Герман Гудиев :

13 апреля 2004, 10:32

«Я люблю средневековье»

Известному в Северной Осетии кинорежиссеру, поэту и прозаику Герману Гудиеву — 65 лет. Есть ли разница во фразах «Дождь идет» и «Идет дождь»? Такой вопрос задал Герман Гудиев студентам факультета журналистики СОГУ на одной из лекций. «Идет дождь» — это информация. «Дождь идет» — это состояние …

— Вы помните ощущения провинциального юноши, попавшего в столицу?

— Растерянность. Мегаполис — это шум, гам… Я любил Москву, когда она была Москвой. Последние годы, лет десять, я туда не езжу. И не поеду, наверное, больше никогда. Лучшие годы, ее расцвет — это 50-60-е годы. А изуродована она была сравнительно недавно, с приходом реформаторов.

— Как правило, люди творческие внутренне очень одиноки. Вы впускаете людей в свой мир или вы закрыты?

— Не одиноких людей нет. И даже если кажется, что я открыт, как двери настежь, это не значит, что я впущу в свой мир всех подряд.

— Ваши ощущения после завершения работы? Опустошенность, удовлетворение или что-то еще?

— Вопрос коварный. Говорят, слово сказанное — есть ложь. Оно не ложь, но все, что уже зацементировалось, утвердилось, вышло из глубины сознания на полотно или на лист бумаги, вызывает два сильных ощущения — удовлетворение и опустошенность. Как после близости с женщиной.

— Есть ли что-то вне творчества, равносильное по ощущениям?

— Я как-то записал в своем блокноте: «Обыватель прикидывает, думающий думает, мыслящий мыслит». Самое высочайшее наслаждение для меня — мыслить.

— Вам важна реакция зрителей, читателей или вы работаете для себя?

— Об этом спрашивали, наверное, даже Сократа. Ответ один: «Художник творит из себя, для себя и для человечества». Конечно, любому человеку приятно осознавать свою востребованность, почитание и понимание. Но здесь важен и другой момент. Сегодня каждая посредственность хочет известности, мечтает стать звездой. Это плохо. Надо быть самим собой.

— Вы верите в существование музы или все дело в работоспособности?

— Я не люблю слово «муза». Вдохновение — это другое дело, это есть. А работоспособность… Ишак ведь тоже трудится всю жизнь — и остается ишаком. С другой стороны, напряженный труд изо дня в день, из года в год прибавляет Мастеру мастерства (если он, конечно, Мастер с большой буквы). В то же время есть и озарение. Одну вещь можно писать годами, а что-то выходит из-под пера в один миг…

— Таланты, по стереотипу, — люди странные. В чем ваша странность?

— А кто не странный? Флобер опускал ноги в холодную воду, прежде чем начать писать. Селинджер придумал себе силосную башню, чтобы не отвлекаться по мелочам. Хемингуэй, как известно, мог писать в кабаках, в бистро, везде, где «прихватит». Мне нужна тишина.

— Что служит толчком к написанию произведения — внешние обстоятельства или внутренняя потребность?— В творчестве все очень сложно, неоднозначно и неповторимо. Пласт за пластом намывается жизненный опыт. И в какой-то момент происходит взрыв — когда не можешь ни писать, ни сказать, ни осмыслить. Чуть придя в себя, начинаешь творить. (Задумывается) Хотя бывает по-разному. Бывает, и на ходу что-то рождается…

— Если бы можно было выбирать, вы предпочли бы жить в другой эпохе или вас вполне устраивает настоящее время?— Любая эпоха, любое время все имеет свой позитив и негатив, свою прелесть и грязь. Времена не выбирают. Я, как ни странно, люблю средневековье, хотя тогда и сжигали ведьм на кострах. Люблю готику, мощеные камнем дороги, натуральное хозяйство. Но с другой стороны, я счастлив, что годы моей юности совпали с «оттепелью 60-х». При всех издержках это были все-таки хорошие годы. А время, в котором я живу сегодня, изуродовано куплей-продажей, фетишизмом. Люди обмельчали, смысл жизни пропал, нет никакой идеи.

— Вы мечтатель или реалист?

— А кто не мечтает? Мечтают все.

— Кстати, об обмельчании. Говорят, что и любовь нынче уже не та. Вы согласны, что лучше пережить несчастную любовь, чем испытать ее отсутствие?

— В моем блокноте есть ответ на ваш вопрос: «Любовь есть, у многих просто чешется».

— Грубо.

— Грубо, зато верно. А если развить эту тему… Вот я слушаю современные радиостанции — бьет ударник один и тот же ритм, и тексты с примитивной рифмовкой: «ты мне поверь, я тебе открою дверь», «ночь — прочь», «любовь — вновь». Любовь — это очень сложное драматическое понятие. Она недоступна всем и каждому.

