с той поры не ведал он покоя
И на подстилке корчился своей,
И, мукою охваченный такою,
Влачил он цепи безотрадных дней...
И тупо на украденную землю
Смотрел в бессонных долгих он ночах...
И, словно голосу чьему-то внемля,
Покинул горец дом и свой очаг.
И стал скитаться, думой озабочен,
По селам, по ущельям, по горам
И, словно нищий, руку у обочин
Протягивал, назойлив и упрям.
Упрашивал идущих по дороге:
«Да не постигнет вас господен гнев,—
Подайте мне земли хотя б немного,
Чтоб было лечь куда мне, умерев!»
Ушел далече от родного края
И на чужбине век окончил свой,
И, одиноко где-то умирая,
Должно быть, все шептал: «Клянусь землей...»
Он ушел, как ушли все друзья и соседи,
Как все, кого позвала война...
В те дни не осталось и младших в Осетии,
Чтобы чашу подать, чтоб держать стремена...
Он ушел... Вслед ему глядели в печали
Старый дом и старая мать...
Мать и дом так сроднились, что не различали,
Кому из них сильней горевать...
Без хозяина дом боялся остаться,
Мать страшилась: погибнет сын...
И бессонниц следы в ее взгляде таятся.
Все белей снег суровых седин...
Днями мать все глядела в тоске на дорогу,
И рыдала в тревожных ночах:
«Где ты, сын мой? Вернись к родному порогу,
Разожги в старом доме очаг...»
Время шло, то зарей розовея ранней,
То под буркой ночной темноты...
Даже в памяти матери все туманней
Становились сыновьи черты...
Мать вздыхала: «Хоть раз еще довелось бы
Повидаться с сыночком мне...»
И как будто в ответ на молитвы и просьбы,
Сын к ней ночью явился во сне.
Он пришел к ней во сне из обители мертвых,
Из страны замогильных бесплотных теней,
До рассветных лучей, над горами простертых,
Сын всю ночь пробеседовал с ней...
А когда свет дневной заиграл над долиной,
В руки мать острый камень взяла,
И на плоской стене она черточки сына,
Чтоб запомнить навек, нанесла.
Возникали на камне, тесанном грубо,
Лоб широкий, веселый взгляд,
Нос орлиный и крепко сжатые губы,
Что суровую нежность таят...
И казалось матери, что погребенных
Предков ей голоса слышны из окна:
«Много горцев погибло, в битвах сраженных,
Но запомнились людям их имена.
Пусть же сын твой оставит не только имя,
Но черты свои, облик свой...
Торопись же, сноха! Под руками твоими
Пусть предстанет он, как живой.1»
И резец держит в пальцах мать осторожных,
День за днем тяжкий труд свой верша.
Так творить ни один не умеет художник,
Как страдающая душа!
Вот он, сын ее... Будет черты дорогие
Каждый день созерцать ее взгляд:
Вот раздвинутся губы, и брови густые,
Как могучие крылья, взлетят...
Словно в дни, когда звонкой махал он косою
На зеленом горном лугу,
Или на стременах уверенно стоя,
Острой шашкой сверкал на бегу..,
С той поры каждый вечер, когда над горою
Загорался, как свечка, звезды огонек,
Мать, к холодному камню прильнув головою,
Говорила: «Спокойной ночи, сынок!»
И от прикосновения щек ее теплых
Становился и камень теплей,
И хранил он погибшего воина облик
Много лет, сотни дней и ночей...
Хоть война не прошлась огнем и железом
По гористой той стороне,
Но остался тот облик, что в камень был врезан,
Вечным памятником войне,
Вечным памятником материнской печали,
И погибшей вогне мечты.
И на камне поныне глаза различают
Человеческие черты...
1969
В Дагестане рассказывают, что во время священной войны
— газавата — имам Шамиль издал приказ: пока идет война,
пока слышны выстрелы, никто в стране не должен петь.
А кто посмеет петь, будет наказан:
получит столько ударов палкой, сколько строк споет.
Песня, точно слава: вольной птицею
Реет над грядою снежных гор,
Никогда на месте не сидится ей,
Рвется песня в голубой простор.
Тот, кто в песне стал увековеченным,
Тот бессмертен. Песня — это быль.
... На родной аул однажды вечером
С горной высоты смотрел Шамиль.
Бойко разбегались тропки горные,
Мчались речки, расползалась мгла.
Но, веленью грозному покорная,
Песня шелохнуться не могла.
