Page 42 - МАТРОНА

Доберутся до тебя и изрубят на мелкие куски. А пойдут дальше – и семьи твоей не пощадят.
Разве бешеный пес разбирает, кого рвать? Ему что женщины, что старики, что дети – лишь
бы кровь пустить. А если он доберется до меня и узнает, что я стрелял в него, разве он
пожалеет мою семью?.. Теперь другое скажу: сколько же на войне железа, сколько его уходит
на пули, мины, снаряды! А у нас во время сенокоса косы не найдешь. Не лучше ли наделать
из этого железа побольше кос, чтобы было чем сено косить, чтобы скот не голодал зимой и
люди лучше жили?.. Там, в окопе, рядом со мной был русский парень. Ипполит. Смешное
имя, и сам он был веселый, все его любили. Я не все его шутки понимал, как следует, – не
очень-то по-русски знаю, – но все равно смеялся. Не то, что я, мертвый бы засмеялся. Я
очень его любил. Он никогда не печалился, даже во время боя. Стрелял и приговаривал что-
то – в бою не услышишь. Так с улыбкой и воевал. “Бей их, Игнат, бей!” – кричал он мне.
Улегся за бруствер и так азартно стрелял, будто сено косил и боялся не успеть до вечера.
Будто сено косил, а не людей убивал. Я смотрел на него и удивлялся – чему он так радуется?
Неужели в нем нет жалости? Бить их, конечно, надо, я и сам бью, потому что нельзя иначе.
Но чему же радоваться? Их ведь тоже отец с матерью породили, и у них тоже есть дети.
Весной их поля останутся невспаханными, летом – останутся некошеными луга. Неужели в
Божьем мире не осталось жалости?.. Тут вдруг земля и небо поменялись местами, вспыхнули
белым пламенем: раздался взрыв, и я уже не мог понять, то ли комья земли летят в небо, то
ли я сам лечу. Когда грохот стих и глаз начал что-то различать, я увидел Ипполита: он лежал
на бруствере, руки его были вытянуты вперед, а между руками, смешавшись с глиной,
лежало то, что осталось от его головы. Тело Ипполита казалось красной заплатой на
земляном валу. Правая рука его была без кисти, оторвало ее, и из перебитого запястья, из
рукава шинели била струя крови. В сторону врагов била, будто Ипполит хотел отомстить за
себя, утопить их в своей крови. Я посмотрел в ту сторону, куда хлестала кровь, и волосы мои
встали дыбом: его оторванная кисть плясала на земле. Не прыгала, не подпрыгивала, а
именно плясала. От этой пляски, от ужаса как только сердце мое не разорвалось! Ладонь его,
кисть, подскакивала чуть не на метр, вертелась, пятипалая, в воздухе, брызгала кровью. Пять
растопыренных пальцев, прикоснувшись к земле, скрючивались, и мне казалось, что они
ищут, пытаются нащупать руку, от которой их оторвало, тело, которому они служили верой и
правдой. Вперед же, к пляшущей кисти, были протянуты и руки Ипполита – он словно
тянулся к ней, стараясь собрать свое тело. И тут я не выдержал. Я знал, что Ипполит мертв –
но если бы и жив был, какая ему польза от оторванной кисти? Но эти протянутые вперед
руки будто и вправду хотели поймать ее, как ловят озорного ребенка, искали ее, как ищут
пропажу впотьмах. Так или иначе, а я не выдержал, выскочил из окопа и побежал к
пляшущей кисти, чтобы вернуть ее Ипполиту. Зачем? Ей-Богу, не знаю. Словно подтолкнул
меня ктото… Кисть не давалась, да мне и схватить ее было страшно, но я все старался
изловчиться, как-то так поймать ее, не сапогом придавить – вы понимаете? – и… И что
случилось со мной, как я попал в госпиталь, сколько времени пролежал без сознания, пусть
вам кто-то другой расскажет. Не помню и того, что я делал, когда пришел в себя. Все во мне
болело, я весь был как открытая рана, и если рана может помнить что-нибудь и знать, то и я
знаю. Когда ожил чуть и узнал, что мне оторвало ногу, в глазах потемнело сначала, а потом я
увидел пляшущую кисть Ипполита. Как сейчас вижу: кисть Ипполита прыгает в поле, а за
ней гонится моя оторванная нога, и кровь фонтаном бьет из голенища, и все в крови вокруг,
даже небо кровавое – вот какую я увидел пляску. И в такой ужас пришел, что снова потерял
сознание. Эх, поздно я узнал, чему радовался Ипполит, стреляя по врагу! Эх, если бы меня
пустили, дали бы винтовку – половина бы моих болезней исчезла, забылись бы все мои
муки! Мне бы только прицелиться, я бы не промахнулся! Только пустили бы меня!.. А так я
каждую ночь вижу во сне: моя оторванная нога и кисть Ипполита, брызгая кровью, пляшут,
гоняются друг за дружкой. И днем вижу: только гляну на свою культю и, пожалуйста, –
картина перед глазами. Эх, Ипполит, если бы я смог хотя бы раз порадоваться твоей
радостью! Все боли бы мои ушли, все боли…
Егнат рассказывал, и лицо его дергалось – сначала веки, потом щеки и, наконец, каждая