Page 43 - МАТРОНА

складка его изнуренного лица, и все в ритме той страшной пляски, и людям, обступившим
его, казалось, что кисть незнакомого им Ипполита пляшет прямо перед ними, кисть и нога,
догоняющая ее.
Матрона смотрела на него, и ей виделся Джерджи: одноногий и однорукий Джерджи
гонится в чужом поле за своей окровавленной рукой, за ногой своей окровавленной. Она
пыталась отрешиться от этого видения, избавиться, но адова картина уже прочно вошла в
мир ее сознания, отпечаталась в душе.
О, будь ты проклята, война – дурость человечья!

6

Вначале Егнат не проявлял враждебности к дому Джерджи.
Когда он появился на пашне и вся село столпилось вокруг, Матрона и думать забыла,
что его семья считает их своими кровниками; она смотрела на Егната, как на солнце,
выглянувшее в ненастный день. Луч надежды проник-засветился в ее сердце: может, она
узнает что-то про Джерджи, может, возвращение Егната – принесенная им весть – вернет
радость в ее дом, избавит от косых взглядов. Надежда ее разгоралась, как костер из сушняка,
и, не помня себя, она смотрела на губы Егната, ловила каждое их движение и, теряя
терпение, ждала, ждала, боясь пропустить тот миг, когда с губ его сорвется первый звук,
первое слово о Джерджи. Ей бы самой вступить в разговор и как бы ненароком спросить о
муже, но где-то в глубине души она страшилась ответа и уповала на Бога, давая Ему
возможность вознаградить ее за терпение. Да и лучше, чтобы имя ее мужа произнес сам
Егнат – это было бы весомее и дало бы ей возможность с гордостью оглядеть односельчан и
без слов, только взглядом сказать им: ну, вот вы и узнали правду о Джерджи. Чего же вы
молчите? Он ради вас не жалеет себя, горит в железном огне войны, а вы здесь режете его
семью косыми взглядами, добиваете грязными словами…
Односельчане наседали на Егната, все старались протиснуться, обратить внимание на
себя, все жаловались, рассказывали о своих бедах, и он так устал – от шума, от гвалта, – что
уже и двух слов не мог связать. Он был первый вернувшийся с войны, и люди думали, что
там все так или иначе связаны друг с другом, и каждому хотелось услышать о своем сыне,
брате, муже, отце, – услышать и хоть один день прожить с радостью, хоть одну ночь проспать
спокойно. Женщины, получившие похоронки, вели себя сдержаннее, но надежды в их глазах
было не меньше. Надежды и немой мольбы. А Егнат стоял и слушал, не понимая уже, кто и
что ему говорит, голоса сливались воедино и, обнимая всех, кому удавалось пробиться к
нему, он устало улыбался и сам спрашивал о чем-то, но и его голос тонул в гвалте.
Когда, наконец, все поутихли, Егнат спросил, и теперь его услышали все:
– Что слышно от наших парней, мужчин? От тех, кто на фронте?
Люди словно окаменели, только сердца стучали в мертвой тишине.
Не дождавшись ответа, Егнат повторил свой вопрос:
– Что слышно от наших?
Он стал поименно перечислять всех, кто ушел на войну.
И это стало новым испытанием для людей. Те, что получили похоронки, надеялись на
добрую весть и смотрели на Егната так, будто их близкие стоят на грани между жизнью и
смертью и от его слова зависит их судьба. Или стоят, как на расстреле, перед дулами
вражеских винтовок, и Егнат может мановением руки остановить убийство. Теперь же, когда
Егнат задал свой вопрос и начал перечислять имена, людьми овладело отчаяние. Если он
назовет чье-то имя, оно прозвучит как выстрел, подтверждающий похоронку. Только что
люди радовались появлению Егната и надеялись: сейчас он заговорит о моем сыне или муже,
скажет, что видел его вчера, живым и здоровым, что в самом скором будущем он вернется
домой; пусть и не в самом скором, пусть чуть задержится у друга в соседнем селе, пусть хоть