ВЕРШИНЫ

ОЧЕРКИ

Одни на вершины восходят. Другие вершинами становятся

О них и речь.

Мыслящего интересует все многообразие Земли и Вселенной, но в абсолютной мере человека волнует и вдохновляет феномен Человека!.. Очерки, которые предлагаю вашему вниманию, труд почти всей моей жизни, они о людях, достойных восхищения, и никогдазабвения. Рамой ограничен холст, по не его содержание...

Попытка воссоздать в данном случае посредством слова даже мельчайший скол жизни человека, тем более личности, часто незаурядной, проблематично для автора и, как правило, сомнительно в своей непогрешимости для персонажа произведения.

Не ошибаются только боги. Поэтому не снимаю с себя ответственности за погрешности, а, возможно, и ошибки в своей работе, и в то же время хочу заверить, что, подобно переводчику, старался в меру своих скромных способностей, воссоздавая, – не разрушать, тем более не деформировать священный для меня оригинал, каким являлись люди, их жизни и судьбы.

Так как очерки создавались в течение десятков лет, в отдельных из них даты соответствуют времени написания этих работ.

Автор

«В ЛЮБОЙ ОСЕТИНСКОЙ ДЕРЕВУШКЕ»

Умы всегда связаны невидимыми

нитями с телом народа.

К. Маркс

По молчаливому согласию человечества, художник занимает особое место в табели о рангах, ибо духовная жизнь человека, где и когда бы он ни жил, как бы он ни был богат или беден, была, есть и останется сущностью его индивидуальной неповторимости, высшей доминантой бытия... Маркс, точную и достаточно глубокую мысль которого я зарядил эпиграфом к очерку о Коста, назвал интеллигенцию «прослойкой». Ошибаться свойственно всем. Но если мыслитель проклял интеллигента в себе, замечу, что только художник и его творчество подарили возможность духовного, а не животного существования подавляющей части человечества...

15 октября 1979 года исполняется 120 лет со дня рождения основоположника осетинской национальной литературы и живописи Коста Левановича Хетагурова. А. Фадеев назвал К. Хетагурова «... Леонардо да Винчи осетинского народа». Н Тихонов был убежден, что Коста «самая большая фигура своего времени, самый выдающийся талант». М. Шагинян считает, что «Собранные вместе статьи, заметки, фельетоны Хетагурова могут быть с полным основанием названы классическими...», что «Коста блестящий представитель школы Белинского и Чернышевского, один из лучших творцов газетной публицистики». Р. Гамзатов называет Коста «Казбеком, огнедержателем и огнехранителем всей кавказской поэзии!»

Не вызывает сомнений, что Коста как гражданин и поэт творил на высоком идейном и художественном уровне. Возможно, в силу исключительности своего дарования, он был недосягаем многим своим современникам и не только современникам... Но неизбывную славу, любовь и признательность масс в масштабах вот уже целого века он снискал не как стилист, основатель или ниспровергатель школ и направлений, а как человек, беспощадно влюбленный в народ, в родину, в ту бесценную ценность, которая при жизни требовала его целиком, без остатка, в жертву, а по смерти одарила бессмертием!

Эпитет «народный» делает честь любому поэту. Народ вселик! Повторим, что от силы и глубины связей с ним зависит значение и удельный вес любой творческой личности. Точно так же, как учение обретает истинность в непогрешимости опыта, настоящее искусство обретает свою великую сущность только в недрах народных масс, и чем полнее и ярче оно выражает «думы и чаяния» этих масс, тем оно значительнее! Вся жизнь и творческий путь Коста, кровно связанного с родным народом, народами Кавказа, всей России прямое подтверждение этой вдохновенной аксиомы...

Вехи биографии в руках добропорядочного исследователя могут оказаться слагаемыми элементарной арифметики. В то же время нельзя выходить за границы фактов, данных раз и навсегда. И в то же время сами факты нуждаются в творческой расшифровке, в новом осмыслении событий «давно минувших дней» тогда, как правило, возникает легкий ветерок, который вызывает в сознании целую бурю неожиданных находок, ассоциаций, решений в обход честного рассказа «веда» о творческом и жизненном пути поэта.

А ведь Коста неисчерпаем... Погружаясь в материалы о нем, кажешься себе щепкой в бесконечном пространстве стихии... Порой два, не имеющих, казалось бы, друг к другу отношения факта из жизни поэта, вызывают цепную реакцию, над которой невозможен никакой контроль анализирующей это явление мысли...

Понимание жизни и деятельности поэта как борьбы добра со злом упрощенное: за громкой фразой и категоричными выводами медленно тает и исчезает золотой дым истинной жизни, дым, о котором философскиэлегично вопрошал Хайям: «Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело в пепел, в прах, а где, скажите, дым?..»

Коста Леванович Хетагуров родился 15 октября 1859 года в ауле Нар, расположенном в теснине Зарамагского ущелья горной Осетии, и актом рождения мир не удивил, но сам удивился...

Жизнелюбие в нем хлестало через край и не покидало в течение всей его жизни.

«Сегодня мне исполнилось 39 лет. Никаких изменений. Несмотря на полуторагодовую болезнь и на миллион всевозможных неприятностей я чувствую себя таким же способным в горячие объятья весь необъятный мир как друга заключить, простить врагов своих в ответ на их проклятья, страдать за них, любя, страдая, их любить. И что удивительнее всего я влюблен так же безумно, беззаветно».

Эти строки беглым и достаточно ровным почерком он впишет в блокнот, пережив нелегкие дни и тяжбу с болезнью, которая в любой миг могла загнать его в могилу...

В десятке метров от места, где стоял очаг Хетагуровых, парит ажурный мост Транскавказской магистрали, а в саклях под треск печек трещат телевизоры... Век назад вой собак и завывание ветра придавали мрачному хаосу гор смысл пантеистического проклятия...

В самом трагичном своем стихотворении «Мать сирот» поэт рисует такую картину:

Коченеет ворон...

Страшен бури вой...

Спит на круче черной

Нар, аул глухой.

Забытый Богом и людьми аул... Натуральное хозяйство... Здесь пройдут лучшие годы его жизни, бедные, наспех проглоченные пытливым воображением, но это будет детство!

«Детство бледное виденье, юность бешеный поток», скажет он, опускаясь в сумерки своей жизни, но, проклиная эту жизнь, он останется благодарен ей, как был благодарен отцу, о котором писал: «Его я не только любил, но обоготворял! Таких самородков, гуманнейших, честнейших и бескорыстных, я больше никогда и нигде не встречал».

Мать он не помнил и любил как бесценную потерю она умерла вскоре после рождения сына... Коста был отдан на воспитание дальней родственнице по отцовской линии Чендзе Хетагуровой, женщине, по воспоминаниям, «золотого сердца и доброго нрава». Он называл ее Гыцци.

«Гыцци сказала мне однажды: «Я знаю, где похоронена твоя мать». Она взяла меня на руки и принесла в молельню святого покровителя Хетага. Там, на могильной плите матери, я причитывал с утра и до вечера. Както она на себе принесла меня, спящего, домой...»

По негласной этике горцев быть холостым взрослому мужчине безнравственно. Отец вскоре женился на злой и своенравной женщине. По

шершавым законам природы мачеха обожала народившуюся у нее дочь и ревновала ко всему мальчика, жизнь которого перед лицом небес была, конечно же, дороже ее куриных инстинктов...

«В немом изумлении смотришь на это жилище. Оно едва ли не самое бедное из тех, что были колыбелью великих поэтов», говорил Ираклий Андронников, разглядывая стены и жалкую утварь сакли Хетагуровых.

В Наре Коста увидел горы, реки и облака, отары овец и табуны лошадей, сенокос и охоту... Здесь он ощутил щемящий вкус родного языка слышал мудрые тосты, искрометные песни, таинственные рассказы о небожителях, легенды о героях эпоса...

Порой виденное и слышанное образует рабочие узлы жизненного опыта и входит в сознание как нечто само собой разумеющееся. В сознании Коста виденное и слышанное было внезапным, ошеломляющим откровением жизни и приобретало вещее значение...

Первоначальной грамоте Коста обучался в Нарской церковноприходской школе. Через год Леван Хетагуров перевозит семью во Владикавказ, отдает Коста в частный дом для овладения русским языком, а сам во главе 149 безземельных семейств нарских осетин переселяется на юг Кубанской области, основывает там селение ГеоргиевскоОсетинское и пишет прошение об определении сына Константина и дочери Ольги в какиелибо учебные заведения на казенный счет.

За большие заслуги перед Отечеством, а именно: служба в русской армии, участие в боевых операциях на Кавказе и за границей, наличие ранений и боевых наград к прошению в лице Его Императорского величества наместника Кавказа отнесутся положительно. Коста будет принят в Ставропольскую мужскую гимназию, а подпоручик в отставке Леван Хетагуров, «почетный туземец из осетин» по высочайшей воле царя в вознаграждение оказанных им услуг станет собственником двухсот десятин казенной земли.

Из воспоминаний однокашника Коста И. Цирюльникова: «В период 18751881 гг. Коста Хетагуров был близким моим товарищем по ставропольской гимназии и пансиону при ней... В Ставрополе он был общим любимцем гимназистов и преподавателей. Еще гимназистом у него было сильное тяготение к поэзии...» Добавим и к рисованию. Его шаржи, карикатуры, и просто рисунки, под которыми сверкали меткие, хорошо зарифмованные строчки, вызывали громкий смех и признательность и юных и взрослых.

Через всю жизнь пронесет Коста любовь к учителю рисования в гимназии Василию Ивановичу Смирнову. Соученик Репина, прекрасный портретист, он разглядел в юноше талант художника и настоял на том, чтобы Коста продолжил учебу в стенах Императорской академии художеств в Петербурге.

Социальный ценз Хетагурова был жалок, но вот Смирнов отправляет рисунки Коста в Москву на всероссийскую выставку работ учащихся средних учебных заведений. Какимто образом удается добиться от властей обеспечения Коста на случай учебы в Петербурге скромной стипендией из горских штрафных сумм.

Коста едет в столицу, сдает вступительные экзамены в Академию художеств. Академия была императорской. Ректор тайным советником. Администрация кентавром, в котором уживались храм и сыскное ведомство... Четыре года проводит Коста в Петербурге с робкой надеждой, что выплата ему стипендии не прекратится. Четыре года осуществлялась циничная переписка между начальником Кубанской области, администрацией академии и канцелярией Петербургского градоначальника по поводу академиста Хетагурова, у которого «кроме носильного платья и белья, другого никакого нет» и который «состояния крайне ограниченного». Это время его духовного роста, становления таланта художника и поэта, обострения политической мысли. Вращаясь в среде демократической молодежи, он входит в большой мир гражданских интересов, познает тяжесть жизни петербургской бедноты, видит фасад Российской империи...

Это время, когда в 1881 году еще не отгремело эхо убийства народовольцами императора Александра. Коста свидетель и участник студенческих демонстраций. Он в гуще их.

Из воспоминаний А. Хетагурова, двоюродного брата Коста: «Однажды Коста был арестован около склада оружия и взрывчатых веществ на Васильевском острове, но его вскоре освободили, так как в квартире, которую он снимал, во время обыска ничего предосудительного не было найдено».

Интересны заметки в записной книжке Коста. Например: «ВандерВерф тело. Дов миниатюры. Немецкая школа. Деннер. Старуха, старик... Реннолдс. Английская школа /139, аллегорическая. Итальянская. Доминикано евангелист. Караччи Христос с крестом. Тициано женщина перед зеркалом...» И тут же: «узнать о положении дела крестьян Воронцовского общества».

Холодно в Петербурге. Но сердце согревает память о родине. Вот беглый набросок Столовой горы и тонкий абрис первого в России чугунного моста, что в городе Владикавказе... Заметки о персонажах Нартского эпоса... Аккуратный перечень затрат для переезда из Петербурга до Ставрополя, где Коста проводил каникулы...

В 1883 году выплата стипендии Коста прекращается. Чтобы както завершить обучение, он идет на товарный двор порта, оставаясь в академии на положении вольнослушателя.

Из воспоминаний знакомой Коста ШараповойПрошинской: «Коста буквально голодал, терпя всякие лишения, старательно скрывая от всех свое ужасное положение. Курсистки, желая помочь ему, наперерыв приглашали его к себе на чай, но он всегда уверял, что он сыт и только недавно пообедал, а между тем все знали, что он не обедал несколько дней. Скрывать свой аппетит вошло у него в болезненную привычку».

В незавершенной драматической пьесе «Чердак» он пишет: «И стало тихо все кругом, лишь дальний колокольный звон чуть слышно медленно вливался в большие щели чердака и в песню дивную сливался с дыханьем тихим бедняка». Колокол отпевал не одну судьбу в Петербурге тех лет, но преступление свершится поэт получит удар, вся боль от которого скажется позже, потом, когда он впервые переступит порог больницы...

В том же 1883 году Коста исключается из академии изза «политической неблагонадежности»...

В это время Коста жил на Мойке, и по диагонали, прямой как росчерк молнии, из узкого и высокого окна он видел дом, в котором на руках близких и друзей скончался Александр Сергеевич Пушкин...

Последняя просьба к администрации академии «не отказать в выдаче свидетельства на право преподавания рисования».

Коста возвращается во Владикавказ. Он любит этот город разноголосый, разноязычный, цветной и обнаженный, как рынки и характеры его жителей. Графичный и строгий зимой, яркий, праздничный в ясную погоду... По утрам, когда жители еще спят, Александровский проспект дышал свежим ветром гор и был парадно красив!..

А рука пишет: «Но более бедным чем я, вернувшись, нашел я тебя, народ, изнуренный заботой... Нет места тебе ни в горах, ни в наших привольных степях, не стой, не ходи, не работай...»

Чем и как мог заработать на кусок хлеба пока что безвестный поэт и начинающий живописец? В 1887 г. в Коммерческом клубе города выставляется картина Хетагурова «Святая равноапостольная Нина, просветительница Грузии», написанная Коста для Тифлисской церкви. Две заметки из газет «Северный Кавказ»: «Вошли два осетина. Остановившись посреди комнаты, они как бы замерли, глаза их широко раскрылись, все в них выражало удивление, восторг... Долго любовались они картиной и так же незаметно и тихо вышли, как вошли».

«... Общее количество побывавших на выставке дошло до 846 человек, что для 33тысячного населения города составляет очень значительную цифру. А насколько сочувственно отнеслось к господину Хетагурову правление Коммерческого клуба, красноречиво видно из того, что за маленькую ничтожную комнатку, и притом еще темную, оно взяло с художника двадцать процентов валового сбора. Не правда ли, какое трогательное меценатство!»

Коста сближается с местной интеллигенцией: публицистом, просветителем, впоследствии переводчиком его произведений, М. Кипиани, учительницей В. Г. Шредере («... а как я любил с ней переписываться и целые вечера проводить с нею в беседе»), братьями Шанаевыми, врачом М. Долгатом... С родственником, другом детства, ставшим модным фотографом Садуллой ДжанаевымХетагуровым, с Гаппо Баевым, принимавшим деятельное участие в издании книги книг осетинского народа «Осетинская лира».

«Священник с пистолетом», говорили о святом отце Александре Цаликове, близком друге поэта. Волевой и решительный, он молился Богу с оружием под сутаной... За свои убеждения и Действия, направленные против существующих порядков, был ненавистен властям и симпатичен молодому Хетагурову. Даже молчание его вызывало тревогу и нервозность у наиболее одаренных подлецов во Владикавказе.

