Page 47 - МАТРОНА

Будь Ты проклят, Господь, переменчивый и двуличный, как паскудная девка!
Прошел день, другой, и она почувствовала: односельчане, словно подменили их, стали
относиться к ней совсем по-другому. Особенно те, что больше всех издевались над ней:
теперь они улыбались при встрече, старались задобрить ее, помочь, услужить.
Вначале домашние не говорили Егнату о том, что произошло с Зарой. Потом не
удерживались, рассказали все же, но ни словом не обмолвились о Доме, о том, что виной
всему была его шалость. Но разве утаишь то, что на устах у людей? Кто-то постарался,
рассказал Егнату. Однако Егнат отмахнулся лишь: шалость, она и есть шалость, стоит ли
придавать ей такое значение? Тогда он не знал еще, что из-за этой шалости у них с Зарой не
может быть детей, и он обречен на одинокую старость. Прошло несколько месяцев, и он
начал догадываться о своей судьбе, но отношения к Матроне и ее сыну не менял пока, срывал
зло на Заре, цепляясь к ней по малейшему поводу.
– Бестолковая ты! Бестолковая! – орал он на нее. – Ни черта не умеешь делать! Да что с
тебя взять, если ты саму себя уберечь не смогла?! Какая мать тебя родила, какой бог
сотворил?! Чтоб ты пропала!
Зара, конечно, понимала, почему он так относится к ней, и несла зло дальше – что ни
день все пристальнее, все враждебнее посматривала на дом Джерджи. Возможно, она не
только посматривала, но и говорила что-то, и вскоре вся семья – свекор, свекровь, а следом и
сам Егнат – стала коситься в ту же сторону. Матрона сразу же заметила это, и сердце ее
заныло в недобром предчувствии. Она старалась не попадаться им на глаза, чтобы не
вызывать лишнего раздражения, и молила Бога о милосердии. Страшнее всего было то, что за
семьей Егната могли потянуться и остальные – все село, – и тогда они вдвоем, мать и сын,
снова оказались бы в кольце и чувствовали себя, как звери, загнанные охотниками. Матрона
даже подумать об этом боялась и теперь уже не односельчане ей, а она старалась угодить им,
услужить, помочь, и сделать это так, чтобы ни у кого не оставалось даже малейшего повода
обидеться на нее.
Чтоб ты лишилась покоя, богиня счастья!
Егнат ожесточался с каждым днем.
Когда же прорвало его впервые? Это было в самую пору сенокоса. Снова, как и тогда,
работали на южных склонах. Егнат уехал в райцентр и был там целых три дня. Когда
вернулся, пришел прямо на покос. Дети окружили его: одним хотелось костыли потрогать,
другим военные штаны-галифе. И маленький Доме потянулся – схватился ручонками за
костыль, начал трясти, как алычу у себя во дворе. Егнат не стерпел, ткнул ребенка тем же
костылем. Доме упал, заплакал, закричал со страху. Матрона обмерла, увидев это.
Подбежала, схватила сына, прижала к груди.
– Как тебе не стыдно, Егнат, – не сдержалась она. – С ребенком связался.
И тогда Егнат впервые взвыл, впервые она услышала его звериный вой:
– Упрекаешь меня? Меня?! Мало я крови пролил?! Нет, я достаточно ее пролил! Вот,
смотрите, ничего от меня не осталось! Ни ноги, ни руки, а тут меня еще упрекают?! Стыдят
меня?! Ну, подождите! – он угрожающе взмахнул костылем. – Подождите! Я много своей
крови пролил! А теперь буду лить кровь тех, кто предал своих братьев! Они мне ответят! За
все ответят! Никого не оставлю в живых!
От воплей этих, от угроз у Матроны чуть сердце не разорвалось.
– Да будь же ты неладен, муж мой! Посмотри, что мы терпим за твои грехи! –
выкрикнула она, плача, и похолодела от собственных слов.
До какого же отчаяния она должна была дойти, чтобы в первые в жизни обругать своего
мужа. Пусть и за глаза, но это еще хуже: он на войне, смерти в лицо смотрит, мучается от
холода и от жары, от голода и жажды, а она в это время еще и проклинает его. Как же у нее
язык повернулся? Разве ему не хватит того, что Егнат и его домочадцы как вороны каркают,
каждый его шаг осыпают проклятиями? Так еще и она вылезла со своим языком. Ей было
стыдно за себя, но чувствовала она и другое: в ее душе начала зреть ненависть. Те, что