— Даже счастливая?

— Счастливая тем более. Когда человек созревает для половой жизни, ему начинает казаться, что он уже любит. Люди ведь по сути животные, они принюхиваются друг к другу на дискотеках. И начинают искать место для уединения. Потом он спит с ее подругой, а она отдается его другу. Так появляются удивленные вопросы в газетах: «Что мне делать? Я люблю Колю, а он любит Валю?» И маститый профессор начинает объяснять причину любовной трагедии… На самом деле это не трагедия, это — разврат. На Земле живет почти семь миллиардов человек, и хорошо, если человек тридцать среди них способны любить. А в последнее время молодежь вообще сошла с ума — как будто до них секса и не было вовсе.

— А что, по-вашему, нужно для того, чтобы человек смог испытать это чувство? От чего это зависит? Или это — дар Божий?

— Все зависит от содержания человека.

— Не лукавьте, в молодые годы вы, наверняка, довольствовались внешним лоском, не углубляясь во внутреннюю «начинку»…

— У художника нет возраста. Меня никогда не интересовали предсказуемые женщины.

— Какими качествами должна обладать женщина, чтобы заинтересовать Германа Гудиева?

— Если женщины в женщине мало, она не интересна раз и навсегда.

Простые слова о Германе Гудиеве

… В один из редких моих летних приездов во Владикавказ как-то утром меня застал телефонный звонок Германа. Мы договорились о встрече. Так часто случалось: занятость Германа, да и моя собственная несвобода безжалостно разлучали нас. Наше телефонное общение никак не восполняло тот особый интерес, который вызывал у меня незаурядный Герман. Что до встреч, то какое бы важное дело нас ни свело, беседа с Германом напоминала мне освежающий весенний ветер. Само дело становилось рутинным, а темы, которые мы обсуждали, уносили нас «в Космос...». О чем бы ни говорил Герман, для меня общение с ним превращалось в упоение.

Мне довелось знать два разных германовских образа. Один – когда я не был еще с ним лично знаком, другой – когда судьба свела нас в трудное для Осетии время. Эти два образа, как позже выяснилось, различались и внешне, и складом характера. Но мое более точное, – хотя и заочное, – представление о Германе в одном, присущем ему достоинстве, было безошибочно: яркий талант – стержень его образа – мог заметить каждый, кто не был даже с ним знаком.

Мне не были известны тогда режиссерские работы Германа – это произошло позже. Но еще до нашей встречи я с большим интересом читал его публицистические статьи. Масштабность мышления, совершенство стиля, передававшее импульсивность авторской энергетики, вызывали у меня восторг и белую «творческую зависть».

Так случилось, что вскоре во мне зародилось к нему и более сложное отношение. Это было ближе к концу 80-х годов пpoшедшего века – в пору, когда я работал над книгой «Кавказская война». Мне часто приходилось ходить в Республиканскую научную библиотеку, где по рекомендации Вилена Варзиева я познакомился с предельно очаровательной девушкой, работавшей в одном из отделов. Я воздержусь от огласки ее имени, отмечу лишь, что обращение к ней по имени никак не могло обходиться без ласкательного суффикса. Ее обаяние было так велико, а общение с ней настолько увлекательно, что росла внутренняя уверенность: столь заметная девушка не может быть одинокой. Признаюсь, как-то в свободной беседе я дал волю своему любопытству и спросил: кто тот счастливчик, которого она удостоила своего внимания? Девушка не нашла в моем вопросе бестактности. Она с подчеркнутой горделивостью произнесла: Герман Гудиев. Помню, я не удивился. Напротив, успокоился... И в этом состоянии еще раз подумал: как же Бог бывает щедр к одному и тому же человеку. Много позже выяснилось: девушка была влюблена в Германа, но сам он об этом и не знал...

Знакомство

Германа я воспринимал и как творческую, и как индивидуальную исключительность. Я не надеялся и, собственно, особо и не желал непременно познакомиться с ним. На то была одна единственная причина: я не люблю вторгаться в Богом данное таинство, в тороватый талант...

Пытаться натягивать на себя нимб славы другого – это мною всегда осуждалось. Но в 1993 году, в один из летних дней ко мне на дачу пожаловали двое — один с кинокамерой, другой с палкой, предназначенной для собак. Человек с палкой представился: я – Герман Гудиев. Я сразу обратил внимание на его профессиональный зычный голос.

Наступила пауза. Гости ждали приглашения. «Если бы вы были тем Гудиевым, кто удивляет всех своими статьями, я бы пригласил вас домой, но...» Герман громко рассмеялся и вошел вместе с оператором во двор.