Думами имам с мюридом делится:
«Мой приказ для всех един и свят!
Будет палкой бит, кто петь осмелится
В дни, когда объявлен газават».
Тропками, кустарником поросшими,
Двинулись к селу... Но нет села!
Наземь чуть отчаяньем не сброшенный,
Ухватился за луку седла,
Спешился Шамиль... Как трудно дышится!
Горьких слез имаму не унять...
Чу! Среди развалин песня слышится...
Кто поет? Его, имама, мать...
Мать поет... Рыдания безмолвные
Душат сына... Все вокруг мертво...
Камнем стало сердце, горя полное,
Вражья кровь лишь исцелит его.
С болью песню мать поет старинную
Об орле, что в горном жил краю,
Что свои могучие орлиные
Крылья в смертном обломал бою...
От всего на свете отрешенная,
Пела мать, не вытирая глаз...
Только вдруг, как громом пораженная,
Песня древняя оборвалась...
С ужасом глядит на сына женщина:
«Лучше бы мне сразу умереть!»
«Знала ль ты, что было мной обещано
Тем, кто в эту пору будет петь?»
«Знала... Но иначе не могла бы я
Успокоить скорбь и боль души...»
И снимает мать рукою слабою
Платье: «Я виновна. Накажи!»
Бороду имама разлохматили
Пальцы крепкие. И в тишине
Он промолвил: «За провинность матери
Должен сын платить. Мюрид, ко мне!
Сорок пять ударов вытерпеть,
Бей! Ослушникам пощады нет!»
И на камне, на пороге вытертом,
Лег Шамиль, сорвавши с плеч бешмет.
Бьет его мюрид, не смея сжалиться,—
Жалости Шамиль не признает.
Сам от горя чуть мюрид не валится,
И рука от взмахов устает.
Вечность целая как будто минула,
Звук ударов выси гор потряс...
Кровь из старых ран имзма хлынула,—
Ранен был Шамиль двенадцать раз...
А удары сыплются размеренно,
Бьет мюрид, подавлен, оглушен...
Мать вокруг себя глядит растерянно,
Будто бы кошмарный видит сон...
Словно вдруг земля под нею вздрогнула,
И раскрылась пропасть перед ней...
Покачнулась старая и охнула
И упала наземь средь камней...
Были ночи тяжкие и скорбные,
Ночи смерти, крови и золы...
Плечи матери бедою сгорблены,
Пряди сына от невзгод белы...
Годы шли. Рождались песни новые,
Изменялся вековой уклад,
И былые времена суровые
Стали эхом песен и баллад.
На весах времен все строго взвешено
И утверждено наверняка:
Если песня на крови замешана,
То она переживет века.
1971
ЦИРИХОВ МИХАИЛ ТАСОЛТАНОВИЧ
«В горах»
Давно в родных краях я не был
И свой не навещал аул,
Где на горах под ясным небом
Брусничных россыпей разгул.
Как в детстве, слышу: с перевала
Ручьи торопятся, звеня.
И песня их не умолкала,
Пока тут не было меня.
Я вижу: на седом утесе,
Где камня и воды игра,
Струей кудрявою вознесся
Дымок вечернего костра.
Здесь не приют орлиных стай ли
Нет, это люди взобрались
Сюда и с величавой Майли
Оглядывают даль и высь.
Чьи голоса сквозь запах дыма
Ко мне доносит ветерок?
Кто в честь земли моей родимой
Костер дорожный здесь разжег?
Я бессонно ворочаюсь ночь напролет,
Словно выпал в горах снегопад...
А меня скорый поезд куда-то несет,
И колеса стучат невпопад.
Мчится поезд вперед, мимо белых полей,
Мимо спящих в снегах деревень...
Сердце бьется в груди все сильней и сильней:
«Что готовит мне завтрашний день?»
Мой стремительный поезд, часы торопи,
Словно в будущее устремлен,
Словно путь твой пролег не в горах, не в степи,
А в пространстве бегущих времен.
Привези меня в мир предстоящих годов,
Где земля небывало щедра,
Где в размахе полей п в огнях городов
Золотая сверкает пора,
Где распахнуты настежь все двери в домах,
Где не видно замков и оград,
Где нет злобы в сердцах и коварства в умах,
Где любому любой — друг и брат...
Но и там безмятежности людям не знать,
Есть там грусть, и тоска, и печаль.
