Page 119 - МАТРОНА

На следующий день они вели себя так, будто поссорились ночью из-за какой-то чепухи,
которую и не вспомнишь теперь, распалились и – слово за слово – разругались, а утром,
чувствуя себя виноватыми и боясь взглянуть друг на друга, молчат каждый сам по себе,
смущаются, но и вины загладить не спешат; ходят, слоняются неприкаянно, если и
произносят слово, то лишь по нужде, по делу, и тут же умолкают вновь, и бедный дом их
кажется необитаемым.
Всю ночь она не сомкнула глаз. Понимала: горестным криком своим если и не выдала
себя, то уж наверняка озадачила Уако, заставила думать, что в семье его происходит что-то
неладное, необъяснимое. Ей представилось, как сегодня, завтра, в ближайшее время он
отведет в сторону Доме и его жену, они поговорят, а потом позовут ее и спросят – кто ты
такая и что тебе здесь нужно? Они обратятся к ней, как к посторонней, не понимая, что она
не может больше жить, таясь от собственного сына.
“Ну и пусть! Пусть знают, что Доме мой сын, – подстегивала она себя. – Пусть знают,
что я не чужая, я родная мать Доме. Не беспризорная, не бездомная, потому что у меня есть
сын и внучата”.
“Теперь, – словно споря с кем-то, продолжала она, – когда я нашла сына, почему я
должна таиться от кого-то? Если другие считают его своим, почему родная мать должна
остаться обездоленной? Чужой человек присвоил моего сына и внучат, а я должна смотреть
на это и завидовать? Кто, кроме меня имеет право на моего сына, которого я выносила и
выкормила, на мою кровь и плоть?”
Она не могла сомкнуть глаз, ворочалась в постели, стараясь не шуметь, чтобы Уако не
слышал, не знал о ее терзаниях. Труднее было сдержать стоны, рвущиеся из измученного
сердца. Вторя им, скрипела и кровать. Уако просыпался, спрашивал сонным голосом:
– Что с тобой? Тебе плохо?
– Хуже некуда, – отвечала она. – Хуже некуда.
Вчера само горе ее вырвалось из груди громким криком, вся печаль ее долгой жизни.
Уако не понял этого и не мог понять, лишь заподозрил ee в чем-то, неладное почуял, и она
знала, что ей не в чем его винить, но все же чувствовала себя обиженной, словно он пытался
лишить ее чегото, отнять то, что она бережно хранила в душе. Боясь сказать это вслух, она
корила его про себя:
“Ты спрашиваешь, плохо ли мне? Хуже некуда, вот мой ответ. Завладел моим сыном,
моими внучками, а я осталась ни с чем. Ты даже плакать мне не разрешаешь. Может, и мной
хочешь владеть? Уже владеешь. Муж. Хозяин”…
Сердце болело, требовало свое, и она злилась на того, кто спас ее сына, вернул его к
жизни, злилась так, будто он покусился на ее родительские чувства. Старый Уако, не зная,
как подойти к ней, лишь смущенно отмалчивался.

20

Она боялась и другого: он мог пойти к Венере. Если в этом еще можно было
усомниться, то с женой Доме все было ясно – уж она-то не упустит такую возможность.
Значит, надо предупредить Венеру. Но как это сделать, какой повод найти, чтобы та и сама
ничего не поняла и другим лишнего не рассказывала? А может быть, не стоит ее
предупреждать? Пусть пойдут к ней, поговорят и все узнают. Узнают они, узнает и Доме. От
них самих узнает, без ее участия.
Может это и к лучшему?
Всю свою долгую жизнь она искала потерянного сына и вот, наконец, нашла; теперь
она может остановиться и ждать, когда он сделает встречный шаг. Надо просто ждать – пусть
все идет своим чередом. Рано или поздно невеликая тайна ее откроется, и он узнает, кто его
мать. А дальше… Она старалась не думать о будущем, боялась его и в то же время