Гости отказались от завтрака, сославшись на дефицит времени. Герман работал тогда над съемками документального фильма об Осетии. В 1993 году это было очень важно. Российские и даже зарубежные средства массовой информации обрушились на нашу республику, обвиняя Осетию в агрессивности, непреклонности и прочих грехах. Заказчиками подобных бредней были соседи. Герману предстояло создать особого рода документальный фильм, который бы через российские телеканалы раскрыл, сколь древний, цивилизованный и мирный народ обитает на Центральном Кавказе. Съемки начались в моем саду. Я не заметил, как сразу же стал выполнять «приказы» режиссера и как неожиданно для себя стал помощником Германа.

В тот же день мы побывали в Цми и Дзивгисе. С того времени у меня сохранились два самых глубоких впечатления. С высоты, на которой расположено селение Цми, Герман требовал сделать съемки горной панорамы. Когда оператор принялся за съемку, раздалось громкое: «Стоп». Герман стал объяснять оператору: «Ты когда-нибудь видел снежинку?» Оператор кивнул. «Ты когда-нибудь видел узоры на зимнем окне? Так вот, точно такая же, как у снежинки, как у узора на окне, гармония существует у гор. Поймай эту гармонию и сними мне ее». Оператор стал подниматься выше, ближе к башням Габисовых… Я давно живу в горах. Но с того памятного дня, после режиссерских объяснений Германа, впервые стал замечать иную, подлинную красоту гор, которая, как оказалось, скрыта в их удивительной гармонии.

На что я также обратил внимание в день нашего знакомства: еще только начинались съемки, а я уже хорошо видел влюбленность Германа в свою многострадальную Осетию. Егo подлинный патриотизм стал той надежной площадкой, на которой зарождалась наша дружба.

Табак

Когда общество надломлено и медленно движется к своей новой модели, наиболее тяжело переносят надлом дети, молодые люди и творческая интеллигенция. В студенческие годы Герман мечтал повторить своего великого учителя Романа Кармена. Он часто вспоминал его. Мне много о нем рассказывал. Писал статьи о маэстро. Одну из них Герман завершил фразой: «Он дарил своим трудам жизнь, а оные ему – бессмертие...».

Герману не повезло. Слишком разнилось время Романа Кармена, баловня судьбы, любимчика вождя, и Германа Гудиева, оставшегося без кинокамеры, без зарплаты, едва сводившего концы с концами. Творец всегда раним. Герман генетически был скроен в мужественного воина, он никогда не жаловался на судьбу, не говорил о трудностях, сваливавшихся на каждого из нас. И все же я видел, сколь ранима его душа. В те непростые времена Герман напоминал мне горный цветок: его сорвешь, и он тут же начинает увядать... Я заходил к нему домой, но не знал, как помочь ему...

В то утро, когда в очередной раз я решил разделить его отшельничество, Герман, уловив смысл моего прихода, прочитал свое стихотворение «Табак». Вначале подумалось, что Герман решил спеть оду табаку. Мне, некурящему, это было неинтересно. И когда Герман стал читать свое стихотворение, я сначала заметил изящество стиля, ритмики, поэтическое совершенство. Но мое внимание к стихотворению приковало другое. В нем были два героя – Герман и Табак. Герман, отвергнутый, нашел себе «верного друга», который никогда не предаст его…

Замечу, Герман курил, но никогда не относился к злостным курильщикам. Ода посвящалась не Табаку, а собственному одиночеству. Похвалив стихотворение, я, оказавшись под сильным впечатлением, пригласил Германа на работу в Институт истории и археологии.

Главный рассказ Германа

В книге Германа «Вершины» всего лишь одна неточность, скорее всего вызванная скромностью автора. Во вступительном слове к «Вершинам» Герман писал, что его очерки – труд всей его жизни. На самом деле я видел в его папке немалое количество произведений, созданных им в разное время и посвященных самым различным темам. Даже то, что он мне показывал, по объему превосходит «Вершины» в несколько раз. Часто случалось: напишет Герман очерк, опубликует его, а позже может вернуться к своему герою и вновь продолжить работать над этим же очерком. Например, в «Вершинах» есть небольшой очерк о художнике Азанбеке Джанаеве («Крепость эпоса»).

Несколько лет тому назад Герман дал мне прочитать в рукописи новый очерк oб этом нашем великом графике – несомненно, с более богатым содержанием, отмеченный высоким талантом.

Среди неопубликованных рукописей Германа есть рассказ... Он— главный, питавший все его творчество. Он его читал только матери и мне. Возможно, об этом же рассказе от Германа узнал еще кто-то.