Учителя, литераторы, адвокаты, издатели, священник... Коста с иронией относился к интеллигентщине, но ценил интеллигенцию, не понимая порой, кем же является сам. Не перевоплощаясь, он был и прост, и сложен, доходчив и недоступен, элегантен и неуклюж...

Цепкий ум, незаурядная эрудиция земляка, пропахшего Петербургом, его стачками, демонстрациями, а, главное, идеями, в основе которых были новые принципы народовластия, снискали Коста уважение этих людей. В свою очередь, встречи Коста с новыми друзьями обогащали его память необходимой для него разнообразной информацией, он всегда был в курсе наиболее значительных событий в пределах города, края...

Одним из самых близких по духу представителей русской интеллигенции во Владикавказе была для поэта Варвара Григорьевна Шредерс, влюбленная в Кавказ душою подвижника, а не осквернителя, какими казались Коста типы вроде солдафона, начальника Терской области генерала Каханова и иже с ним. А главное она была учителем. Синоним учителя по тем временам и, думается не только по тем, святой! Она была из тех представительниц русского народа, о которых поразительно хорошо в одном из своих писем к другу сказал А. Куприн: «Мы, русские, так уж созданы нашим русским Богом, что умеем болеть чужой болью, как своей. Сострадаем Польше и отдаем за нее жизнь, распинаемся за еврейское равноправие, плачем о бурах, волнуемся за Болгарию, идем волонтерами к Гарибальди... И никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и так искренне бросить идеи о счастии будущего человечества, как мы».

Как свежий ветер с гор ворвались со страниц газет стихи Коста печальные, гневные, мятежные, как его дух, бунтующий даже когда он спал или предавался мгновенному созерцанию... Декадентский хлам с розанами, амурчиками, плебейской чувственностью, инфантильными вздохами и социальной слепотой был отброшен и сожжен палящим огнем поэзии Коста.

Имя Коста приобретает все большую популярность. В его стихотворениях, как в одах Гомера и лучших стихах Уитмена, слышны голоса, песни, стоны и проклятия, пугающие количеством и натиском «униженных и оскорбленных»!

Суровая правда была нежной музой его воинственной лирики и лучших его живописных полотен, в которых, несмотря на влияние патриарха классицизма П. Чистякова и его школы, виден и слышен пульсирующий ритм отчей земли.

В комментариях рецензентов на живописные работы Хетагурова говорится о мягкости тонов, о правильности тела, об изумительной натуральности, но нет ни единого слова о пронзительной любви художника к дорогим его сердцу образам, в которых, что бы он не писал, светились черты его народа.

«Маленьким дикарем» в газете «Терские ведомости» назван мальчиккаменотес с картины «На школьной скамье жизни», в котором Коста, возможно, видел свое детство всю его чистоту и невинность.

Поэт любил... Трогательна привязанность к Анне Поповой... «В то время вы, вероятно, и не подозревали, что какойто оборванец осетин, мозоливший всем глаза на бульваре, только затем и просиживал там по целым дням, чтобы обменяться хоть одним взглядом с поработившей его незнакомкой». Как видим, стиль письма намеренно грубоват и натуралистичен... В последующих письменных признаниях поэта ощущается налет обреченности, неверие во взаимность... Но что мог предложить благовоспитанной барышне, дочери состоятельного господина бедный поэт? Пасхальный поэтический экспромт или приглашение на концерт, скучный потому, что там не будет цвета богемы... Наш Вертер пишет строки, посвященные отъезду Анны из Владикавказа в Тифлис.

Уникальна техника исполнения поэтического эскиза короткими тончайшими штрихами... Мозаичность, дробность превращают мир в мирок... Чего здесь больше: боли, мести или сострадания к юности, обманутой мнимым благополучием?..

Высокий барский дом... подъезд с гербом старинным...

Узорчатый балкон... стеклянный мезонин...

Закрытый экипаж... ямщик с пером павлиным

И с медною трубой кондукторосетин...

Швейцар с подушками... лакей с дорожной кладью...

Уложена постель... увязан чемодан...

Шкатулка с письмами... с заветною тетрадью...

Вуаль пунцовая и стройный гибкий стан...

Толпа друзей, родных... улыбки... пожеланья...

Формальный поцелуй... платок для мелких слез...

Слезы сестер по крови были крупны и солоны, как соль грубого помола, горцы предпочитали ее мелкой и безвкусной:

Не рыдайте безумно над ней,

Она цели добилась своей,

Тяжесть жизни, нужды и невзгоды

С колыбели знакомы уж ей...

Хорошо умереть в ее годы...

Чувством, захватившим поэта навсегда, была жертвенная, достойная его гения любовь к одной из дочерей А. Цаликова Анне...

Завидная работоспособность, одержимость, умение сплотить и объединить людей для нужного, полезного, необходимого дела выдвигает Коста в первый ряд наиболее заметных и видных лидеров нации... Его обширная многогранная общественная деятельность вызывает неудовлетворение в определенных слоях этого общества. Отныне каждый шаг поэта, тем более стихи и публикации, будут осуждаться властями как подстрекательство, как агитация и смута... Круг близких друзей Коста и он сам становятся центром внимания царской администрации и полицейских властей, которые ищут случая, чтобы избавиться от «неспокойного» человека.

Такой случай вскоре представился. По решению властей, и в частности экзарха Грузии во Владикавказе, закрывается первая и единственная в Осетии женская школа. Это решение вызывает негодование осетинской интеллигенции. Пишется протест. Автор протеста Коста Хетагуров. В статье под названием «Небольшая история» он пишет: «...Многие из осетин, участвовавшие в протесте, были подвергнуты ограничениям, а один из них выслан административным порядком из пределов Терской области».

Этим высланным по личному приказу генерала Каханова был Коста Хетагуров.

Коста уезжает из Владикавказа к отцу, в ГеоргиевскоОсетинское. Из письма к А. Цаликовой: «... я до сих пор не верю, что я за 400 верст от своих владикавказских друзей, а между тем это так... Пять дней я уже дома, а не могу оглядеться. Сегодня только что развязал свои чемоданы и привел в порядок свою комнату. Ваш портрет я повесил рядом с изображением своей матери».

Поиски средств к существованию приводят его на свинцовосеребряный рудник в Карачае. Здесь он находит работу конторщика. И узнает о смерти отца.

Из письма к А. Цаликовой: «Попал в трущобы Карачаевских гор... Смерть отца окончательно потрясла мои нервы... Я почувствовал себя совершенно одиноким во всем огромном мире».

Из письма к В. Шредере: «...Я слишком нуждаюсь в нравственной поддержке, чтобы так скоро выбросить меня за борт товарищеской заботливости. Положение мое не поддается описанию... Я отрезан от всего».

Этим «всем» был прежде всего многонациональный Кавказ, который кипел массой неразрешимых проблем, возникающих на каждом шагу в силу чуть ли не поголовной безграмотности, невежества, порождающих распри, непонимание, протест, религиозный фанатизм... Неспособность прогнившей царской администрации создать хоть видимость порядка в одной из своих отдаленных вотчин, породила совершенно вульгарные, извращенные методы воздействия на так называемое «туземное» население края... Пышным цветом расцветали коррупция, преступность, национальный шовинизм... Царизм по принципу «разделяй и властвуй» натравливал народы и народности Кавказа друг на друга, отнимал у них жалкие права и даже право отправления культов... К этой, далеко не полной картине, остается прибавить наступление капитализма, грабящего нации и богатства края с неукротимой жестокостью Его Препохабия...

Во всем этом надо было разобраться. И, конечно, найти трибуну, с которой можно было бы сказать свое веское слово. Конец прошлого века был, пожалуй, апофеозом цензурного всевластия.

В этих условиях взгляд Коста останавливается на единственной частной газете Ставрополя. Надо было обладать незаурядной гибкостью и личным мужеством, чтобы, будучи в ссылке, полубульварное издание, существующее в основном за счет дачи объявлений и рекламы, превратить в рупор масс, пытающихся осознать свою роль и место в жизни. Неутомимым проводником наиболее зрелых идей, чаяний и желаний этих масс и стал Коста Хетагуров. Именно здесь проявились его недюжинные способности. Он обнаруживает знания чуть ли не в каждой, даже специальных областях человеческой деятельности. Не получая никакой организованной информации, он, тем не менее, знал все и обо всем!.. Во всяком случае, создается именно такое впечатление, когда знакомишься с корреспонденцией, подписанной именем «Коста» или псевдонимом «Нарон».

Газета, деятельность которой поднимала мелкие, мутные гребешки «по поводу без повода», стала окатывать своих подписчиков свинцовыми валами огромной социальной силы и значимости. Один такой «вал» оказался, выражаясь образно, «девятым»! Речь идет о публикации поэмыпародии Коста «Кому на Руси жить хорошо», где наглядно и более чем убедительно дается срез всех слоев общества на всех ступенях экономикополитической иерархии. После прочтения этой поэмы цензор с раздражением отметил, что «газета начала критиковать государство». Название поэмы знаменательно. Коста один из самых честных и преданных друзей, самый последовательный единомышленник русских революционных демократов. Влияние их на поэта огромно. И надо отдать должное Коста семена были брошены в благодатную почву. Нет в истории русской литературы и искусства заметного имени, жизнь и творчество которого бы Коста не знал и не посвятил стихотворения. И это не песни, не панегирики, не хвалебные оды, а прочувствованные умом и сердцем строки, в которых искреннее восхищение подвигом, каким считал Коста любовь к народу. Античной колонной поднимаются ввысь стихипосвящения Коста лучшим сынам России: «Памяти А. Н. Плещеева», «Памяти П. И. Чайковского», «Памяти М. Ю. Лермонтова», «Памяти А. Н. Островского», «Памяти А. С. Грибоедова»... Особенно близок Коста мятежный дух Михаила Юрьевича Лермонтова. «Возлюби же его, как изгнанникпоэт возлюбил твои мрачные скалы», скажет Коста, возложив венок, как представитель осетинского юношества и «сынов Кавказа» на открытии памятника Лермонтову в Пятигорске его коронованными убийцами...

Две графы программы: «По прибытии к месту памятника хор музыки исполняет «Коль славен наш Господь в Сионе». Далее тот же хор «исполняет народный гимн «Боже, царя храни».

«...В соответствующих моментах завтрака имеют быть провозглашены тосты за здравие Государя Императора, Государыни Императрицы и наследника Цесаревича, за бывшего Наместника Кавказского Его Императорского Высочества Михаила Николаевича... и прочая, и прочая».

Пошло! Мерзко! Бессовестно! В этот день Коста назовет Лермонтова «предвестником желанной свободы»!

Итак, Коста публицист. Остановимся на некоторых заголовках его статей и очерков: «Кандидат прав, лающий пособачьи», «Толки о железнодорожной катастрофе», «Горские штрафные суммы», «Помощь пораженному молнией», «Чичиков», «Тартарен», «Развитие школ в Осетии», «Учебник географии России», «Пути сообщения в горной полосе Кавказа»... Это сколки из длинного ряда тем, которые волновали и занимали внимание Хетагурова.

Говоря о роли милиции, он пишет: «Отпускаемые на нужды Терской милиции 120000 рублей мало того что не приносили почти никакой пользы в смысле полицейской охраны края, но зачастую содействовали совершению преступления и скрытию его следов...»

А вот образ умиротворителей народных масс в действии: «Легко себе представить, каким авторитетом пользуются в туземных аулах старшины из казачьих урядников, в большинстве случаев пьяные, грубые в действиях и омерзительно непристойные в выражениях».

Грабеж лучших земель на плоскости и оттеснение жителей этих земель в горы, где островки земли можно пересчитать по пальцам, заставляют его заявить: «Обострение земельного вопроса в Терской области поставило население, в особенности туземное, почти в безвыходное положение. В горной полосе земли до того истощились, что при тяжелом каторжном труде жители поголовно питаются впроголодь».

Романтикам с туго набитыми кошельками и острым желанием увидеть «страшныя» красоты Кавказских гор, он рекомендует совершать круизы пешком и желательно зимой: «Они увидели бы тогда, как в Касарском ущелье с узкой, пробитой в отвесной скале тропы, покрытой сплошь льдом, срывается в бездну наполненная кукурузой арба с последней лошадью одетого в лохмотья осетина». Перечитаем еще раз эти строки, насыщенные поэзией и пронизанные болью за земляка «имярек»...

Коста одним из первых заметил ядовитую гидру новой экономической формации, выбирающей свои щупальца из анахронизмов феодальномонархической конюшни царизма: «Мания во мгновение ока сделаться миллионером обуяла всех, начиная от лапотника и кончая всеми рангами общественного положения».

Не просто даже такой личности как Коста на первых порах разобраться в движущих силах капитала и его пионеров: «Что стоит будущим предпринимателям с миллионными оборотами вывести из проблематического состояния этих несчастных собственников горных трущоб».

Но время идет и наступает прозрение: «Помимо ремней, винтов, зубчатых и маховых колес, есть живая человеческая сила. Вот этато последняя, благодаря отсутствию фабричнозаводской инспекции эксплуатируется самым варварским способом».

В этих условиях чаще всего приходится полагаться на собственные силы. После пожара, истребившего хутор Черноярской станицы, Коста вопрошает: «Обращаюсь к вам, чтобы восстановить в вашей памяти славные традиции наших дедов. Вспомните наш лучший обычай «зиу», как каждый осетин от всей души откликался на нужду другого, не принимая во внимание ни родства, ни своих личных интересов».

И вот приговор! «Бесконечный ряд циркуляров местной администрации, длинная вереница репрессивных мер невольно заставляет сомневаться в том, что со времени завоевания Кавказа прошло уже полстолетия». Таковы факты. Таков социальный зарядч лучших статей гна Хетагурова.

В Ставрополе выходит первая книга стихотворений Коста на русском языке. В дарственных экземплярах цензурные купюры поэт заполнял собственной рукой и, как правило, неопубликованные строки по смыслу, силе и объему во много раз превышали печатный текст.

В Ставрополе Коста добивается отмены ссылки. Решение Каханова о высылке Коста по решению Правительствующего Сената воспринимается как «превышение полномочий». Это был не акт правосудия, а жест, который в первую очередь, как великую милость, должен был понять сам поэт. Общественность и массы восприняли отмену ссылки как личную победу Коста в противоборстве с Кахановым и властями. Во Владикавказе Хетагурова принимают героем и он прочно занимает место лидера всех прогрессивных сил, понимающих значение личности поэта для судеб всех народов Кавказа.

С болью и состраданием читаются страницы его болезни. Костный туберкулез. Дважды он ложился под нож хирурга, теряя надежду на выздоравление.

«Как знать, смогу ль еще рифмованные звуки беспечно окрылить заветною мечтой? Иль я их отравлю тоской предсмертной муки, тоской безвестности преддверью роковой?»

Выдержки из писем к А. Хетагурову: «Пишу тебе тотчас же после операции, лежа на страдальческом ложе».

«Дорогой мой, только в такие ужасные часы, какие я пережил в приготовлениях к безвестному «там», можно понять, как ужасно, как чудовищно ужасно наше одиночество».

«Хотелось бы когонибудь из родственников вызвать, чтобы был всегда около меня, да стесняюсь теперь самая рабочая пора...»

