Page 117 - МАТРОНА

нашли его на дороге, в снегу. Он замерз…
– Замерз!? – вскрикнула она и, не удержавшись, залилась слезами, заплакала навзрыд.
Она пыталась успокоиться, но это было уже не в ее власти. Ей зримо представилось, как ее
маленький мальчик бредет в поисках матери по пустынной зимней дороге, как он, обессилев,
падает в снег, как замерзает понемногу, коченеет его детское тело, и, стараясь удержаться от
плача, она проникалась ненавистью, готова была убить себя.
Уако и этого не заметил. Он принял ее слезы, как всплеск материнского чувства к его
приемному сыну, как сострадание, проникся к ней уважением, был благодарен ей за
душевное тепло.
– Конечно, замерз, – продолжил старик, когда она немного успокоилась. – Наверное, он
долго шел по дороге – один, вокруг ни души, ему было страшно, он устал, а может, и потерял
сознание. Упал, стал замерзать. Когда очнулся, ни руки, ни ноги уже не слушались его.
Много ли надо ребенку?.. Сперва мы подумали, что он мертвый, но он вдруг приоткрыл
глаза. Сердце мое чуть не разорвалось от жалости. Мы натерли его снегом и, когда он
немного ожил, хотели положить его в сани, но потом я подумал и засунул его к себе под
тулуп. Так всю дорогу и вез его за пазухой, растирал, не останавливаясь.
Она слушала, и ей казалось – вороны клюют ее сердце.
– О, чтоб я превратилась в его дыхание! – плакала она, не думая, нимало не заботясь о
том, как к этому может отнестись Уако. – Чтоб родной матери его не было места ни на этом,
ни на том свете!
Уако кивнул, соглашаясь, и продолжил:
– Все село собралось. Мне не дали занести его в дом, в теплую комнату. Раздели во
дворе, стали натирать снегом, и ребенок понемногу начал приходить в себя. Все говорили,
надо отвезти его в районную больницу, но моя покойная жена не дала – Бог, мол, даровал мне
ребенка, и я его никому не отдам…
– Пусть золотые свечи горят за упокой ее души, – плакала она. Пусть Бог дарует ей
золотое кресло в раю!
Уако был тронут ее отношением к покойнице, доволен, что не ошибся, женившись на
старости лет.
– Для ребенка все это даром не прошло. Его лихорадило, маленькое тело горело огнем.
Разговаривать не мог, терял сознание, бредил. Подумали мы, подумали и повезли его в
больницу. Он долго лежал там, не выздоравливал. Все это время, и днем, и ночью, покойная
жена моя была с ним, – Уако ожидающе глянул на Матрону, и она поняла, и сразу же
откликнулась:
– Дай ей, Господи, райского блаженства на том свете!
Благодарность ее была искренней. Она и сердце отдала бы этой незнакомой женщине,
которая выходила, спасла ее сына.
– Теперь тебе все известно, – сказал Уако, – но в присутствии Доме молчи об этом.
Сделай вид, что ничего от меня не слышала. Девочки не знают, что он не родной нам, и,
наверное, будет лучше, если и не узнают никогда. А мне остается только благодарить Бога,
что мальчик попал в наш дом, иначе мы с женой так бы и остались ни живыми, не мертвыми.
– Чтоб я пала жертвой за него!.. А из его родных никто никогда не наведывался?
– Никто.
– А что говорил сам ребенок? Он же не мог ничего не помнить. Вы его расспрашивали?
Он ведь был не такой уж маленький, чтобы все забыть. Неужели он ни о чем вам не
рассказывал?
– Ни о чем. Он ничего не помнил.
– Совсем ничего?
Уако не понравилась ее настойчивость, и он замолчал. Она же хотела услышать о сыне
как можно больше и уже не боялась выдать себя – ей надо было знать, что рассказал мальчик
о своем доме и о ней, его матери. Не могла же она так быстро стереться в памяти ее
маленького солнышка, он ведь и часа не мог прожить без нее. Если бы не помнил, разве