Page 136 - МАТРОНА

одном: когда меня не станет, пусть двери этого дома время от времени открываются для вас
самих и для ваших гостей… Вы можете отдыхать здесь летом. Будете приезжать сюда с
детьми… У меня никого нет, кроме вас, вы вернули меня к жизни, наполнили радостью мое
старое сердце. Кому же, как не вам, я могу оставить свой бедный дом? Чатри, ты всегда был
мне хорошим соседом, поэтому прошу тебя, послушай. Я уже стара, и если меня не станет,
помни: никто не имеет права на мой дом, кроме Доме и его семьи. Чатри, Ната, пасть бы мне
жертвой за вас, прошу еще об одном: и после меня любите их, как своих детей, как кровь и
плоть свою, не забывайте мою просьбу. Они согрели мне сердце на старости лет, и дай Бог
счастья им самим и их потомству… А болезни их пусть перейдут ко мне, – боясь
расчувствоваться вконец, она выпила и перевернула рог, показав, что он пустой.
– Матрона, – сказала Ната, – ты так говоришь, будто завтра тебя уже не будет в живых.
– Кто знает, когда придет мой час? – ответила Матрона. – Лучше успеть, чем опоздать.
– Перестань, – смущенно проговорил Доме, – неужели ни о чем другом нельзя
поговорить?
– Матрона ничего лишнего не сказала, – заступился за нее Чатри. – Когда она еще
приедет сюда, а высказаться-то нужно. Пусть она живет долго, но обычай есть обычай.
Родственники и односельчане должны знать, кому она оставляет свое имущество… Доме, –
продолжил он, – благодать этого дома исходит от Матроны, и если ей так угодно, дай Бог,
чтобы ты и твоя семья не дали оступиться этому дому. Матрона надеется на вас, и дай Бог,
чтобы вы оправдали ее надежды… Будьте счастливы, и да продлятся ваши дни.
– Не бойся, Матрона, – улыбнулась жена Доме, – этот дом никогда не оступится.
– Пасть бы мне жертвой за тебя, – Матрона склонила голову к ее плечу.
Чатри же и Ната поняли жену Доме по-своему. Им было неприятно, что чужой человек
в чужом селе вдруг предъявил свои права на чужой дом, и они замолчали, насупившись.
Доме тоже мало что понял и удивленно смотрел на нее.
Чтобы отвлечь их от дурных мыслей, Матрона наполнила рог. Выпив, Доме сказал
жене:
– Пора ехать.
– Не спешите, – взмолилась Матрона, стараясь хоть немного еще задержать при себе
сына – вам же не пешком идти. Посидите еще.
Жена Доме поняла ее.
– Матрона, – подмигнула она, – дай ему выпить полный рог из своей руки.
Доме подивился своей жене, но ничего не сказал, лишь покосился недоуменно.
Между тем Солтан наполнил рог и передал его Матроне. У нее появилась возможность
прикоснуться к своему сыну, и, взволнованная, она подошла, положила руку ему на плечо и
поднесла к его губам рог.
– Кто не выпьет молча, – сказала она, – пусть увидит мою могилу.
Она ощущала тепло своего сына, и ей казалось, что рука ее приросла к его плечу, они
стали единым целым, и биение сыновнего сердца отдавалось в ней самой, и она боялась
отнять руку от его плеча, боялась, что ему станет больно, так больно, будто ее отрубили. Но
Доме выпил, она убрала руку и удивилась тому, как легко и просто это получилось.
Мужчины встали из-за стола, и сердце ее сжалось: сейчас она проводит сына, чтобы
никогда больше не увидеть его.
– Подождите, – сказала она, волнуясь, – хочу вас напутствовать перед дорогой.
Губы ее дрожали, словно на старости лет она начала заикаться.
– Пусть все ваши пути ведут вас к счастью, – она подняла рог, и он тоже дрожал в ее
руке. – Пусть вас оберегает святой Уастырджи, пусть прикрывает вас от невзгод своим
правым крылом. Пусть моя душа ляжет вам под ноги и сгладит все ухабы на ваших дорогах.
Если есть на свете дорога к счастью, пусть она станет вашей дорогой…
Сердце ее билось, готовое выскочить из груди, и слова, которые она произносила,
казались ей чужими. Она понимала, что нужно сказать что-то другое, и даже знала что, но те,
нужные слова, так и не родившись, умирали в ее сердце, умирали с горьким плачем, и