Начало одного из писем невозможно читать без дрожи в сердце: «Дорогой Андухъапар! Сейчас я совершил подлог и этим подвел тебя с присущим мне остроумием. Из Александровской больницы через наше сельское правление пришло в Пятигорскую полицию требование взыскать с меня 34 рубля с копейками за пребывание в больнице. Имея в кармане 12 р. 25 копеек я очень смутился, но гений Хетага выручил меня: я, не моргнув глазом, заявил полицейской префектуре, что деньги эти уже уплачены моим братом, доктором А. X. Хетагуровым, каковую отметку полиция и занесла куда следует. Пока эти бумаги пойдут через наше сельское правление в Питер, ты, конечно, сделаешь все, чтобы не дать правосудию уличить меня в предумышленной лжи...»

И, как ребенок, он радуется тому, что: «За время своей болезни я окончательно обработал свои осетинские стихотворения и некоторые из них, говорю не хвалясь, поразительно хороши».

Окрепнув, Коста часто наезжал в Пятигорск к своим друзьям и как можно скорее в дом Сеферова, где в это время жила семья Цаликовых, где с притворной радостью его, больного, встречала влюбленная в молодого офицера Анна. Поэту трудно. Он надеется. Он страдает...

Както поэт Е. Винокуров писал: «Поэт и женщина два разных существа, их смертный поединок страшен, право... Он вдохновен, а она мертва, он простодушен, а она лукава...»

Коста любил многих женщин. Но поэт любил женщину как чудо, а не вещь, из которой можно извлекать «чудеса»! Его чувства были лишены животного начала и никогда не опускались до чувственности. Множество было для него единичным (Сэндберг. «Все женщины одна женщина»), а полифонию он понимал не как набор вариаций, а совокупность элементов одного целого, каким представлялся ему мир женщины.

Да, я люблю ее... Но не такою страстью,

Как объяснять себе привыкли вы любовь, –

Я не влеку ее к обманчивому счастью,

Волнуя сладостным напевом ее кровь...

Нет, я люблю ее, как символ воплощенья

Доступных на земле божественных начал

Добра и истины, любви и всепрощенья, –

Люблю ее, как жизнь, люблю, как идеал.

Его представления о нравственном, как корни дерева, уходили в журчащие родники извечно очищающегося духа. Лава страстей, охватывающих его, дышала вулканическим жаром... и порой сжигала это деревце дотла, но чистый ток живой воды оживлял и ствол, и побеги... Критика «чистым разумом» «преступной страсти» была тяжбой, дилеммой только на мгновенье. Тут же все разрешалось, и мысль, оплодотворенная мировоззрением, рождала такие строки: «Посмотрите кругом себя чем люди живы? Неужели же вы хотите походить на тысячи наших дам, всю жизнь прозябающих на шелковых подушках и не имеющих никакого другого призвания, как постоянное удовлетворение своих мизерных, а подчас даже пошлых страстишек при полном бездействии ума и сердца?»

И он видел, как «несмелые порывы души еще неопытной твоей топтались в грязь героями наживы, рабами лжи, лакеями страстей...»

Поэт стремительно бросается к жертве и хочет спасти ее, но в этой роли он просто смешон, как плешивый фат, читающий лекции о высоконравственном смазливой начинающей проституточке...

Его порядочность была самым серьезным препятствием в его отношениях и с Анной Цаликовой. Ему не хватало шарма и той нагловатой смелости, которая лучше всяких объяснений убеждает женщину в том, что она горячо любима и желанна... Он был серьезен и поэтому нуден. Он был умен, и разве это не верный признак мужской несостоятельности?.. И он был человечен, а провинциальная Кармен жаждала корриды! Не той, которая ревела и ликовала в груди поэта, а той, которая возникает в поцелуях плоти, скованной до поры корсетом благопристойности...

Личную жизнь Коста не представлял себе вне прочных связей с общественным, а общественная деятельность была для него мерилом личного счастья: «Я слишком ничтожен и беден, чтобы составить счастье любимого существа. И не настолько я дерзок и легкомыслен, чтобы обещать широкое довольство и безмятежное счастье. Нет! Я могу предложить только вечно тревожную и неизменно трудовую жизнь, полную смысла и целесообразности, проникнутую горячей любовью не только к семье и родственникам, но и к бедной нашей родине, ко всему страждущему, униженному и оскорбленному...»

Женщины, которая бы приняла и разделила с ним устав этой священной для него программы, он так и не встретит. И вознеся имя Женщины мощью нечеловеческой нежности сотен своих стихотворений в сияющую высь, он придет к опустошающей, безжалостной своей безысходностью мысли: «Бессильны вы пред тяжким испытаньем, ничтожны вы для радостей певца!»

Добившись отмены ссылки, имея полное право вернуться во Владикавказ, Коста добровольно ссылает себя теперь сам он остается в Ставрополе и заключает договор с гном Евсеевым о совместном издании газеты «Северный Кавказ». Здесь он нужнее. Здесь у него неизмеримо большие возможности. Здесь его место.

Подобно пилигриму, скромный и воздержанный в желаниях, он, тем не менее, еле сводит концы с концами.

«Многие из служащих из редакции уехали, я принужден работать чуть не за всех».

Даже будучи соредактором владельца газеты гна Евсеева он, чтобы обрести хоть какуюто материальную независимость, вынужден подрабатывать писанием полотен по заказам церкви. Коста долгие годы занимался церковной живописью. Он был свидетелем всевозможных обрядов, обычаев народа и народов, осененных знамением Христа, Аллаха, языческих богов... В конце концов церковь была государственным догматом и одним из официальных институтов подчинения масс интересам империи. В поэзии Коста Бог бесплотный символ возвышенного, идеального или наивных представлений об идеальном... В публицистике бесплотный символ присутствует как орфографический позумент и помогает Коста создавать действенные контрапункты за счет столкновения реальных противоречий с мнимым спасителем человечества!.. В живописи божественное растворено в человеческом, и подобно произведениям Ренессанса обретает звучание гимна разуму и телу! Торжественная утонченность нимба спускается не с небес, а поднимается из глубины такого феномена, каким является человек!

Коста последовательный материалист и убежденный атеист в каждом своем нравственном поступке, в морали, которой была чужда всякая искусственность, надуманность, предвзятость...

Таким было и его отношение к слову. Стиль письма деловой, строгий, емкий, экономный. Никакого фиглярства, жеманства, позы, торжественной многозначительности. Отношение Коста к слову выковывалось и шлифовалось не в классах «изящного письма и словесности», а в сермяжной мастерской жизни, где наряду с примерами для подражания печатались вирши ученых лжегеографов, доморощенных историков, всевозможных «специалистов» по жизни кавказских народностей...

У Коста появляются «окна», когда он единолично редактирует все материалы газеты это дает ему возможность пропагандировать творчество и взгляды лучших представителей передовой революционной мысли.

На страницах газеты регулярно печатаются материалы самого Коста. И не только статьи и стихотворения. Несколько номеров подряд представляют читателю пьесу «Дуня». Написанная в лучших реалистических традициях театра Островского, она бичевала затхлую мещанскую действительность носителей убогой морали собственников...

В газете появляется этнографический очерк Коста «Особа», явившийся энциклопедией быта осетин во всех его оттенках и многообразии. Язык очерка, мотивировка причинноследственных явлений, научная объективность и патриотический пафос этого очерка непревзойденны и по сей день. Этот литературный памятник, сработанный поэтом, возможно, за час или месяц, будет звенеть на перекрестках родных ущелий века!

Понимая значение газеты для трудящихся масс, у Коста появляется мысль завладеть изданием, стать его полновластным хозяином и редактором. Такая возможность не исключена, но нет средств. Коста обращается за помощью к друзьям. Вот как ему ответил один из них: «Брось газету , оставь ты бедных горцев в покое. В газете они не нуждаются, чем меньше мы шутим, тем лучше».

Но Коста знал, что это не так. Конечно, его деятельность не могла перевернуть существующие порядки в мгновение ока. Но процесс шел. Невидимый, неощутимый, он охватывал все большие слои населения края. Убедительным подтверждением тому вторичная ссылка Коста в Херсонскую область и публикация в «СанктПетербургских ведомостях» шедевра гражданской публицистики статьи Коста «Неурядицы Северного Кавказа», где аргументированно и бескомпромиссно, на примере жизни народов Кавказа, воссоздается действительность жизни всех народов империи Их Сиятельств, подплывающих к штормовому морю народного гнева, отчаяния, нетерпимости...

Переписка между соответствующими инстанциями по поводу и первой и второй высылки Коста составляет около сотни листов рапортов, докладов, помеченных грифами военных ведомств, штабов, правительствующего совета и т. д. и т. п.

Есть даже лист, отмеченный рукой самого Государя Императора. Смысл и стиль этой переписки туманен, витиеват и, надо отметить, не в лучшем свете выставляет логическое мышление и эпистолярные способности ее творцов... Но отбросив риторику и заумные обороты, ясно одно власти боялись поэта, его авторитета в массах, и в то же время Петербургу не хотелось в глазах общественности выглядеть тем, чем он был жандармом и душителем и России и тем более ее окраин.

Из письма к А. Хетагурову: «И письмо генерала Цаликова и личная беседа приехавшего ко мне из Владикавказа Гаппо Баева передают мне за достоверное, что Кахановым достигнуто соглашение министров военного и внутренних дел относительно выселения меня из пределов Кавказского края, куда? этого не говорят. Что делать? Я совершенно теряю голову».

Власти спохватились. Гром среди ясного неба для Коста был тщательно продуманной акцией, которой не хватало одной лишь детали, завершающей подлейшее произведение Каханова и компании. Деталь, как всегда, нашлась. Воспользовавшись стычкой подгулявших горцев, среди которых был однофамилец Коста Константин Хетагуров, с полицией, Каханов составил основательный рапорт и отправил его в Петербург. 20 января 1899 г. главноначальствующий гражданской частью на Кавказе князь Голицын утвердил решение своего совета о воспрещении Коста Хетагурову жить в пределах Кавказского края и таким образом задним числом «получил урок» от Каханова, который был удивлен мягкотелостью князя, отменившего решение Каханова о первой высылке Коста, несмотря на настойчивый совет и просьбы оставить в силе это решение.

Поэт едет в Петербург добиваться правды. «Князь Голицын не пожелал даже видеть меня не принял!» «После отказа Голицына я побывал у сенатора Кони. Он горячо принял к сердцу мое положение, но с прискорбием объявил, что теперь уже ничего нельзя поделать!» Подлог Каханова сработал. В это тяжкое для него время он узнает о выходе в «СанктПетербургских новостях» его статьи «Неурядицы Северного Кавказа» , вызвавшей огромный интерес общественности по всей России, а его самого, на неопределенный срок, с отдачей под надзор полиции ссылают в Херсон. Поэт пытается какимлибо образом вырваться из «мертвой зоны» малороссийского захолустья в Одессу, где, как ему казалось, он сможет заняться деятельностью, которая бы приносила пользу и удовлетворение. Из этой затеи ничего не получается. Единственная поблажка опальному Коста возможность наезжать в Очаков и под грохот артиллерийской канонады (там постоянно проходили военные учения) окунаться в воды Черного моря...

Неимоверно трудно было найти жилье и еще труднее какуюлибо работу. В постоянных поисках и того и другого шли месяцы... Тоску по родине и одиночество скрадывала только переписка с родными и друзьями, и доводящее до исступления предчувствие, надежда на скорую встречу с ними...

Хорошо передают состояние поэта его письма. Подобно человеку с завязанным ртом и конечностями, пытающемуся сказать все глазами, он, будучи за тысячу верст от близких, писал, глядя на собственную тень, целые «пьесы» для множества действующих лиц... Спектакль разыгрывался по мановению руки на вопросы тут же возникали желанные ответы, восклицания оживляли текст, многоточия дарили намеки и вводили в конфуз... Но легкое опьянение воображения проходило, и наступало тяжелое похмелье текст писем начинал кривляться; его дыхание становилось хриплым, прерывистым, в этом дыхании угадывался стон...

Из письма к Ю. Цаликовой: «...с весны 1897 г. я перенес столько моральных и физических страданий, которые могли не только на время, но и навсегда атрофировать в самой крепкой натуре способность всякой деятельности... Посредством возмутительного насилия и произвола лишаешься господствующими каннибалами всякой возможности применения разумных сил и энергии... Это хуже всякой пытки, тюрьмы, каторги, и, может быть, даже самой смерти на виселице. Зачем я здесь? Все смотрят на тебя только как на предмет эксплуатации... Если я преступник, отчего меня не предают суду? А если нет, то за что такое насилие, такое изумительное поношение человеческих прав!?»

Чем сильнее страдает поэт вдали от родины, тем сильнее оттягивается тетива его любви к ней. В стихотворении, написанном им еще в период первой ссылки, эти чувства выражены с подкупающей простотой и эмоциональной мощью:

Не верь, что я забыл родные наши горы,

Густой, безоблачный, глубокий небосвод,

Твои задумчивомечтательные взоры,

И бедный наш аул, и бедный наш народ.

Нет, друг мой,никогда!Чем тягостней изгнанье,

Чем дальше я от вас, чем бессердечней враг,

Тем слаще и милей мне грезится свиданье

Со всем мне дорогим в родных моих горах.

В ссылке Коста получил самый прекрасный, ошеломляющий воображение подарок. Он узнал о выходе в свет своей книги «Осетинская лира», он держал в руках новенький экземпляр этой книги. Радость, правда, была омрачена самовольной редакцией отдельных строф, строк и слов другом Коста Гаппо Баевым, принявшим деятельное участие в издании этой книги. Коста написал ему гневное письмо и его нельзя не привести здесь целиком: «Видишь ли, Гаппо, изза такой, может быть, для тебя мелочи ты можешь испортить наши хорошие отношения. Ведь я тебя неоднократно самым серьезным образом просил и предупреждал, чтоб ты при издании моих стихов ни на йоту не отступал от рукописи, даже в орфографии. Если я пишу то или другое слово так, а не иначе, то я пишу сознательно, я над ним долго ломал голову и не хочу ни тебе, ни кому бы то было позволить изменять их без моего ведома, бездоказательно, и тем более в стихотворениях, где не должно быть ни одного лишнего звука или недостатка в нем и где каждая буква занимает рассчитанное заранее автором место. Стихотворение не газетная заметка, которую какойнибудь трусливый и невежественный редактор может коверкать, как угодно его благоусмотрению. Я тебя умолял, чтоб перед выпуском книги ты мне показал последнюю корректуру. Этого ты не сделал, да и было трудно. Но просьбу придерживаться до мельчайших подробностей рукописи ты должен был исполнить, и если бы я знал, что ты так бесцеремонно переделаешь мою орфографию и заменишь некоторые слова, я бы тебе, честное слово, никогда не доверил своей рукописи... Ты отравил мне все удовольствие, на которое я рассчитывал с получением книги... Если б и теперь я имел возможность собрать все издание, я бы собрал и сжег бы его, чтобы не осталось и следа. Правильность своего правописания я могу отстаивать где угодно, и прежде чем изменять его без моего ведома, тебе бы, да и всем тем, кто не согласен с моей орфографией, следовало доказать мне, что так, как ты пишешь есть несомненная истина... А тебя, извини меня, я никак не могу признать ни Пушкиным, ни Гротом осетинского языка и потому поступок твой в данном случае считаю преступным, подлежащим и юридической и нравственной ответственности, и единственно, что тебя оберегает это наше прошлое, а будь ты для меня человеком посторонним, я бы употребил все средства, чтобы заставить переиздать книжку. Это все я тебе говорю серьезно, неимоверно сдерживая свое раздражение. Я никогда своим словом не торговал, никогда ни за одну свою строку ни от кого не получал денег... И пишу я не для того, чтобы писать и печатать, потому что и многие другие это делают. Нет! Ни лавры такого писания мне не нужны, ни выгоды от него... Я пишу то, что я уже не в силах бываю сдержать в своем изболевшемся сердце, и если по упорному настоянию «друзей» я уступаю и поверяю им эти «сагъ?ст?», то требую от них, чтобы и они, если даже не понимают, не разделяют мои чувства, относились к их изложению с благородной вежливостью, не переделывали бы его по своему вкусу и в таком виде не выдавали за мое произведение. Я прихожу в бешенство, когда переделывают даже мои газетные статьи, изза этого я разорился, связавшись с «Северным Кавказом», и через 11 месяцев прекратил с ним всякое сношение... из всех моих стихотворений прошли в полной неприкосновенности только... Устыдись, брат!.. И знай, что ты 99% моего доверия потерял, но, надеюсь, не навсегда, а то было бы совсем верно».