Герман его писал «для себя». Он еще раз хотел побывать в том для него потрясающем времени и пережить вновь события, сделавшие из режиссера Германа Германа писателя и поэта. Я не стану посвящать читателя в содержание рассказа, хотя уверен: рано или поздно он будет опубликован. На правах той искренней дружбы, которая у меня была с Германом при его жизни, позволю себе лишь сообщить о теме и характере рассказа. Однако, сначала – еще одно пояснение. С Германом мы могли обсуждать самые различные темы, но никогда не затрагивали фривольных. Когда Герман прочитал мне свой рассказ, я его принял молча, не задавая никаких вопросов.

Французы говорят: в любой беде ищите женщину. У Германа получилось все наоборот. Он встретил женщину, в которую безумно влюбился. Такую любовь еще принято называть «сумасшедшей...» Германа я еще не знал, но с той женщиной был знаком по служебной работе.

Несомненно, она была интересна, умна. Но Германа привлекли не эти достоинства моей знакомой. Тонкое чутье Германа увидело в ней более важные стороны, которыми она явно обладала.

Герман не был красавцем. Но о таких, как он, обычно женщины говорят: «Некрасивый красавец». Женщина не просто ответила Герману взаимностью, а всем своим сердцем прикипела к незаурядному мужчине. Глубоко убежден: там была чистая, бескорыстная любовь. Именно она вдохнула живительную энергию в Германа и «создала» нам необыкновенно доброго и талантливого писателя.

У такой любви, какая была у Германа с моей знакомой, как правило, драматический конец. Она неожиданно уехала, – не могла более оставаться здесь, – и Герман ее никогда больше не видел...

«Вершины»

Когда Герман преподнес мне свой сборник произведений, я ему сказал: «Ты сначала сам забрался на горную вершину, а затем, по примеру Господа Бога, стал другим раздавать вершины». Я понимаю, что пишу далеко не рецензию. Но хочется сказать в адрес издателей: в сборнике «Вершины» работы Германа отнесены к скучному и вообще-то непритязательному жанру «очерки». Понимаю: Герман называл себя режиссером, но никогда не считал себя ни писателем, ни поэтом. Но на самом деле в «Вершинах», за редким исключением, напечатаны художественно великолепные литературные произведения. Портрет Альбины Баевой — это очерк? Разве здесь нет захватывающей завязки, или же нет кульминации? Разве не в танце сгорела главная героиня Германа? Или это не драматическая развязка? И если возникающие у меня вопросы неправомерны, то как понять присуждение ему за этот сборник Государственной премии имени Коста Хетагурова? Я задаю не риторические вопросы, а отмечаю невнимательность издателя к тому важному предмету, который относился к строгому определению жанра. И убежден: необходимо второе издание «Вершин», которое состояло бы из двух частей: литературно- художественные произведения и очерки.

Герман ждал издания своего сборника. Он был воодушевлен несказанно, когда присудили ему премию имени Коста Хетагурова. Накануне в нервном состоянии мне говорил, что «обязательно уедет в Америку». Я смеялся и успокаивал его. Когда же он узнал о присуждении ему премии, то, по-моему, забыл даже, где географически расположена эта самая «его Америка».

…Утром он ждал «скорую помощь». Мы говорили по телефону. Он сказал: «Как только закончится операция, обязательно позвоню…». Я ждал, но услышал самое ужасное…

Р.S.

Пусть простит меня читатель за постный текст. Это впервые. Со мной случилось то же самое, что в свое время произошло с моим дедом Хамырза (в крещении Александром). Он был высшего класса плотником и кузнецом.

Плотником был и его сосед и друг Бекужа, как-то сказавший ему: «Ты, Хамырза, знаешь: вот мы с тобой всем, кто уходит в мир иной, делаем красивые гробы, а когда нас самих не станет, для нас сколотят абы как старые доски…» «Это к чему ты?» – спросил мой дед. Бекужа объяснил: «Давай, ты мне сделаешь гроб, а я – тебе, чтобы, когда придет наш срок, нас положили в подобающие гробы»… Прошел месяц. Бекужа спрашивает: «Хамырза, ты приготовил мне гроб?» «Нет», – с грустью ответил дед. Бекужа, недовольный, сообщил: «А я уже выполнил все, как обещал». «Знаешь, Бекужа, когда я беру инструменты и собираюсь сделать тебе гроб, слезы закрывают мне глаза и я перестаю видеть… Я не сделаю тебе гроб», – отрезал дед.

Мне тоже трудно было писать о Германе – так рано ушедшем из жизни…

Марк БЛИЕВ