И какая б вокруг ни была благодать —
Люди тянутся в новую даль.
Будут реки там шире, и глубже моря,
И богаче поля и луга,
Корабли, не бросая нигде якоря,
Сблизят солнечные берега...
Так неси меня, поезд! Весь ход наших дней —
Это к завтрашним высям разбег...
И пускай на горячей ладони моей
Тает встречный рассыпчатый снег...
Ночь свои черные косы
Бросила на плечи гор,
Прядями скрыла утесы,
Чуткие, словно дозор.,.
Светлой слезой ледниковой
Блещет в ущелье поток,
Он средь безмолвья ночного
Каменный груз поволок.
Звездные в небе лавины,
Звездные в небе дожди.
И на правах властелина
Светит луна: погляди!
Сон, не смыкай мне ресницы,
Скройся, в сторонке постой!
Вдоволь позволь насладиться
Горной ночной красотой!
Когда головою усталой
На сноп я пшеничный склонюсь,—
И крошки не нужно мне малой:
Я бодрым и сильным проснусь.
Когда в моей сумке дорожной
Пшеничный лежит каравай, —
Бестрепетно и бестревожно
В любой отправляюсь я крап.
Себя ощущаю счастливым,
Когда на току кутерьма,
И льется, как солнечный ливень,
Литое зерно в закрома.
И ветер играет половой,
И топятся печи в домах.
И дремлет малыш тонкобровый
На маминых теплых руках.
Есть хлеб, — и ни голод, ни холод
Нам не помешают в борьбе.
Мы серп породнили и молот
На гордом рабочем гербе,
Где в сини небес безграничных,
По звездным дорогам пыля,
В оправе колосьев пшеничных
Вращается наша Земля.
«Алдар», «князь» — владыка и барин, «
Кусаг», «кавдасард»— крепостной...
Словам этим, горьким и старым,
Не рад был язык мой родной.
От слов этих веяло мраком,
Бесправьем, обидой, нуждой,
Людей уподобив собакам,
Хранящим господский покой.
Язык осетин! Ты состаришь
Чины «господин», «государь»,—
И светлое званье «товарищ»
С почетом включаешь в словарь.
Ты дружбу и братство нам даришь,
Мой древний, певучий язык.
Я слышу повсюду: «товарищ» —
Из уст, из газет и из книг!
От всех нас достоин поклона
Тот, кто его смысл распознал,
Кто на языке Иристона
Впервые «товарищ» сказал.
«Товарищ» — крылатое слово,
Ты — уши для нас и глаза,
Ты чище слезы ледниковой,
Ты — гибкое, словно лоза.
«Товарищ» — радушный хозяин,
«Товарищ» — хороший сосед.
Мы в деле любом осязаем
Высокого звания свет.
Товарищ в пути не отстанет,
Что скажет, — все выполнит в срок.
Врачует сердца, а не ранит
Товарищеский упрек.
Когда тебе трудно в сраженье —
Товарищ на помощь придет.
И ты, получив подкрепленье,
Отважно рванешься вперед.
Когда грохотали орудья
И огненный дыбился шквал,—
Товарищ товарища грудью
От смерти в бою заслонял.
Металл ли в мартенах ты варишь,
Ведешь ли ты атомоход, —
С тобою разделит товарищ
И праздник, и будни работ.
Не спрашивай имени гостя, —
«Товарищ» скажи ты ему —
И станет уютно и просто
В твоем хлебосольном дому.
Не зря стала светом свободы,
Прославила братство и труд
Страна, где друг друга народы
Товарищами зовут!
Вешнею разноголосицей
Травы звенят и цветы.
Песня в ущелье разносится...
Что ж не являешься ты?
Ты приходи и рассветную
Звонкую песню запой!
Ширь мне темна многоцветная,
Если тебя нет со мной.
Розу заметил я горную
И у нее взял серьгу:
Радость ее животворную
Я для тебя берегу.
Я не ропщу на море штормовое,
Грозящее стереть утесы в пыль…
С тревогою взираю на него я,
Когда вокруг покой, безмолвье , штиль.
О, море моей жизни!
Глянуть мне бы
На твой простор с высоких дальних круч…
Когда безоблачно уж слишком небо, -
Душа моя мрачней осенних туч.
Когда вокруг все тихо, мирно, гладко,
Мне кажется, что плох стал мой челнок,
Что он не вынесет с волнами схватки,
Едва лишь дунет грозный ветерок, -
Что нужно мне?