Судьба этой книги Коста уникальное явление в истории мировой литературы. Ни для кого не секрет, что поэзия как жанр одна из высочайших пирамид творческого гения человека. Любая хорошая поэзия требует от читателя соответствующей подготовки, наличия жизненного опыта, воображения, интеллекта...

Забитое, загнанное, измученное непосильным трудом и произволом властей, почти поголовно безграмотное население Осетии наизусть знало все стихотворения «Осетинской лиры»! Дети, казалось, постигали ее сокровенный смысл с молоком матери... Каждая строка книги передавалась из уст в уста, из рук в руки передавались стихи чудокниги, переписанные с оригинала на клочки засаленной, замызганной, помятой, рваной бумаги, а состоятельными интеллигентными людьми каллиграфическим почерком в альбомы с виньетками... Это был тот редкий случай, когда с одинаковой жаждой стихи, подобно ливню в пустыне, впитывались всей нацией... Явление мессии народу, случись оно, было бы заурядным и банальным перед озарением умов и сердец десятков тысяч людей строками этого духовного тотема! Небесный эликсир для избранных, пропахших горьким дымом кизяка и горечью слез, замешанных на грубой, зияющей, как сквозная рана, реальности жизни, пришелся по вкусу всем и утонченным эстетам, и людям, неспособным расписаться даже с помощью услужливого чиновника... Близкая и понятная сердцу каждого осетина, она обладала мощью, монументальностью эпоса и откровением первой молитвы... Самые трагичные сюжеты переливались вечно живыми и немеркнущими красками неповторимости человеческой жизни... Бытовые зарисовки сочные, яркие, праздничные предвосхищали буколическую девственность провансальской поэзии. Стихи для детей были писаны воздушной кистью смешливого пастушка... Птицы, звери и животные его басен, казалось, вотвот заговорят почеловечьи...

Гроздья тем создают целую и цельную картину жизни горцев в развитии от весны до осени, от рождения до смерти, от смеха до слез, от надежды до отчаянья, от эпоса до мечты о будущем...

«Раздумье»... «Надежда»... «Желание»... «Тревога»... «Кто ты?»... «Взгляни»... «Спой»... «Пропади»... «Прощай»...

«Без доли»... «Горе»... «Завещание»... «На кладбище»... «У могилы»... «Мать сирот»...

«Шалун»... «Школьник»... «Будь мужчиной»...

«Весна»... «Лето»... «Осень» «Зима»...

«Песня бедняка»... «Сердце бедняка»... «Кубады»... «Всати»...

Сами названия стихотворений, не говоря уже об их содержании, убеждают в первичной, оголенной, ранимой близости поэта к своему народу. Мысли и чувства простых людей, возникающие в колыбели нехитрого, но жестокого бытия, рождают искренность и правдолюбие, присущие только детям природы... Такими и предстают перед нами безвестные бедняки Коста, владеющие непреходящей ценностью личного и коллективного мужества перед лицом любых невзгод, потому что их человечность не изуродована гончими псами корыстолюбия, чванства, высокомерия, продажности, бесчестия и лжи...

Действие этой литургии могло разворачиваться только в чистой, промытой солнцем и ветрами чаще гор, природы, уничтожающей своим величием и вселяющей этим величием веру в величие человека...

Да, собирая по крохам цветные лоскутки песен, притч, сказок, поговорок и поднимая пласты Нартского эпоса, он промыл, процедил и извлек из лавы народного творчества бесценные самородки, переплавленные в горниле гения, каким явился он сам, в слитки классической поэзии, в которой онтологически закреплен жизненный опыт и пафос десятков поколений осетин... Более того, он расчистил, развил и определил направление, по которому должен вестись поиск в кладовых самобытного творчества его народа.

Коста не единственный, который творил от имени и во имя народа Осетии, но именно его мы называем основоположником осетинской художественной литературы, классиком, потому что именно он сумел представить и поднять национальное искусство своего народа, как фрагмент мирового, интернационального, всеобщего...

На земле было, есть и будет много народных поэтов, и каждый из них обладал, обладает и будет обладать более или менее выраженной индивидуальностью. В данном случае мы говорим о вершине особого порядка Коста «рос из народа, врастая в народ», связь была через пуповину... В определенном смысле она была феноменальной даже образное видение, обладающее иммунитетом к воздействию извне, у Коста было коллективным видением всех сынов и дочерей Осетии!..

Такова история и необозримое будущее книги Коста Хетагурова «Осетинская лира»!

Коста получает телеграфное сообщение об отмене ссылки: «Вместе с сим князем Голицыным дано заключение о неимении препятствий к дозволению вам жить в Терской области...».

Из воспоминаний хозяйки, у которой жил Коста: «... Руки тряслись, губы были бледны...»

Это был 1900 год. Начало века.

Опять к тебе, любимая подруга

Заветных дум, стучусь я, как больной,

Осиливший объятия недуга,

Но с сломанной, истерзанной душой...

Коста, как ветер, несется в Пятигорск, во Владикавказ. Встречи с близкими, друзьями, с людьми, которые, как могли, согревали жизнь поэтаизгнанника... Попытка найти работу во Владикавказе в газете «Терские ведомости». Неудача. Окончательный разрыв с Анной, вечно возобновляемый разрыв...

Горцы доверяют Коста вести свои тяжбы, дела, требующие грамоты и честности, честности, какой, на их взгляд, обладал сын Левана Коста.

1910 год. Коста вновь в редакции газеты «Северный Кавказ», ставшей одним из самых прогрессивных изданий на юге России. Среди ее сотрудников немало людей, прошедших школу революционной борьбы, видавших тюрьмы, сибирскую каторгу... Это большевик И. Санжур, бывший народоволец Н. КулябкоКорецкий, участник подпольного движения в Ставрополе Л. Федорченко и др. На страницах «Северного Кавказа» систематически печатаются статьи, пропагандирующие марксистскую литературу, рецензии на книги Ф. Энгельса, В. И. Ленина.

Из секретного донесения Терского жандармского управления в департамент полиции: «Издающаяся в Ставрополе газета «Северный Кавказ» имеет сотрудниками почти исключительно лиц политически неблагонадежных...».

Голос Коста звучит набатом. Он публикует статьи, в которых не осталось никаких иллюзий и надежд на гуманность и сознательность общества вне классовых интересов его индивидов...

Статьи становятся жестче. Острота социальных мотивировок дает все основания быть уверенным в том, что перед нами революционный демократ, прошедший через все этапы революционного движения масс от народничества до марксизма. У поэта нет теоретических трудов, в которых бы четко и ясно прослеживалась эволюция его мировоззрения, но все его творчество дает нам абсолютно точное представление об этой эволюции.

Здесь лежит принципиальная грань, отделяющая все творчество Коста от творчества многих его современников. Никогда величие нации в его произведениях не выступает как некая субъек¬тивная ценность, возникшая в недрах нации, непостижимая, обусловленная неповторимостью его языка, быта, обычаев, культуры и т.д.

Даже в таком глубоко национальном произведении, как поэма «Фатима», сложнейший конгломерат общиннородовых догматов лишен автором всякой самостоятельности, тенденциозности вне имущественного, материального единства или противостояния индивидов. Это не значит, что «Фатима» поэтическая баррикада, по обе стороны которой отстреливаются друг от друга власть имущие и бедняки, но моральные, нравственные, этические качества персонажей, не извлекаясь из каждого отдельного характера, целиком и полностью подчинены этой движущей силе трагедии; они не предстают перед нами как «табу» и не фетишируются как «вещь в себе», судьба, рок в рамках узконационального мирка с его адатами, враждой и согласием, с драматургической путаницей, помогающей многим «кавказским» писателям раскалять обстановку и доводить ее до состояния катарсиса...

В этом произведении Коста частное вытекает из общественного и наоборот. В четкой композиции вещи, в намеренной скупости выразительных средств, в строго очерченном сюжете видна рука мастера но это не главное. С поразительной зоркостью вскрыты социальные мотивы поступков героев и уже они определяют нравственные и моральные параметры каждой индивидуальности.

Развивая эту мысль, скажем, что проблема добра и зла в фокусе почти всех произведений Коста, но берет он ее в работу не как неизменный трафарет для интересных экспериментов он выхватывает эту проблему всякий раз из многоликой, полной сомнений и противоречий действительности...

Это не трагик, пытающийся выжать слезу и призвать к милосердию. Не спекулянт, торгующий картинками из горской жизни. И не демагог, подменяющий дилемму проблемой, проблему решением, решение выводом и рекламой их непогрешимости...

Ценно, что аксессуары, детали его литературных и поэтических картин не доминируют и не мешают жизни мысли, не растворяют эту мысль в себе, превращаясь в идолов и божков «истинно национального», а по существу идеалистического храма...

Движению этой мысли не мешает умеренная, неназойливая метафоричность и, кстати, метафорой поэт пользуется не для украшения, не для создания дополнительного образа или системы образов, а для трансформации мысли, ее целостности и чистоты!

Летом 1901 года Коста переезжает из Ставрополя во Владикавказ. По сообщениям, взятым произвольно из прессы в этот последний период жизни поэта, мы узнаем, что К. Хетагуров пишет открытое письмо к общественности с призывом организовать «для людей неимущего класса дешевые благоустроенные столовые и чайные», принимает участие в работе правления Общества распространения образования и технических сведений среди горцев Терской области, организует выставки своих картин и сожалеет о похищении ящика с красками, которые подарил ему В. Верещагин...

Пожизненная нужда, многолетняя болезнь, преследования царской администрации, ссылки, изнурительный труд не прошли бесследно. Летом 1903 года состояние поэта резко ухудшилось. Близкий и понятный десяткам тысяч людей, он вкусил щемящую горечь забвения и безысходного одиночества...

Записки Коста к родственнику С. ДжанаевуХетагурову:

«Дорогой Садулла! Мне нужны два рубля на хозяйственные нужды. Пришли их с подателем. Коста».

«Садулла, пришли один рубль на чай и сахар. Твой Коста».

«Садулла, пришли на домашний обиход один рубль. Твой Коста».

«Садулла, у меня страшное биение сердца, все тело дрожит, скорей доктора!»

Сестра поэта, Ольга КайтмазоваХетагурова публикует в газете «Казбек» письмо о тяжелом положении брата. Г. Дзасохов, друг Коста, публикует открытое письмо к осетинской интеллигенции с призывом организовать фонд помощи великому осетинскому поэту.

Газета «Казбек» публикует следующее письмо армянского священника Т. Сарикияна: «Печальная участь симпатичного поэтапублициста Коста Хетагурова не могла не вызвать сочувствия со стороны местного армянского общества. Ведь подобные деятели, как Коста Хетагуров, являются достоянием не только нации, среди которой они родились, но и всех народов. Горячо ценя светлую деятельность талантливого воина жизни, препровождаем в его пользу нашу скромную лепту 40 рублей и пользуемся случаем засвидетельствовать осетинскому обществу и интеллигенции свое искреннее соболезнование по поводу тяжелого недуга, постигшего поэта...»

Финал трагедии разрешается в селении ГеоргиевскоОсетинское, в доме отца поэта, где проходят последние дни его жизни...

Из письма сестры Коста к Г. Дзасохову: «Вы спрашиваете о Коста как он сейчас. Про Коста теперь можно сказать, что он погиб окончательно... Говорит тоже плохо, так что я больше угадываю его. Довольно ясно приветствует только одной фразой: «Братья, живите в любви и согласии!» С ней на устах он, верно, и умрет!»

19 марта (1 апреля) 1906 года поэта не стало. На снимке, сделанном в день смерти, его спокойное, благородное лицо источает свет, подобно раскаленному, остывающему на глазах металлу... Справа от него скорбящая сестра. В глубине портрет отца, который «... как зима, убелен сединою, но добр и прозрачен, как лед».

Коста писал:

Я смерти не боюсь, холодный мрак могилы

Давно манит меня безвестностью своей,

Но жизнью дорожу, пока хоть капля силы

Отыщется во мне для родины моей...

Эта «капля силы» была последней, переполнившей чашу народного горя по смерти поэта.

Из письма сестры Коста к Г. Дзасохову: «Во Владикавказ мы прибыли часов в 11. На вокзале было столько народа, что пройти было трудно, вся платформа была заполнена, часть ожидала возле вокзала, на площади. Хотя приготовили траурную колесницу, но его все время несли на руках, даже на головах. Несли студенты, офицеры, простой народ, мохевцы и даже просто оборванцы, все старались хоть дотронуться до гроба... Его отпевали осетины, грузины, мещане, армяне, служа панихиды по дороге к церкви, всякий на своем языке, со своими певчими».

Газета «Терские ведомости»: «19 марта скончался знаменитый осетинский и известный русский поэт Коста Хетагуров».

«... Для перевозки тела командировано отсюда несколько человек. Расходы по перевозке и на похороны осетины приняли на свой общественный счет».

«Имя Коста каждым осетином произносилось буквально с благоговением. В каждой дружеской осетинской пирушке самый главный тост всегда был за поэта Косту, лучшие стихотворения которого тут же распевались. В лице умершего Коста Хетагурова осетины понесли тяжелую невозградимую национальную утрату».

Газета «На повороте»: «Нет в Осетии сакли, в которой имя Коста не произносилось бы с благоговейным трепетом и любовью».

Газета «СанктПетербургские ведомости»: «... И первым этапом в этом направлении было создание национальной литературы, основание которой и положил вышедший из среды осетинской интеллигенции даровитый поэт Коста Хетагуров, печальную весть о смерти которого принес телеграф... Покойным на родном языке написан ряд поэм, чарующих необыкновенно изящным стихотворным ритмом и захватывающих своим глубоким идейным содержанием. Весь осетинский народ буквально зачитывался этими поэмами, и отдельные отрывки из них обратились прямотаки в народные песни, которые можно услышать в любой осетинской деревушке...»

Газета «Лавина»: «Мир праху твоему, дорогой товарищ! Твои друзья тебя никогда не забудут, и пусть твоя печальная жизнь и участь и безвременная гибель служат немым и вечным укором бездушному обществу, тебя окружавшему. У тебя было много друзей и поклонников твоих талантов, но все они такие же бедняки, как и ты, и ничего не могли для тебя сделать...»

