Page 40 - МАТРОНА

Но и жить надо было, кормить детей, работать. А что за работники остались в селе?
Старики да женщины. Ну и дети постарше помогали – велика ли их помощь? Так и
трудились, жилы себе надрывая, и тяжкая работа уравнивала всех, сплачивала, заставляла
хоть на миг забыть о своем горе.
В тот весенний день они пахали на южном склоне. Дети собирали камни с поля и
складывали их в кучу в конце пашни. Взрослые – кто за плугом шел, кто волов погонял.
Отощавшие, голодные волы еле тянули, но ни у кого не поднималась рука подстегнуть их,
ударить палкой, только кричали, понукая, и крик, и гам, и веселый визг детей, превративших,
конечно, сбор камней в игру, – все это будило воспоминания о светлой до неправдоподобия
довоенной жизни.
Никто, кроме отца Егната, не умел управляться с плугом. С утра до вечера старик шагал
за ним, держась за деревянные, изъеденные потом ручки и ведя борозду, с утра до вечера. И
все это молча. Даже на волов не крикнет. С раннего утра до поздних сумерек шагал, опустив
голову и глядя только на лемех, глядя так, будто волы не плуг тащили через силу, а покойника
везли. Иногда его подменяли женщины, или кто-то из подростков. Но на минуту лишь, не
больше. Отец Егната доставал из кармана табачный лист, бросал в рот и жевал, наблюдая, как
тот, кто его подменил, кривит, уродует борозду. Долго выдержать старик не мог и, покачав
головой и сплюнув, молча отстранял неумеху, брался за ручки, склонял голову и шагал, как
заведенный.
С двумя другими плугами управлялись, как могли, женщины и подростки. По очереди,
то и дело сменяя друг друга. Матрона работала с ними.
Вернее, не работала, а мучилась. Плуг не слушался ее, вихлял из стороны в сторону, то
на распаханное выедет, то выскочит вверх, на целину, и удержать его было невозможно: не
она правила им, а он, словно в насмешку посверкивая лемехом, тащил ее за qnani. Она
обливалась потом, в руках появлялась дрожь, от постоянного напряжения ломило поясницу, а
затем и всю спину, и она чувствовала себя так, будто ей переломали все кости. Обессилев,
она повисала на рукоятках плуга и, спотыкаясь, думала лишь о том, чтобы не упасть.
Самые маленькие из детей копались в пашне, собирали корни белокоренника,
вывернутые лемехом на поверхность. Доме тоже бежал за плугом, как грачонок, и, найдя,
кричал радостно:
– Еще нашел! Смотри, какие большие!
Когда ее сменяли, она едва не валилась от усталости, не находила в себе сил даже в тень
отойти – садилась прямо в борозду, с облегчением вытягивала ноги. Сын тут же подбегал к
ней, сыпал ей в подол свою добычу: – Смотри, сколько я тебе принес!
Обняв ребенка, она ела гладкие, прохладные корни и смотрела на страдания тех, кто
сменил ее за плугом. Наблюдая, она никак не могла понять одного: вроде бы все в одинаково
трудном положении, все придавлены общей бедой, еле дышат от постоянных тягот и горестей
и все же находят в себе силы на вражду, на презрение и ненависть к ней. Разве не видят, что
она горит в том же огне? Иногда ей казалось: не будь ее, люди нашли бы кого-то другого,
чтобы сорвать на нем злость, облегчить душу. Но станет ли им легче от ее мучений? Или
оттого, что кому-то еще хуже, чем им?
Близился обеденный перерыв, когда дети собрались в кучу и уставились в сторону
Седонской расщелины.
– Какой-то военный идет в нашу сторону! – закричали они, приглядевшись.
Услышав это, люди побросали работу и стали смотреть в ту же сторону. И
действительно – какой-то военный странной походкой поспешал к ним; по мере его
приближения люди начали догадываться, а затем и увидели, что военный идет на костылях,
что он – одноногий.
Детям хотелось рвануться ему навстречу, но они не решались и, словно спрашивая
позволения, поглядывали на взрослых. Взрослые же не видели ничего, кроме
приближающегося путника. В село уже давно приходили похоронки, но о том, что с войны
можно вернуться калекой, никто не задумывался. И сейчас, ожидая, они оторопело смотрели