Page 118 - МАТРОНА

сбежал бы из приюта? Он и сбежал-то лишь потому, что тосковал по ней, жить без нее не мог.
А может, он так обвыкся среди чужих людей, что позабыл и о доме, и о матери? Но сколько
там он пробыл, в приюте? Значит, не мог все забыть, значит, хоть что-то, хоть чуть, но
рассказывал.
Ей казалось, Уако недоговаривает чего-то, и она смотрела на него в ожидании, но он
умолк, словно заперся в себе, и нужно было как-то его разговорить. Она вытерла слезы, давая
понять, что готова слушать дальше, покачала головой и, помолчав, произнесла с печалью:
– Пасть бы мне жертвой вместо Доме. Как же много горя выпало ему в детстве…
Сердце кровью обливается, когда слышишь все это. Лучше б ты мне не рассказывал… Но
если подумать, он ведь не зря оказался на дороге. Значит, до этого с ним случилось что-то
страшное. Виданное ли дело, чтобы такой маленький ребенок оказался среди зимы на
пустынной дороге?
Старого Уако тронул ее жалостливый тон.
– Наверное, болезнь виновата, – сказал он чуть погодя. – Он говорил, конечно, и в
бреду, и потом, но все путано, непонятно. Что-то о матери рассказывал…
– О матери? – встрепенулась она. – Что он говорил о матери? Имя ее назвал?
Уако помолчал немного.
– Он называл ее “мама”.
– А еще?
– Мы спрашивали – куда ты шел в такой мороз, куда торопился? Он отвечал – к маме.
Спрашивали – где живет твоя мама. Он отвечал – у нас дома. Спрашивали о соседях, он
называл какие-то имена, скорее всего, детские… Какого-то человека очень боялся, называл
его Егнат. Почему боялся, только Бог знает, но и во сне подхватывался, кричал – Егнат, Егнат!
Не знаю, что за Егнат, наверное, урод какой-то – это ж надо так запугать ребенка!.. На бедре у
него был шрам. По словам мальчика – это Егнат ударил его топором…
Она слушала Уако, и ей казалось – в груди ее свернулась холодная, ядовитая змея; стоит
шевельнуться, и змея поднимет голову, ужалит в самое сердце.
– Он и другое говорил, – продолжал Уако. – Когда спрашивали, где его мать, он отвечал
иногда – мама пропала, пока я спал. Он и во сне часто плакал, просил: “Мама, мама, куда ты
идешь? Не уходи!” Плакал, а потом у него начинался жар…
Кроме слов Уако она слышала и другие:
“Мама, ты скоро вернешься?”
“Скоро, сынок, скоро вернусь”.
Она боялась, что слова эти могут разъярить змею, сидела в отчаянии, не шевелясь,
закусив чуть ли не до крови губу, и слушала, слушала.
– Его трудно было понять, – голос Уако доносился до нее будто издали. – То одно
говорил, то другое… Какие-то женщины не пускали его во двор, какие-то дети отнимали у
него кровать… Он очень тяжело болел. Может, и память его как-то повредилась. Ничего в
ней не осталось из его маленькой прежней жизни…
Голос Уако все удалялся, едва слышался, и она уже не различала слов, да и не старалась
особенно – слова ей были не нужны, она и без того все знала.
Змея, свернувшаяся в ее груди, начала шевелиться, сначала едва заметно, потом все
больше и, разъярившись в конце концов, стала дергаться, искать вслепую ее сердце, чтобы
вцепиться в него ядовитыми зубами, но все никак не могла найти, ужалить, и оттого ярилась
все сильнее и, теряя от злости терпение, начала рваться наружу, раздуваясь по пути и
разрывая горло, и, наконец, вырвалась на свет с отчаянным криком, перешедшим в горестный
плач.

19