Преследуемый преследователь, поэт был вышиблен из жизни, летя ветром в собственную, выстраданную мечту о счастье своего народа:

Я счастия не знал, но я готов свободу,

Которой я привык, как счастьем, дорожить,

Отдать за шаг один, который бы народу

Я смог когданибудь к свободе проложить.

Величайшее наслаждение для любого народа и нации видеть себя, свою жизнь во всей ее полноте, как в гигантском зеркале, в творчестве художника. Творчество гениев расширяет границы этого «зеркала» до беспредельности их труд отражает лица планеты!..

Коста при жизни читали в Германии. Сегодня его читают в Японии. Завтра его будут знать на всех континентах.

Его народ мог уместиться на ладони поэта. Сам поэт на ложе младенца... Но сердцу Коста не хватало Вселенной, ибо в нем клокотало, бурлило и сотрясалось сострадание и любовь ко всему сущему:

Весь мир мой храм, любовь моя святыня,

Вселенная Отечество мое...

Но подобно тому, как мудрый старец с вдохновением и грустью вглядывается в неясные, размытые солнечной памятью игры своего детства, поэт устремляет яростные лавины всесокрушающей нежности и нечеловеческой любви к истокам:

Люблю я целый мир, люблю людей, бесспорно,

Люблю беспомощных, обиженных сирот,

Но больше всех люблю, чего скрывать позорно? –

Тебя, родной аул, и бедный наш народ.

ПОРТРЕТ

Фотографий с изображением Коста мало. Зато нет проходных, необязательных, хотя присутствие этой личности даже на никаком любительском снимке для нас праздник и толика из сокровищниц его жизни... Мысленно разложил их перед собой, как пасьянс, и что увидел? На фото, где он студент Петербургской академии художеств, в Коста, упавшего с диких гор в лоно гигантского и по тем временам мегаполиса, каким был играющий и по сей день в цивильную Европу Петербург, трудно угадать будущего классика: на фото Коста напуган, доверчив и прост, правда, выразительны и вдумчивы глаза... На фотографиях более поздних поэт, по образному выражению А. П. Чехова, уже «больше, чем кажется», даже на групповом снимке с осетинской интеллигенцией, где не менее двух десятков человек, Коста выделяется без адресной подписи и опять же глаза, в них деликатный вызов...

Неповторимо красив Коста на фотографии ставропольского периода. Он в светлом европейском костюме, в идеально идущей ему строгой, широкополой шляпе. Лицо в профиль графично, словно исполнено пером; глаз, который нам виден, чуть воловий, но это уже взгляд рафинированного интеллигента с чрезвычайно развитым интеллектом!

Меня потрясла фотография поэта на смертном одре... Я не видел лица более прекрасного даже под кистью старых мастеров. Смерть, как правило, превращает лицо в маску: лишенное жизни, оно порой становится неузнаваемым... Не покидает ощущение, что поэт не ушел, а безмятежно спит; и он весь светится. Правильные черты лица, их тектоника, соразмерность, взлет бровей, прямой нос, чувственные, четко очерченные губы делают его похожим на Христа, хотя никто из нас, смертных, божества не видел и каждый рисует образ Бога посвоему...

Уже обреченный, душевно больной, и, как и все поэты безмерно одинокий он красив всей глубиной, высотой и широтой ума, души и сердца, проступающими сквозь медовый пергамент кожи лучами, озаряющими каждого, кто остановит взгляд на этой, грех сказать, фотографии... Словно последним усилием воли перед последним вздохом на лице проступили таинство и откровение этого гиганта, занимавшего так мало места в пространстве, будучи бесконечностью во времени от рождения до дней наших и будущих...

Да, это не фотография, это посмертный гимн человечности, а если говорить тише месса, плывущая над горами и долами его бедной родины...

 

МАХАРБЕК ТУГАНОВ: ВОЗРОЖДЕНИЕ

Я не был знаком с М. Тугановым и словно всегда его знал... Подобное и с его работами, словно видел их до собственного рождения... Увидев его на автопортрете, понял, что этот человек украсил бы собой не только любое общество, но и пустыню, ибо и в пустыне, без свидетелей, он не совершил бы ничего, не достойного Человека. Автопортреты пишут, чтобы поцеловать себя. Туганов с автопортрета целует нас это его сдержанновдохновенный взгляд, как у верующего перед алтарем...

Я хорошо знал его сына Энвера. Говорю хорошо, хотя видел и общался с ним коротко два раза, но этих минут было достаточно, чтобы понять всю мощь древнего рода Тугановых на высоте, где ни пищи, ни влаги, но простор и плечо ветра... Энвер умер в доме для престарелых. Лорка както заметил, что мертвый испанец мертвее любого мертвеца... Осетин, умирая даже во дворце падишаха, беден. Это наше проклятие, а, может, опыт и беззвучный смех над богатством, как вожделенным наказанием свыше...

Пунктуальные и добросовестные исследователи жизни личности «подметают» даты, вехи, были и небылицы, вещи и вещицы иногда чрезмерно, наивно полагая, что множат не знаменатель, а числитель... Что даст простое сложение там, где надо извлечь корень? Туганов учился в Германии. Ну и что? Владел языками. Похвально. Много работал. Почти не аргумент. Гений!. Это очевидно. Любая биография посвоему интересна. Интересны детали биографии. Тона и полутона. Трещины и гладь. Да простят меня творцы монографий, биографий, мемуаров и прочей беллетристики, все это, пусть шумный и цветной, но базар. В нашем случае интересен феномен духовного вождя, который, как и Коста, «вернул нам лицо» в искусстве живописи...

Когда из материнского лона рождается ребенок, наивные родители думают, что малыш плоть от плоти их, не понимая, что генный код любого человека родовой и берет начало от пещеры и огнива пращуров, а не от кушетки родильного дома... Так называемая «чистота» крови, не дистилляция, наоборот, сложнейший замес, обладающий свойством нести в себе, в неизменном виде, главную, основную комбинацию замысла...

Творческая задача Махарбека Туганова, как художника, и в первую очередь как патриота, ученого и мыслителя, буквально на ровном месте выстроить архетип своего народа, который, подобно древним грекам или римлянам, обладал уникальной культурой, ратным искусством, был велик числом, но разделил участь цивилизаций, переживших цикл возрождения, упадка, и, в конце концов, краха, подобно гигантскому метеориту, сгоревшему дотла в плотных слоях атмосферы... Да, комета сгорела, но не дотла. Остались слабо светящиеся, еще теплые крупицы, и задача Туганова заключалась в том, чтобы подвиг, свершенный Коста в литературе, он, перехватив сверхзадачу, как священную эстафету, свершил в искусстве живописи. И он это сделал. Из пепла и праха последних свидетелей воссоздал мир и материальный и духовный сотен тысяч скифосарматов, которые в тигле истории и в его гениальном сознании, кипя и затекая жила в жилу и струя в струю, превращались в аланов, осов, пока не зазвенели булатом «Иристон»... Подвиг Туганова заключается в том, что в его работах, в каждом атоме, штрихе, мазке, черте и черточках, в пропорциях, темпоритме, цвете, овале и угле, тени и вспышке, фактуре холста, в ровном и мощном дыхании каждого полотна и даже карандашного наброска генетический кубик, звено, цепь, в которых закодирован образ и облик его народа: от уродливого горбуна до красавца, от дурачка до мудреца, от скупца до рыцаря щедрости... Этот гумус протек сквозь сито миропонимания и обрел формосодержание, адекватное идее Создателя, ибо нет у Туганова ни одного эскиза или законченного полотна, «запачканного» приблизительностью вещей архитектоники ТИПА, как онтологической данности. Как бы не менялись условия существования, как бы они не деформировали нас, никакие мутации и потрясения не смогут отныне стереть с наших лиц печать оригинала... У Туганова работ не много и не мало, ровно столько, сколько было нужно для решения задачи. Его Курдалагон, Урузмаг, Хамыц, Батрадз, Сослан, Сырдон, Мукара... Его Куыбады... Его Шатана и мать сирот художественный аналог таблицы Менделеева с весом удельным и атомарным, с валентностью и порядком, в котором свойства элементов строго соответствуют их качественному содержанию...

Туганов подарил духовный ключ к хромосомному замку осетин единственный и безотказный. Врезавшись, как Сослан на стреле, в эпос, он черпал из него, чтобы воссоздать корневые типажи, корневые характеры, становой хребет народа скальной твердости! Воедино, в кулак, он собрал свой народ в «Пире нартов». Над чередой пирующих танцует на ковше Батрадз воин и герой, но если вглядеться в его лицо, которое даже под пристальным взглядом «гуляет», как плазма в магнитной буре, начинаешь понимать, что это лицо и есть тот магический тотем, в котором плещется весь народ Осетии с Первого Дня Сотворения до бесконечности...

КРЕПОСТЬ ЭПОСА

Ушел из жизни, ушел, как сорвался глыбой в пропасть небытия Азанбек Васильевич Джанаев. Удар был мощным грохот и эхо мы будем слышать еще долго, и их не перекроет шум времени...

Понятие художник имеет большую амплитуду. Личность Джанаева заполняла ее целиком, ибо это был художникмыслитель масштаба таких корифеев, как Сикейрос или Пикассо... Его любимым европейским писателем был Кнут Гамсун; любимым композитором Скрябин, может, поэтому в лучших работах Джанаева суровый реализм граничит с мистицизмом, а мистицизм, в свою очередь, с космогонией, художник в каждом своем полотне, приближаясь к объекту, раздвигал его границы до бесконечности…

Главной темой Джанаева был эпос. Чтобы творить эпос, надо обладать адекватной ему силой. Художник такой силой обладал. История осетинской живописи и графики знает два имени, воссоздавших в зрительных образах нартовский эпос как никто другой: это М. Туганов и А. Джанаев Туганов дал основу, несущую конструкцию, дух! Джанаев наполнил эпос плотью. Туганов первотолчок. Джанаев развитие. Был еще Хохов, но атлетизм и гипербола его рисунков были уравнением, слишком простым для прочтения эпоса. Надо было копать глубже и ухватиться за корни, что и сделал блестяще Туганов, а затем Джанаев, поставивший точку в конце заглавного предложения...

«Хочешь, я со спины нарисую полуобнаженного человека и ты мне скажешь, какой он национальности?» сказал както он. Это высший пилотаж. Спина не лицо. Анатомия не психоанализ. Но Джанаев, этот чудотворец, мог двумятремя штрихами добиться такой глубины и законченности, за которыми был виден не только талант, но десятки тысяч часов вдохновенного труда, чтобы линия элемент формы, стала пространством содержания...

Его любительский фильм «Осетинская легенда» прошел по экранам десятка стран как откровение. Все аксессуары, начиная от нагайки и кончая интерьером сакли или натуры, выполнялись им самим. Быт предков, тосты, костюмы, манеры, жесты были ему известны до мельчайших подробностей, так, словно он сам создатель собственного народа!.. Но тогда как объяснить тотальное проникновение в национальную ткань киргизского эпоса «Алпамыш» или карелофинского «Калевала»? Пустынный жар Востока и нордическая сдержанность Севера... Миры Авиценны и Стриндберга в центрифуге осетина, где не смешиваются даже невидимые глазу частицы двух полярных культур... Нет смысла искать объяснение подобному фатуму вне художника, но и внешний мир потрясает полифонией его интересов, жадностью к информации. В его библиотеке, по одной, известной только ему логике спокойно сосуществует книга о железных дорогах Америки начала века с факсимильными гравюрами Доре, трактат по индийской философии с путевыми заметками Стуруа, книга о Шамиле с книгой о роботах...

Это был мой духовный учитель. Я познакомился с ним, когда мне было шестнадцать лет меня приварило к нему раз и навсегда, потому что общение с ним было и насыщением и самоочищением одновременно. В его мастерской царил веселый дух вечного студенчества и сермяжной мудрости. Сам запах мастерской старого дерева, свежей краски, отбеленного льна полотен был настоян на человечности хозяина, на его сердечной щедрости, порядочности, внимании, работоспособности... Чуть ли не каждый день к нему приходили друзья, знакомые, «ходоки» из сел и аулов он был легендой при жизни. Порой мастерская превращалась в корчму. За дымом папирос и восклицательным знаком бутылок сияли счастливые лица и самого хозяина и его гостей. Шутки, взрывы смеха сочетались с разговором всегда осмысленным, важным, интересным для всех. Незаметно, и в то же время ощутимо, все персонажи действа становились лучше, чище, добрее и, конечно, умнее, потому что в системе сообщающихся сосудов один был наполнен животворной влагой сокрушительного интеллекта и жизнелюбия. Была еще одна система система его принципов. Основополагающим он не изменял, оставался им верным до конца. В его сознании любая власть отождествлялась с насилием. Поэтому он был далек от власть придержащих. Из всех ругательных слов его коронным было «подлец». Автор этих строк живой свидетель тому, как Азанбек на протянутую для рукопожатия руку свою увел резко за спину и отрезал: «Подлецам руки не подаю!» Только на закате лет его представили к званию народного художника РСФСР. Я плохо разбираюсь в иерархии званий. Джанаев ступени этой иерархии презирал. Он был слишком большим, чтобы уместиться в любой сомнительный трон, тем более в трон официального признания. Убежден, что десятка его работ достаточно, чтобы объявить его академиком но это ли важно? Контуженный на фронте и частично потерявший при этом слух, потерявший речь после операции на горло и потерявший всех своих близких, он жил, как спартанец, ел в столовых общепита и неистово работал.

Вспоминаю наш приезд в Ленинград и его прогулку по коридорам и классам академии, в которой он учился. Гулкая тишина коридоров, высокие стрельчатые окна и его медленный взгляд, безнадежно ищущий в этом готическом дворце свою юность...

Его диплом был воспринят здесь как работа мастера. А Сергей Аполлинариевич Герасимов принял его без экзаменов на четвертый курс своей мастерской во ВГИКе, где Джанаев проучился год с ощущением, с каким учитель садится за парту начального класса...

И только дома, в Осетии, его триумф был не виден... Так, отвернувшись от вулкана, любуются тщедушным костром. Но стихия есть стихия!

Удивляла его способность широкими, на первый взгляд, небрежными мазками творить тончайшую филигрань; тончайшей филигранью колоссальный внутренний объем!

Задача всегда предопределяла решение. Джанаевколорист писал картины «тяжелого золота», но и утренней дымки, когда масло напоминает акварель родниковой свежести и чистоты! Все мы, или почти все, любим лошадей. Но писать их на холстах даже в исторической перспективе могли только единицы. Джанаев и рисовал, и писал лошадей так, как мог только Джанаев это целая школа, и ценители подтвердят это своим восхищени

ем!

Все под его взглядом и руками всегда имело место, биографию, родину. Както в беседе он, перечисляя осетинские фамилии, давал характеристики каждой из них и не ошибался, хотя это работа для сонма генетиков и историков...

Помню, он подошел к киоску купить газеты и журналы. В старом пальто и стоптанных ботинках, он был похож на старьевщика, и стайка молоденьких студенток брезгливо посторонилась они были во всем импортном и шаманили своей юностью и тряпьем. Мне стало их жаль...

Были у него недостатки? Были. И хорошо, что он не был святым. На святых мир насмотрелся. И натерпелся.

