Page 122 - МАТРОНА

было в нашем селе никакого Егната. Им не надо знать лишнего. Если от тебя не услышат, то
и меня перестанут донимать вопросами… Так мне будет спокойнее. Умоляю, сделай это для
меня…

21

Прошло несколько недель. Дни тянулись, как годы. Это время показалось ей самым
долгим в ее жизни. Не только часы и минуты, но даже мгновения растягивались до
бесконечности. Особенно в те дни, когда Доме и девочки оставались в городе, и она лишена
была возможности их видеть. Но так же мучительно долго тянулось время, когда они
приезжали, – потому что она не могла открыто радоваться им. С внучками было проще: она
находила возможность как бы невзначай приласкать их, но сердце-то в первую очередь
тянулось к сыну. О, как ей хотелось обнять его, прижать к груди, ощутить его тепло. Она
понимала, что, потеряв ребенком, не доласкала его, и упущенного наверстать нельзя, но и
терпеть, бороться с собой уже не могла, и чувствовала порой – еще чуть-чуть, и она сорвется,
прильнет к нему и обо всем расскажет.
Расскажет, приласкает, и все вернется, будто и не было долгой разлуки, будто ее
мальчик набегался где-то, наигрался и, устав, прибежал домой, к матери.
Обнимет его, и сын ее будет навсегда опозорен…
Эти мысли не давали ей покоя, и она жила в неясном пространстве между радостью и
горем.
К тому же ее преследовал неотступный, как око Божье, внимательный взгляд жены
Доме. Она уже не скрывала своих догадок и вела себя, как сообщница, которую пытаются
обмануть, она не спускала глаз с Матроны, задавала неожиданные вопросы, и Матрона
устала, стала шарахаться от одного ее вида. Она боялась ее, как преступник свидетеля, и
когда наступали выходные, молила Бога, чтобы Доме привез только девочек, а жену оставил
в городе. Но они, словно нанизанные на одну нитку, всегда приезжали вместе.
И тогда к ней возвращалась мысль о смерти. Эта мысль, как бальзам, успокаивала ее,
умиротворяла, ласкала душу; смерть представлялась ей диким существом, похожим на
ребенка, выросшего среди волков в лесной чащобе; смерть была, как одичавший ребенок,
которого надо приласкать, приручить, чтобы он стал послушным и снова привык к людям.
Мысль о смерти освобождала ее от сомнений и страхов, но сама смерть была далеко, и
Матроне не хотелось торопиться: она еще не нагляделась на сына, разлука с которым длилась
так долго, не нагляделась и не готова была расстаться – материнское сердце упрямилось, не
давая своего согласия. И тогда она начинала думать о другом. Можно ведь спрятаться, в
конце концов, исчезнуть. Но где оно, такое убежище, откуда она не сбежит, не выпрыгнет в
окно, почуяв вблизи своего сына? Она думала о спасении, но чувствовала другое – нужно
поторопиться, поскорей встретиться со своей избавительницей. Надо было спешить, а
материнское сердце требовало своего: поживи еще, порадуйся сыну – хоть неделю, хоть день
еще, хоть час.
Она и сама подождала бы с тем единственным делом, которое осталось ей совершить в
этой жизни, но обстановка, складывающаяся в доме, менялась с каждой минутой, и уже
невозможно было определить, сколько времени она сможет выдавать еще себя за другого
человека. Доме пока ни о чем не догадывался, но его жена и Уако явно поговорили уже,
поделились своими догадками и теперь следили, почти не таясь, за каждым ее словом,
взглядом, движением. Надо было торопиться, но она все тянула, не в силах расстаться с
сыном…
А время шло с тяжкой медлительностью – день за днем, неделя за неделей…
Однажды вечером – еще не совсем стемнело – к ним пришла Венера, поникшая,
заплаканная.