Page 25 - ГУДИЕВ - ВЕРШИНЫ

Поэт едет в Петербург добиваться правды. «Князь Голицын не
пожелал даже видеть меня — не принял!» «После отказа Голицына
я побывал у сенатора Кони. Он горячо принял к сердцу мое
положение, но с прискорбием объявил, что теперь уже ничего
нельзя поделать!» Подлог Каханова сработал. В это тяжкое для него
время он узнает о выходе в «Санкт-Петербургских новостях» его

статьи «Неурядицы Северного Кавказа», вызвавшей огромный
интерес общественности по всей России, а его самого, на
неопределенный срок, с отдачей под надзор полиции ссылают в
Херсон. Поэт пытается каким-либо образом вырваться из «мертвой
зоны» малороссийского захолустья в Одессу, где, как ему казалось,
он сможет заняться деятельностью, которая бы приносила пользу и
удовлетворение. Из этой затеи ничего не получается. Единственная
поблажка опальному Коста — возможность наезжать в Очаков и под
грохот артиллерийской канонады (там постоянно проходили
военные учения) окунаться в воды Черного моря...
Неимоверно трудно было найти жилье и еще труднее — какую-
либо работу. В постоянных поисках и того и другого шли месяцы...
Тоску по родине и одиночество скрадывала только переписка с
родными и друзьями, и доводящее до исступления предчувствие,
надежда на скорую встречу с ними...
Хорошо передают состояние поэта его письма. Подобно
человеку с завязанным ртом и конечностями, пытающемуся сказать
все глазами, он, будучи за тысячу верст от близких, писал, глядя на

собственную тень, целые «пьесы» для множества действующих
лиц... Спектакль разыгрывался по мановению руки — на вопросы
тут же возникали желанные ответы, восклицания оживляли текст,
многоточия дарили намеки и вводили в конфуз... Но легкое
опьянение воображения проходило, и наступало тяжелое похмелье
— текст писем начинал кривляться; его дыхание становилось
хриплым, прерывистым, в этом дыхании угадывался стон...
Из письма к Ю. Цаликовой: «...с весны 1897 г. я перенес столько
моральных и физических страданий, которые могли не только на
время, но и навсегда атрофировать в самой крепкой натуре
способность всякой деятельности... Посредством возмутительного
насилия и произвола лишаешься господствующими каннибалами
всякой возможности применения разумных сил и энергии... Это
хуже всякой пытки, тюрьмы, каторги, и, может быть, даже самой

смерти на виселице. Зачем я здесь? Все смотрят на тебя только как
на предмет эксплуатации... Если я преступник,
отчего меня не предают суду? А если нет, то за что такое
насилие, такое изумительное поношение человеческих прав!?»
Чем сильнее страдает поэт вдали от родины, тем сильнее
оттягивается тетива его любви к ней. В стихотворении, написанном

23