Джанаев был поэтом. Скульптором. Живописцем. Графиком. Кинематографистом. Любил стиль и смеялся над модой. Осуждал облегченность человеческого существования. Однажды устроил скандал горячо любимой матери за то, что на деньги, приготовленные для холстов, ватмана и красок, она купила ему пиджак и носовые платки. Но даже небритым, он никогда не выглядел неопрятным, «зачуханным». И был рад, как ребенок, чисто выстиранной, отглаженной рубашке. Туфли натирал кремом с тщательностью кавалерийского офицера. Подстригая усы, добивался абсолютной их симметрии.

Уважение к старшему было для него табу. Отправления обрядов и обычаев тоже. Пантеист и язычник, скромно, но всегда отмечал праздники предков, молясь всем богам, и каждый его тост был шедевром устного зодчества, полным вдохновения и неповторимости, какие свойственны натурам, свободно владеющим арсеналом выразительных средств, а не набором шаблонов на любой случай...

Проблему национального самосознания, национальной гордости он решил еще в юности четко и на всю жизнь: надо быть человеком! Поэтому он был любим всеми, кто постиг, на какой нравственный пик поднялся этот человек без гнилых подпорок шовинизма, который для него был синонимом невежества...

Он любил Осетию. Любил Владикавказ, старик превращался в ребенка, листая страницы своей памяти... Его раздражала бездарность «отцов», нахрапом уродующих лицо города, когдато одного из самых красивых и запоминающихся на Северном Кавказе.

... Ушел из жизни Азанбек Васильевич Джанаев.

Один из его графических листов «Сослан в стране мертвых». Герой эпоса на коне. Джанаев сошел с коня. Его внесли в эту «страну» руки и плечи друзей...

В ареопаге осетинских богов у меня их, как на картине Васнецова с витязями, трое. Это Коста Хетагуров, Махарбек Туганов и Азанбек Джанаев... На этих троих стоит Осетия.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ГОВОРИЛ ОБ ЭПОСЕ

Гдето в начале пятидесятых, мне было тогда лет десятьдвенадцать, я пришел домой из школы, дома гости: бывший первый секретарь обкома партии Кулов, предсовмина Газзаев, еще какието мне незнакомые люди друзья отца. Все сидели за столом с вином, рябиновой настойкой и коньяком... Пироги, соус, зелень, фрукты, минеральная вода... Был летний полдень, нещадно палило солнце, но в комнатах было прохладно, и легкий ветерок трепал края занавеси на открытой во двор двери...

Один из незнакомых мне гостей чтото оживленно говорил, постоянно поправляя копну, а точнее высокую густую волну волос, все его слушали, почти забыв про стол. Речь шла о Нартском эпосе, книге для меня священной. Их было у меня две, обе толстые: одна, зеленая, на осетинском, другая, коричневая, на русском языке. С цветными репродукциями, перед каждой из них была полупрозрачная прокладка тоньше и белее папиросной бумаги... Человек, который говорил об эпосе, был широкоплеч, помужски красив, а рассказ его сверкал, как разноцветные камни на дне горного родника... Я слушал его, разинув рот. Когда гости ушли, этот человек просидел с отцом еще около часа... Я спросил бабушку: «Кто этот дядя?» Она мне ответила: «Васо Абаев»...

Это было мое первое знакомство с человеком, которого еще полвека назад ученый мир знал как блестящего ираниста и лингвиста... Есть профессии, вызывающие энтузиазм, совершенно не похожий на энтузиазм фанов или футбольных болельщиков. Все, имеющие отношение к истории, если это не произведение искусства и драгоценности, ближе к таким понятиям, как библиотека, архив... Васо Абаев не звезда балета, тенниса, эстрады, футбола и других зрелищ, волнующих кровь миллионов... Он, скорее, «книжник», эдакий схоласт и консерватор, но люди науки знают, что это Ахилл, прекрасный, победоносный, и, в одном лице еще и Сизиф, с той лишь разницей, что труд последнего был лишен смысла, а труд академика Абаева высветил такие потаенные глубины истории, до которых многим другим одаренным умам не хватило бы и десяти жизней...

Сегодня никакой исследователь и статист не определит, кем же для цивилизации является академик Абаев столь разносторонне был одарен этот человек, оказавшийся моим родственником и по географии рождения. Абаев кобиец, есть такой аул Коби у подошвы ВоенноГрузинской дороги и Крестового перевала. В шаге от него родовой дом Гудиевых... За все последующие после первой встречи годы я виделся с Василием Ивановичем

десятки раз, снимал его на кинопленку, был в институте, где он работал, говорил с его коллегами, общался с близкими и не переставал удивляться, как не перестаю и сейчас, титанической работоспособности и почти патологической верности своему призванию проникать в абракадабру культурных пластов под вековечной толщей истории... Зная десятки языков и наречий, Абаев, конечно же, перечитал горы специальной литературы, но это не тот случай, когда труд и терпение приводят на вершину... Это, безусловно, дар, причем редкий, ибо читать замысловатые письмена много, но далеко не все. Главное найти причинноследственные связи в океанах информации, в океанах, которые перетекают один в другой не по поверхности проливов, а в тектонических изломах своих бездн... Его научные труды не поддаются

даже простому перечислению; каждый вывод, каждое открытие ученого эстафета в бесконечной цепи догадок и умозаключений. Были великие ученые и до Абаева, будут и после него. Но ведь неповторим Коста! Так же неповторим Абаев, ибо он основоположник, пионерпервопроходец, свернувший с тропы на каменистую почву земель еще не исследованных, полных всяких неожиданностей...

Взгляд ученого всегда был устремлен в глубину исторической летописи в царство белых пятен, недомолвок, смещений, лжеистоков, научной некомпетентности источника... Надо было разбираться, вычленять, очищать, выстраивать в стройный логический ряд жизнь племен, языков, культовых обрядов на огромных пространствах не одного континента... Беглый взгляд на современную карту мира с четкими границами государств, детальной топологией базы сравним ли с исследованием такого конгломерата, как жизнь древнейших, жизнь, где понятие границы просто не существует, а культурное развитие или в зачатке, или в начале процесса, который, как хамелеон, в русле эволюции и перманентных превращений...

Както, сидя в его рабочем кабинете, в Москве, я открыл одну только что изданную книгу Абаева. Не помню ее мудреного для меня названия, но начав читать, чуть не «сломал» себе мозги, и переведя дух, тут же отложил.

С таким успехом можно читать химические формулы или математическое обоснование теории относительности...

Когда говорят о порядочности ученого, в первую очередь, говорят не о моральнонравственном содержании, и, конечно, же, не о манере держаться или одеваться... Говорят о честности по отношению к предмету. Абаев метафорически напоминает библейского пахаря за плугом, утопающим в твердь по рукоять... Поэтому многие его труды и открытия синхронизированны с трудами и открытиями ученых, живущих за тысячи миль от его квартиры и стен научных заведений, где он штурмовал космос этноса... Некоторые из этих ученых давно почили в бозе, но в трудах академика Абаева нашли блестящее подтверждение своих озарений... Например, академик Миллер. Тот же Демюзиль. И осетин, и француз автономно, независимо друг от друга пришли к неоспоримому выводу, что творцы и потомки Нартского эпоса осетины. Сказания и мифы других народов, населяющих Северный Кавказ, слепок с оригинала, копия, несущая в себе элементы искомого... Именно Абаев строго научно доказал, что осетины последние из северной ветви индоиранской группы племен и языков... Из уст Абаева я услышал, возможно, спорный аргумент в акте присоединения Осетии к России. Этот аргумент религия. В первую очередь. Потому, что религиозное единство это единство духовное, на рубеже семнадцатого века более основательное, чем любые прагматические соображения племени и имперского великана...

Словари Абаева поражают этнической «накачкой» каждого слова и понятия, и нет вины ученого в том, что многие слова языка русского не имеют ни смысловой, ни морфологической транскрипции к осетинским, ибо они перекочевали в русский транзитом из языков других народов, либо они «новояз», т. е. рождены в обозримом прошлом и настоящем. Есть еще и элемент времени, возьми и найди адекват в осетинском слову «синхрофазотрон» или «кинематограф»...

Абаев осетин, но в призму его исследований попадает все многообразие древних культур, ибо, повторим, в них налицо взаимосвязь, взаимопроникновение, диффузия... Поэтому, ученый он мировой: Почетный член Российской академии естественных наук, Королевского азиатского общества Великобритании, Европейского иранологического, членкорреспондент Угрофинского... Абаев читал лекции в Сорбонне и был почетным гостем десятков международных научных конференций, симпозиумов, встреч... Я был приятно поражен, когда на вопрос «В чем феномен Коста?», он, девяностодвухлетний, вместо того, чтобы задуматься и дать более или менее нудный академический ответ, взорвался, как мальчишка, и отрубил: «Откуда мне знать!? В чем феномен Пушкина? Не знаю. Есть такие люди...» И вспомнилось, как много лет назад, когда снимался фильм о Коста и мне пришла в голову мысль спросить о великане великана, он спокойно и рассудительно сказал: «У русских есть Пушкин, у англичан Шекспир, у немцев Гете, и, завершая скромный панегирик, уже на выходе, изрек, а у нас есть Коста». И повторил эту фразу поосетински.

Удивляют кельи таких, как Абаев. Ни роскоши, ни чванства, ни писка моды: походный шатер... Зато сотни книг, пухлые папки рукописей и почти казарменный порядок, разбавленный семейными реликвиями и портретами Коста: выжженный на дереве, цветной в окладе, и неожиданный на черном лакированном фоне палехской шкатулки. Непременные кинжалы, шашка, серебряный пояс, портрет, где Абаеву лет сорок и где он похож на Гарри Купера голливудского актера, только без «стэтссона» и кольта, атрибутов вестерна...

В последний раз Васо Абаева я видел в его московской квартире... Я застал его за рабочим столом он работал. Раздался звонок, и он взял трубку. За окном с дерева упал лист, а старые напольные часы с пластичной надписью «Лондон» на бронзе сверкающего чистотой циферблата пробили двенадцать... «Осень патриарха»... Название романа Маркеса показалось мне прекрасным эпиграфом ко всей жизни этого седого человека, светящегося изнутри... Восковая спелость старости: лица, запястий, рук... Иконный взгляд спокойных, выразительных и поюношески живых глаз, и голос протяжный, как восточный мотив из уст пилигрима, у костра на фоне спящих гор и полумесяца, зацепившего мерцающую голубым сапфиром звезду...

 

ЗАМИРА

Ктото делит людей на хороших и на плохих. Маркс и ком¬пания на классы. Расисты на расы. И так до беско¬нечности . И только для Создателя все мы едины, и велика символика восхождения на крест, как акт всепрощения грешников, а кто не грешен, пусть бросит камень в себя!..

Человечество веками борется за свободу, не понимая, что свобода у каждого своя, а проявляясь, она молниеносно ущемляет свободу другого, и никакие законы, будь они тверже стального листа или дырявы, как голландский сыр, не снимут антагонизм, заложенный в самую сердцевину человеческой сущности... И в независимых странах есть свои овцы и волки, и трезвенников хватает инфаркт, плачут по близким и палачи... Так что людей, если и делить, то вернее всего на хороших и не очень хороших, понимая, что в любые времена, при любых обстоятельствах, в любой точке земного шара есть и святые...

В один из декабрьских вечеров позвонил мне председатель Союза кинематографистов Северного Кавказа Слава Гулуев и говорит: «Слушай, пришла ко мне старушка, божий одуванчик, с просьбой извлечь из нее, пока жива, информацию о создателях фильма «Зелимхан», где она играла заглавную женскую роль. Давайка нанесем ей визит и напиши чтонибудь достойное, это же интересно!»

Я согласился. «Зелимхан» первый кавказский фильм России, снимался в тысяча девятьсот двадцать шестом году под патронажем С. М. Кирова, а в основу сценария легла повесть Дзахо Гатуева. Главную мужскую роль в этой ленте играл Ладо Бестаев кавказский Дуглас Фербенкс так окрестили его кинокритики Америки, и, пожалуй, ошиблись. Несравненный Дуглас Фербенкс был красив до смазливости, Ладо Бестаев был сработан из базальтовых пород крупные и правильные черты точеного лица с прямым носом, широко посаженными глазами и раздвоенным подбородком; скалы скул, плеч, квадратура коленей и ширина запястьев все это было из горнила Курдалагона, как и массив грудной клетки, хищный профиль и звериный оскал рта, из щелей которого кочаном кукурузы сверкали зубы... Ладо Бестаев отдельная тема. Добавлю только, что отправляясь в командировку, он мог забыть бросить в саквояж зубную щетку и полотенце, но никогда гантели и эспандер, и что ему было за восемьдесят, когда он еще раз стал счастливым отцом прелестного малыша, рожденного от молоденькой женщины.

Не буду пересказывать сюжет «Зелимхана». Вещь Гатуева хороша, как кулак, собравший в удар все пальцы нашей исторической данности, но далека от хронологии действительной жизни Зелимхана, убитого сотней казаков, которые не без удовольствия позировали фотографу, запечатлевшему их довольные физиономии на втором плане снимка. На первом плане, раскинув босые ноги, в исподнем, лежал ширококостный, длинный, худой, больной не то тифом, не то лихорадкой Зелимхан, уже бездыханный, кемто преданный, еще недавно в одиночку отстреливающийся от сотни, обложившей его, как волка, в доме, где, как казалось великому сыну Кавказа и абреку, он инкогнито.

В трагическиромантической версии Гатуева Зелимхан Бестаева воплощение лавинной, безоглядной смелости, мужества, но и ловкости, хитрости, мудрости... Весь актерский ансамбль фильма блестяще повторил набор кавказских страстей с похищениями, разбоем, кровной местью и, конечно, любовью, страстной и сдержанной, в строгих одеждах адатов и других атрибутов горской жизни...

Я не знал, что сравнительно недавно журналист, заведующая отделом культуры газеты «Северная Осетия» Б. Толасова опубликовала довольно полный материал о главной героине фильма с редким именем Зезык. А когда узнал, подумал, что это тетушка Бидзикоева вновь хочет напомнить читающей публике о лучших годах своей жизни, а точнее, нескольких месяцах этой жизни, когда кинокамера впечатывала в пленку ее волнующую юность, искусство перевоплощения и восторженные надежды на будущее... Но это же так естественно в никчемном настоящем, на пороге небытия, жить романтикой прошлого! Ведь творцы фильма, восхищенные красотой и грациозностью девушки, увидев ее идущей вдоль «Интуриста», где они проживали, отправились за ней след в след на фаэтоне, а ее и ее брата уговаривали хором, чтобы Замира согласилась, а Георгий разрешил сестре сниматься в кино. Искусство определенного жанра и тематики слабых и неподготовленных развращает, иным являет пример высокой духовности!.. Режиссер фильма Олег Фрелих, догадавшись, пригласил сниматься в роли одного из братьев Зелимхана и упрямого брата, и в довесок, младшую сестру клана Мадину, сегодня жену маршала авиации в отставке Шапошникова... Брат, радеющий за честь сестер, был сражен, и все трое лучшим образом отснялись в фильме, оставшись в веках на кинопленке, ошеломившей мир, чтобы умереть в хранилищах Госфильмофонда...