Не сонное томленье,
Не штиля голубая полоса, -
А пенных волн сердитое кипенье,
Натянутые туго паруса!
Мне нужен ветер, сильный, резкий, свежий,
Чтоб мой челнок летел меж бурных вод
К тем очертаньям новых побережий.
Где душу неизведанное ждет.
Я жить хочу под неизменным знаком
Искателей исхоженных путей,
В моих руках горит багряный факел –
Неукротимый дух страны моей!
На корабле своем быть капитаном
Хочу, чтоб находить и курс, и цель,
И не сдаваться бурям и туманам.
Плывя вперед за тридевять земель.
ЧЕДЖЕМОВ АХСАР ЗАКАРЯЕВИЧ
«Горы»
О горы, горы! Из ребристых склонов
Мне б высечь свет, как искру из кремня
И, крыльями струну зари затронув,
Родить звучанье завтрашнего дня!
Словно горы, хмурый, темнолобый,
Он мечтал, вздыхая тяжело,
Чтоб скупое счастье хлебороба
Стороной его не обошло.
Кто на молоке обжегся, дует
На воду. И он, забыв досуг,
Над упрямой бороздой колдуя,
Стачивал о камни верный плуг.
Так работал он, гоня усталость,
Что от пота вымокших волов
Облако над пахарем качалось
В синеве прохладных вечеров.
Лишь когда над вспаханной полоской
Ночь плыла в объятьях тишины,
Нес волам он соль в ладони жесткой,
А в глазах — сияние луны.
Вновь заря под пенье птиц гасила
Бледный свет предутренней звезды, —
И волы, набравши за ночь силы,
Снова плуг вели вдоль борозды.
Человек на свете жил безбрежном,
Хлеб растил, трудился день за днем...
Был он полю пахарем прилежным,
Мне он был кормильцем и отцом.
Осень...
На голых сучьях,
Как старейшины на нихасе,
Ласточки стайкой расположились,
Обсуждают
Предстоящий маршрут...
Маленькие путешественницы,-
Маленькие звезды летучие —
Острия их стремительных крыльев
Касаются моего сердца,
В их глазах, печальных и кротких,
Трепещет много невысказанного...
Взлетели...
На ветках осталось
Тепло их цепких лапок...
И я, словно древняя башня,
Чьи стены разрушены временем,
Печально смотрю им вслед...
Счастливый вам путь, певуньи!
Тревоги слыша зов, конь масти белой
Помчался вскачь, горяч, неукротим.
А рядом пыль из-под копыт взлетела,
И черный конь понесся вместе с ним.
По камню их подковы застучали,
И чует сердце глубже и ясней, —
Конь черной масти — конь моей печали,
А белый конь — конь радости моей.
Твое страдающее сердце — для меня,
Как деревце с надломленною ветвью,
И я, как будто в том себя виня,
Перед тобой немею безответно.
Твое страдающее сердце — для меня,
Как дом, к чьему порогу я прикован.
О если б свет счастливого огня
Я смог зажечь под этим добрым кровом!
Я озарил бы этот дом сияньем свеч,
В заветные его проникнув дверцы...
Восходит солнце... Я прошу беречь
От бед твое страдающее сердце...
Притаилась ночь пугливо.
У порога дня,
И заря взошла над нивой
Отсветом огня.
Вогнутым щитом натянут
Бледный небосвод.
Перепел кого-то манит,
Посвистом зовет.
Весь в росе, бугор искрится,
Словно блеск озер,
Сердце рвется белой птицей
В солнечный простор.
Ветер, наклонив колосья,
Что-то крикнул мне,
Словно всадник, что пронесся
На лихом коне.
Тетивой натянута дорога,
А на ней — прохожий, как стрела.
Солнце жизни, дай мне хоть немного,
Хоть трехгранник света и тепла!
Капли света влив в звучанье слова,
Я бы вслед за юною листвой
В беспредельность неба голубого
Птицу-радость вы п уст и л весной .
Что мне вечность по сравнению с краткой
Жизнью ослепительной земной!
(Время это слышит — и украдкой
Усмехается, следя за мной).
Солнце прячется за облаками,
И слезинки падают с ветвей...
День придет — и утро над горами
Без меня взойдет в огне лучей...
Сердце бьется яростно и страстно.
В нем печаль и радость, свет и мгла...
Ты прекрасна, жизнь, вовек прекрасна.
Мне б трехгранних твоего тепла!