Конечно, было интересно и приятно, особенно мне, с посильной помощью сверхвоспитанной и милой собеседницы очутиться в конце двадцатых и, ощутив аромат тех лет, узнать хоть чтолибо о созда¬телях первого кавказского вестерна, например, что в нем снимались брат и две сестры из одной фамилии Бидзикоевых, два брата Золоевых; что в роли жениха героини выступил драматург Георгий Джимиев. Подкупал своей интернациональной начинкой состав съемочной группы: герой фильма чеченец, автор повести и сценария осетин, режиссер еврей, оператор русский... В фильме снимались актеры из Грузии Коля Санишвили, Тина Мачавриани, а жизненную достоверность ленте придавала безыскусность массовок, игра людей «с улицы», непрофессионалов... Съемки велись во Владикавказе, на «Осетинке», в Кобанском ущелье, в Грозном, на родине Зелимхана в Харачое... Везде, где появлялась съемочная группа, начинался праздник, все приглашали к себе в гости, к столу, и все статисты, поголовно, отказывались от гонорара кто же будет брать мзду от людей, решивших снять фильм о суровой, но яркой жизни горцев, хотя мельком и не без сожаления, бедная, как и большинство из нас, пенсионерка, припомнила, что пирожок тогда стоил тринадцать копеек, а она, актриса по случаю, получала в месяц четыреста рублей сумма по тем временам астрономическая!..

В скромной, но уютной квартирке Замиры больше всего, как я понял, фотографий дюжина альбомов, коробок с фотками разных лет, а под стеклом стола и на стенах спальни фотовернисаж из портретов близких и дальних, и любовно поглядывая на них, хозяйка не без гордости сообщила, что и в третьем поколении, отсчитывая от ее собственного, у Бидзикоевых и в семьях породнившихся с ними людей, ни одного порочного. Я вернул ее мысли к фильму, и она сказала, что после съемок все создатели фильма с жаром уговаривали ее ехать в Москву и учиться на актрису, а она, воспитанная в традициях скромности и стыда, отказалась и почти всю жизнь проработала педагогоминструктором по швейному делу в ФЗУ и в интернате... Этому искусному ремеслу Замира училась в Ростове и, впервые приехав в этот город, увидела на стенах и тумбах афиши своего фильма... В тонкой скрипичной интонации, с какой она говорила об этом, я ощутил грусть по несбывшейся мечте, и только неизбывная любовь к близким и забота о них какимто образом спасали ее еще не увядшие сознание и чувства от обреченности, суть которой для нее сводилась к нелепости: актриса схватилась со швеей, и этот поединок, очевидно, завершится на погосте, ибо будь она золотошвеей, в ней не затихнут страсти Магдалины, изгнанной из рая грез, точнее, из фабрики грез, как элитарноутилитарно окрестили кинопроизводство, кинематограф, искусство кино...

За альбомами Замира сообщила, что отец ее, Камболат Бидзикоев и мама Базо Гусова выходцы из Куртата, что детей у них было десять: шесть сестер и четыре брата, что в двадцатом году отец умер, и все они остались на руках у матери... Что муж ее, Камбегов Ибрагим, был управляющим конной базой, а его брат, Борис, доктор биологических наук, работает в Тимирязевке и недавно издал книгу о коневодстве и коннозаводстве России... Показав книгу, Замира, чтобы мне полнее ощутить вклад ее близких в благо Осетии, словно открывая государственную тайну, сказала, что это ее сестра Нина, будучи управляющей коммунальным банком, не согласовав свой шаг с руководством обкома партии, лично проявила волю и из фондовых, неприкосновенных денег выделила три миллиона рублей для того, чтобы был сработан и поставлен памятник Коста, тот самый, тавасиевский, что парит на площади перед осетинским театром.

Слушая, я смотрел на эту женщину в чистой, строгой, темной одежде, на ее красивое лицо с короткой шапкой седых волос и ловил себя на мысли, что тепла, прозрачна и чеканна лексика и дикция ее слов, пластичны движения, свежа память и непомерно добра душа в ней угадывалась жертвенность огня, не затухающего под очагом «Матери сирот», огня стеариновой свечи в руках ребенка, испугавшегося темноты, и не хотелось верить, что за тонкой стеной ее квартиры, у подъезда не фаэтон с розовощеким кучером, а иномарка с небритым крутым, рассказывающим себе подобному о своих сексуальных подвигах в аранжировке кабака и «баксов»...

ЛАДО

Кавказ сотен языков и наречий, непередаваемых ни в каких измерениях культур, конфессий, обычаев, обрядов, с колоритностью и глубинным содержанием этносов, и, внутри них характеров и типажей недооценен за всю свою историю и на пороге даже XXI века коекем воспринимается, как скопище диких племен, а ведь Кавказ бриллиант на пальце планеты!.. На пальце России имперской этот драгоценный камень не раз омывался кровью и слезами, и будем надеяться, что эти времена ушли безвозвратно...

Недавно, впервые в жизни, я смотрел чудом сохранившуюся копию фильма «Абрек Заур», снятого в 1928 году. Этот немой фильм, на мой взгляд, «утер нос» лучшим вестернам и при всей театральности постановки зеркально отразил самостийную мощь Кавказа, как института, которому есть чем поделиться с человечеством по всем аспектам жизни... Великий Владимир Бестаев, Ладо, самодеятельный актер и посредственный режиссер документальных лент впоследствии, в этом фильме символ лучших качеств и доблестей лучших людей Кавказа вне их национальной принадлежности, хотя и в жизни и в фильме он осетин, и все события фильма происходят в Осетии...

Сюжет фильма прост и схематичен, но сегодня, когда технически кинематограф стал изощрен до отвращения, простота и схематичность этой древней ленты ощущаются, как порыв горного ветра в задушенном духами салоне визажиста. Странным образом эмоциональную и смысловую мощь ленте придает отсутствие звука, музыки: диалоги и комментарии пишутся в кадре субтитрами, но нет худа без добра. Фильм не заболтан, музыка рождается в самом изображении, из монтажных стыков, резких, хлестких, как удары кремня для высечения искры...

Исповедующий свою правду в мире насилия и лжи, Заур убивает солдафона, издевающегося над горцем; не отдает замуж, а точнее, на поругание горячо любимую сестру заносчивому и пустому князю и становится вне закона абреком. С первого взгляда на могучего горца, веришь, что самим Богом этот человек создан для жизни достойной, яркой, содержательной. Друг бедняков, он враг богатых не потому, что у богатых больше жизненных благ, а потому, что они нищи духом, аморальны, безнравственны... Лидер, народный мститель и герой абрек Заур вершит свой суд над этой нечистью, и в фильме с потрясающей силой обнажаются корни этого исполина! Минимальное количество декораций, массовки с привлечением местных жителей, съемки, в которых угадывается старый Владикавказ, наши аулы и ущелья, сладкой, щемящей волной окатывают душу, и хочешь не хочешь, гордишься, что ты сын своей земли и счастливый потомок своих предков: безымянных в могилах и легендарных в народной памяти...

«Разве достоин жизни человек, предавший законы гостеприимства?» вопрошает Заур, пристреливая скрягу и предателя. А на вопрос пристава, кто убил Ибрагима, мудрые старики в лице старшего отвечают: «Закон гор!» Да, вековечные законы гор плохо спрягались с беззаконием власть придержащих и возвышались в сердцах и душах обездоленных сторожевыми башнями, обращенными к Богу... Заур сильный, ловкий, смекалистый, добрый и беспощадный стал живым воплощением «закона гор» и поэтому был красив каждым своим жестом, походкой, широкой и основательной, кинжально разящим взглядом прямо посаженных и утопленных в глазницах глаз; он был красив на скачках, влетая на коня прыжком с высокой стены, и рука не пишет, грабя богатый фаэтон, и даже убивая... Попутно замечу, что если в американских вестернах герой, не целясь, «снимает» муху, летящую за горизонтом, в «Абреке Зауре» таких дешевых финтов нет. И не от каждого выстрела абрека падает очередная жертва с другой стороны. Но каждое движение этого абрека нашептывает, что в бешмете и мягких чувяках затаился матерый зверь, молния, подобная той, которой он сразил первого обидчика. Получив удар, Заур ответил своим, опередив смену кадра в проекторе, а это сотые доли секунды... Кстати, лошадь, на которую он прыгает со стены госпиталя, что напротив пятой школы, отстояла от стены метров на семь. Я видел фильмы с полусумасшедшими каскадерами, но подобное мог совершить только кавказец, и, конкретно, Владимир Бестаев...

Фильм снимали не великие, известные всему миру кинематографисты, но фильм получился великий! Мировая пресса взахлеб говорила о его достоинствах, а в нарождающемся Союзе Советских его сняли с проката и благополучно похоронили из идеологических соображений: пародийно и с сарказмом, показалось, в ленте представлена Русь скалозубов и ермоловых, и дышит героикой каждый кадр, где возникают нацмены со своим абреком. Как говорится, Бог им судья, но на мой взгляд, «Абрек Заур» классическая кинематографическая школа, в которой все вдохновенно и просто, и, скажем, не совсем просто, если в ленте нет ни одного плана, который бы не просился в багет, как законченное живописное произведение, в котором есть ракурс, динамичный второй план, ощущение гор и нашей жизни, близкое Сека, Казбеги, Хетагурову и всем кавказцам, черпающим уверенность в себе не оружием, а теми законами гор, которые вели к цели создателей фильма «Абрек Заур»...

ГОНЕЦ ИЗ ЭЛЬСИНОРА

Фамилия. Имя. Отчество... Жил. Работал. Умер... Забыли... А кого не забывают в этом сумасшедшем мире, не успевающем тысячелетиями разглядеть собственное лицо?.. И как можно забыть того, кого не знаешь? Многие не видели его ни на сцене, ни в жизни. Мне рассказали такой случай: какойто прохожий спросил, где улица Набережная? Ему сказали вы на ней стоите. «Да это же какогото Тхапсаева!» воскликнул мужчина. Невежество многолико. Тхапсаева знают в Англии, и он почти забыт в Осетии... Парадокс? Гримасы застойного времени? Но и в застойные времена ему аплодировала вся страна, не задаваясь вопросом, каким образом человек, не имеющий законченного общего и специального образования, на сцене стал, возможно, самым выдающимся исполнителем шекспировских ролей! Честь республики гор не позволит нам не знать ее лучших сынов! Одним из них был, есть и во веки пребудет Владимир Тхапсаев.

У театра есть одно уязвимое достоинство актеры каждый раз играют поразному, а когда уходят из жизни, от них остаются фактологические свидетельства, но не их игра. Обидно! Говорят, блистательным самородком был Соломон Таутиев! Но где Соломон? Его давно нет. Нет даже записи его ролей на Магнитке... Возможно, есть. Мы их не слышим. Но действо надо не только слышать, надо видеть. Сам Тхапсаев писал: «Неповторимость прекрасное свойство театра, отличающее его от других искусств. Можно сделать слепок с оригинала Нефертити, можно снять копию с микеланджеловского Моисея. Это никогда не будет столь же прекрасно, но это будет подобно. А вот воспроизвести сегодня Отелло, каким играл его Сальвини, невозможно, как нельзя «повторить» Остужева, Качалова, Ермолову... Не помогут никакие, самые подробные эмоциональные описания, магнитофонные ленты и даже киноленты...»

Он родился в Ардоне. Рано потерял родителей. Жил бедно. Работал много. Безумно любил театр. Безумно в Осетии театр любили все. Особенно героический. Подвиг и честь на Кавказе ценились превыше жизни!..

Каждая эпоха имеет свой аромат. На моей памяти хаотичный подъезд к театру автобусов, бортовых «зисов» и «полуторок», битком набитых радостными и возбужденными сельчанами со всех концов республики. В те времена не все знали, да и не хотели знать, что искусство всего лишь «надстройка», а художники «попутчики», мешающие идти к зорям коммунизма!.. Многие в город, и конкретно в театр, с гор и долин шли пешком... По свидетельству немногих еще живых очевидцев, юноша Тхапсаев шел с друзьями из Ардона в город, и глубокой ночью из города в Ардон, покрывая расстояние почти в сто километров. В те времена чаще не гора шла к Магомету, а Магомет к горе такова была дистанция, признательность искусству не как «надстройке», как смыслу духовной жизни.

В детстве сам ставил и играл в пьесках на старой мельнице... Зрители, такие же сорванцы, как и он сам, сидели на чем попало под открытым небом. «Актеры» скрывались в сарае, а занавесом были створы ворот...

Юношей, он был ударником первого в стране комсомольского призыва на Сахалин. Там, погибая от цинги, вступил в партию. Есть легенда, что когда Тхапсаев собрался поступать в театральный вуз в Москве, на вокзале у него сперли балетку с документами. Среди счастливчиков двух наборов осетинской студии его не оказалось. В студию при театре не получилось: какой он актер, он работяга, шахтер, такелажник, строитель... Отчаявшись, потупил в дорожномеханический техникум... И пришел в театр в качестве рабочего сцены, потому что дышал только театром и даже в качестве рабочего сцены, электрика, помреквизитора был счастлив! Запах красок, картона, клея и дерева декораций были ему дороги, как изгою сладкий дым родного очага!..

В годы его нищей юности фотография была роскошью. Среди ранних фоток интересны две на одной он похож на Пастернака, на другой, с гладко выбритым черепом, на уголовника... Время вносит свои коррективы, особенно в глаза в них упругая воля и абсолютное ощущение цели! Как говорят, у него были хорошие физические данные: рубленые, скульптурные грани лица, высокий, открытый лоб, прямой, с горбинкой нос, волевой подборок, четко очерченный рот, косая сажень в плечах, петровский рост...

И феноменальная память: он наизусть знал все диалоги всех спектаклей, которые игрались на сцене театра. Шепотом, чтобы не вызвать нареканий, он говорил: «А я бы это сыграл!»

Медлительный тугодум для одних. Рабочий сцены для других. Пока не вмешался случай рабочий сыграл заглавную роль вместо заболевшего актера и потряс всех раз и навсегда! Ибо, как вскоре стало ясно всем, и в мизерных ролях он был на десять голов выше заслуженных... Комическое не любил. «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» Он тяготел к драме, но и драма была ступенью. Играя народного героя Чермена роль хрестоматийную для народного театра Осетии, Тхапсаев шел к вершине мировой трагедии фантастически сложным и страшным своей неразрешимостью галактикам Шекспира! За тысячи миль от СтрадфорданаЭйвоне, родины драматурга, миру явился мавр, каких этот мир не видел, и, возможно, не увидит уже никогда!.. За тридцать пять лет он тысячу раз с громовыми проклятьями прозревал в одеждах Лира, метался, как раненый барс, в мистической феерии Макбетом, задушил двенадцать Дездемон... Но в тысячу раз шлифованной роли он находил решения, предвосхищавшие Шекспира. Например, в «Отелло» он одной рукой лишал свою любовь жизни, другой рукой, всем своим существом пытался ее в жизни удержать! Это был «момент истины», корневой смысл эпической трагедии!

В век компьютеров кого удивишь печатной машинкой, но сердце сжимается, когда видишь, с какой любовью и старанием переписывал актер роль Лира в тонкую школьную тетрадь...

Репетируя дома, роль Дездемоны поручалась им жене и зеркалам. Зеркала безмолвствовали, а вот жену он доводил до истерик ей хотелось сбежать от него, но такие жертвы помогали на сцене... Кстати, на репетиции и к спектаклям, где он был занят, Тхапсаев приходил за два часа до начала, скрупулезно проверяя все предметы и антураж мизансцены «поверять алгебру гармонией» и наоборот было его принципом.

Когда дочь Зая попросила у него пять рублей как подарок в честь перехода в следующий класс, он спросил: «А в какой?» Может, поэтому коекто обижался, что актер не здоровается, шагая по улице, и здесь он был сосредоточен, как сфинкс...

Многим, даже великим актерам, не терпится снять грим, так же, как и наложить его. Гримируясь, Тхапсаев предчувствовал муки и радости своего персонажа с болью, с какой протекают трудные роды... Снимая грим, он, возможно, слышал треск шкуры, сдираемой с живого существа, слишком дорога ему была роль, переплавившая в один монолит, конгломерат мыслей, чувств и страстей его самого и сценического двойника... Домой после спектакля уходил одним из последних опустошенным, уничтоженным собственным вдохновением, уходил с такой ненавистью к Яго, что перенес ее на ни в чем неповинного актера, который, играя коварного злодея, десятки лет был с ним в одной сценической связке...

Интересно, а мог бы сыграть Яго Тхапсаев? Теоретически, да. Но порок всегда вызывал в нем чувство брезгливого отвращения, и это ощущалось в его ненависти к самому себе, когда приходилось играть подлеца...

Пушкин както заметил: «Отелло не ревнив, напротив, он доверчив». Тхапсаев был неправдоподобно доверчив. «Бало», как звали его близкие, был большим ребенком, и разве не этим объясняется телеграмма жене Антонине, где он просит спасти его от назойливой поклонницы?.. Смех! Хотя жену свою, с помощью друзей, этот «большой наивный ребенок» в свое время похитил по всем кавказским законам! Много лет спустя она отомстила ему, «выкрав» его из театра Моссовета после долгого разговора с небезызвестной Екатериной Фурцевой. Эти годы зенит, триумф Тхапсаева. В театре Моссовета он вел свою роль на осетинском, актеры театра на русском языке в трагедии англичанина, и все было не только понятно грандиозно! Тхапсаеву аплодировали актеры. Зрители аплодировали ему стоя!

Так называемые осетинские роли Тхапсаева поражали точным попаданием в характер, расширением, наполнением образа до такой степени, что в одном человеке звучала вся Осетия с ее историей, настоящим и будущим!.. Его способность персонифицировать знакомый типаж в неповторимость личности на осетинской сцене до сих пор не имеет аналога...

Качественное содержание слова и понятия «народный» неадекватно популярности, хотя второе вытекает из первого. Сила Тхапсаева как осетина была не в «национальном самосознании», а в утверждении общечеловеческих ценностей жизни, быта, мироощущения его народа... Астеник, невысокого роста таким был в жизни Коста. Тхапсаев же в кинематографической роли Коста молотобоец! Но мы верим ему, ибо физиология, как дым, растворяется в бесконечном пространстве духа поэта... Работник музея рекомендует для фильма о Тхапсаеве снять знаменитый костюм актера, костюм, в котором он играл свою коронную роль! Но что нам даст и в чем нас убедит материя вне его самого, на нем любая вещь обретала смысл, и порой складки бешмета можно было читать, как короткий рассказ о судьбе, а в закатанных рукавах восточного халата видеть горящие костры оскверненной неверием любви!..

Разнообразие репертуара любого театра чаще не универсальность, а всеядность... Есть творческие коллективы и отдельные люди, готовые поставить и сыграть любую вещь любого автора любой сложности прочтения... Универсальность Тхапсаева, играющего в произведениях Софокла, Островского, Гауптмана, адский труд медиума, интуитивный «прямой коридор» от исполнителя к сокровищницам другого, но никогда не чуждого исторического опыта. Может, поэтому он, осетин до мозга костей, не мыслящий своей жизни не на своей земле, не «входил» в мировую сценическую культуру, а являлся ее пластом! Был народным без сплетен, зависти и кривотолков, хотя и сегодня звания распределяют, как хлебные карточки...

Свыше двухсот ролей мировой и отечественной классики! Орден Ленина. Трудового Красного Знамени. Премия Коста. Станиславского. Депутат Верховного Совета страны... Это вехи признания, но и они не смогут охватить объем и мощь Владимира Тхапсаева...

Итак, он шел домой вот сюда, в дом, который и сегодня кажется сколом Эльсинора, несущим в себе масштаб и готическую заостренность и замка, и личности актера. К величайшему стыду, еще вчера этот дом был не святыней, а конторой мостостроителей, конечно, не тех, что строят мосты нашей духовной преемственности... Пантеон, где похоронен актер, напоминает амбарный двор бесхозного колхоза... Говорят, на том свете все равны. И все же, уместна ли близость, даже географическая, между пристанищем праха Коста, Тхапсаева и высокопоставленных функционеров застойных времен?..

Завершая очерк, зададимся вопросом: так в чем же всетаки феномен ТхапсаеваОтелло? Не знаю. Не видел интерпретацию Отелло другими великими. Знаю одно: Тхапсаев в роли Отелло меньше всего был велик, а слова «игра», «интерпретация» уносило шквальным ветром, когда на сцене появлялся мавр, тот, единственный, пропахший дымом сражений и оливковых рощ, влюбленный в Дездемону не по прихоти Шекспира, а по роковому велению жизни!

ЛИЦО КАВКАЗСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ ИССА ПЛИЕВ

Десятки лет преследуют меня мысль и желание написать об Иссе Плиеве. Не потому, что написано о нем мало, или плохо, или неинтересно. Написано много, хорошо и интересно. Снят документальный фильм.

В кинолетописи военных лет есть кадры хроники, на которых запечатлен Исса и его бойцы. Есть масса фотографий. С воспоминаниями близких, друзей, товарищей по оружию все это создает впечатляющий портрет в ряду впечатляющих других под рубрикой «Наши славные генералы». Но генералы разные. Есть свадебные. Есть воинствующие, для которых канонада боевых действий музыка небесных сфер. Есть генералы, понимающие свой труд, как суровую необходимость; такие молят судьбу о мире, хотя, брошенные в бой, творят чудеса военного искусства...

Генерал армии Исса Плиев и в ряду прославленных стоит особняком объем, плотность, сочетание, баланс, дифференциация, форма выражения лучших человеческих качеств в нем тяготели к совершенству, не зависящему от контекста его времени, что дает право сделать вывод: этот человек в любые времена мог быть безупречным доказательством недостающей части марксова откровения о бытии, которое определяет сознание, ибо сознание таких, как Плиев, если и не определяет, то заметно влияет на содержание бытия... Благодаря таким, как Плиев, люди не только проклинают и отчаиваются, но и восхищаются и свято верят!.. И еще. Не покидает уверенность, что в этом человеке разрешилась извечная дилемма войны и мира двух полюсов, двух понятий, «неслиянных и неразделимых», как образно отметил субстанцию «Троицы» Рублева преподобный Сергий Радонежский... И действительно, что более противно духу и телу вольного человека, чем насилие? И счастлив мирянин в покое и суете мирской жизни... С первых кадров «Александра Невского» мы видим престольного князя у сетей, брошенных в реку, а через двадцать минут экранного времени на коне, в доспехах рыцаря, во главе войска ратного, на льду Чудского озера...

Исса Плиев, можно сказать, родился военачальником, и редкий военный обладал, обладает и будет обладать такой любовью к жизни, к жизням людей и отдельного человека, любого живого существа, как Исса Плиев. Грешным делом в разряд великих попадают и злые гении... Приятно пить коньяк «Наполеон», но на иллюстрации к стиху Жака Превера об императоре нарисован детский стульчак с круглым вырезом для попки... Как велик, так и мал, и, возможно, в своем величии ничтожен, как козелпровокатор, ведущий по узким железным коридорам бойни к ножу миллионы баранов...

Не растекаясь по древу, скажем, что нам известны имена многих генералов и маршалов, особенно войн мировых, особенно Второй... Каждый из них посвоему хорош, изобретателен, смел и напорист, и в каждом из них, как клещ в коже, сидит синдром смерти... Звон стали и гарь пороха близки им по прямой воле искусства и ремесла войны... Стратеги и тактики, они приникали к раструбам дальномеров и редко ощущали шоры ограниченности и дурацкой простоты, с какой генерал Чарнота играл в карты и хватался за пистолет. Хочешь не хочешь, а так и сквозит солдафонством и леденящей кровь удалью даже от лучших из них.

Я в своей жизни встретил лишь одного генерала, обладающего совокупным интеллектом десятков академиков, это был Исса Плиев. Генералы любят приходить в бешенство. Я не встречал военного более тактичного, вежливого и деликатного, чем Исса Плиев. Генералы чтят присягу, порядок, выправку. Любят покрасоваться. Никогда Исса Плиев не требовал от подчиненных клятв и не терзал умирающего в болотной жиже бойца за несвежесть воротничка окровавленной гимнастерки. Любая поза была ему чужда, ибо и в самом неудобном положении он высокий, широкоплечий и прямой, как тетива, был красив, неотразим и прекрасен! Смею думать, что он был в числе тех генералов, которых бойцы боготворили за человечность, прямоту и бесстрашие! Как кавказец и осетин, он почитал старших, будь это его вестовой и отметал чинопочитание в том виде и качестве, которые самым зубодробительным образом внедрялись в сознание военных русской армии со времен оных до наших дней...

В годы войны с газетных полос не сходили имена и фамилии генералов, ставших нарицательными, и редко упоминалось имя командующего конномеханизированного корпуса, полка, армии Иссы Плиева, но и в количестве, и в качестве наград последнего звенела доминанта скромности и мужества Македонского, идущего с непокрытой головой перед первым рядом своей конницы, а не Дария под балдахином на руках невольников... Конечно, он был достоин взять в руки маршальский жезл, но когда вещи, а тем более людей, называешь своими именами, они начинают мстить. А когда это делает «нацмен», есть и такая позорная статья в табели о рангах, маршалу вручают не жезл, а посох инспектора, но и посох в руках Плиева превращался в булат мудрости, не поднявшийся на головы рабочих Новочеркасска, чудом, на североамериканский континент; булат, обладающий магическим свойством отсекать гордость от гордыни и не вести в обитель высокопоставленных пигмеев великана.

Легенды обрастают легендами... Но если Кавказ, со слов А. С. Пушкина, действительно «суровый царь земли», то одним из лучших и достойнейших сыновей этого царя и благородного рода его был и пребудет во веки Исса Плиев, воплотивший в себе и обессмертивший в нас лучшие черты и качества всех народов Кавказа...

КУРС НОРД

Плотно вжавшись в кресло, покрытое ярким пончо, в ладном комбинезоне с фартовой надписью поанглийски, сидел крепко сколоченный, невысокий человек и, ожесточенно жестикулируя, чтото говорил, а я, вглядываясь в его живое, подвижное лицо и внимательно слушая, думал, что есть люди, к которым «диагноз» пенсионер не клеится ни с какой стороны. Например, Юрий Сергеевич Кучиев. Морской волк, прошитый насквозь ледяными ветрами лютого Севера, человек, который и сегодня ударом руки может сшибить железобетонный столб, и вдруг пенсионер. Это, вопервых. Вовторых, пути Господни неисповедимы. Горец, мечтавший стать летчиком и намотавший на «кардан» гребных винтов сотни тысяч морских миль, на суденышках хрупких, как орех, и на атомных динозаврах, способных протаранить многометровую толщу окаменевшего от стужи льда, как корку остывшего «безе»... И, втретьих, какой надо быть шекспировской личностью, чтобы, проклиная свое время, восхищаться им, как это делают редкие люди, не изменяющие принципам, как бы их, эти принципы, не заклинило в уродливой машине вероломной и вечно непредсказуемой жизни... Сталинский режим убил его отца, а Кучиев Юрий Сергеевич ярый сталинист. Личность, буквально закованная в доспехи индивидуального выбора, и в то же время убежденный коммунист, влюбленный в корневую суть этого понятия, как в силу, пусть нивелирующую, но собирающую в коллектив разношерстную масть человечества...

Для новоиспеченных Рокфеллеров, «новых русских», и не русских, обалдевших от возможностей будучи никем стать всем только от «куплипродажи», такие, как Юрий Сергеевич Кучиев рудимент, музейный экспонат... Лично для меня пафос нашей исторической судьбы, живая трагедия тех несоответствий, которые в гармоничном ряду не реального, а желаемого, могли культурологические эксперименты Маркса и компании сделать рентабельными для всех и навсегда. Так не бывает. Но и без сослагательного наклонения, без «если бы да кабы» очевидно, что не выбирают не только родителей. Еще и эпоху, родину, обстоятельства, и в конечном счете судьбу. Вот где силен «рудимент» Кучиев, презирающий новое время не потому, что оно новое, а потому, что варится это время, на его взгляд, нечистоплотными людьми, в грязном котле для вечно жертвенной толпы неимущих... Советский строй с его красными пятилетками, дисциплиной и относительным благополучием миллионов казался и кажется ему и сегодня совершенным. Почти совершенным. «Вы посмотрите, что они делают со старыми людьми?! Старики вымирают. Им не хватает монет на хлеб и лекарства!» Прямой рукой старый капитан рубит воздух, рукой, которой он десятки лет держал штурвал своих кораблей, прокладывающих путь караванам судов в самых жестоких условиях полярной ночи, белого безмолвия...

Свободная любовь, миниюбки «от пупка до лобка», платья, скроенные таким образом, чтобы как можно ярче обнажить наготу, для старого капитана сексуальный террор, убивающий не тело, а нравственность. С состраданием смотрит он на цветную тлю: «А ведь это молодежь! Не вся, конечно, но всетаки, всетаки...»

Квартира старого капитана в Петербурге достаточно просторна, скромна и вся музей. Масса картин, гравюр, фотографий, памятных безделушек, среди которых самая памятная треснувший вахтенный колокол с «Арктики» и, может, золотой ключ от Севера с чеканной выемкой «НОРД». В гостиной на яркокрасном ковре кавказские кинжалы. Над софой живописное полотно «Утро в горах». Холст залит шафранным сиянием восходящего над грядой гор солнца... Несколько ниже деревянная гравюра аула Нар, где прошло детство капитана. В Наре родился Коста Леванович Хетагуров. Портрет поэта в рабочем кабинете Юрия Сергеевича на самом почетном месте и высоте. Целая эпоха вместилась в ряд фотографий, где Кучиев отснят получающим Звезду Героя из рук «лично Леонида Ильича Брежнева», в обнимку с Юрием Гагариным, почтительно рядом с генералом армии Иссой Плиевым, с министром Морфлота СССР Гуженко, с легендарным Папаниным... На стенах карты: Северный Ледовитый, загогулины берега на тысячи километров от Скандинавии до Аляски с их шпицбергенами, берингами, новыми землями. На одной из карт колченогая линия курса к точке полюса, к ней он шел кораблем. Портрет Сталина. Фотографии отца и матери, семьи, с женой и детьми... И, конечно, корабли, разные, всякие, и в неожиданных ракурсах красавец «Ленин» и красавец «Арктика» с белым медведем и железной птицей, летящей на бреющем над черной громадой ледокола. А вот и стол с аккуратно разложенным инструментарием. Старый капитан любит мастерить, чинить, и не только любит, но и умеет похлеще любого судового механика...

О Юрии Сергеевиче Кучиеве снято несколько фильмов. Километры пленки остались за кадром и в ленты не вошли. Я их видел и был благодарен в первую очередь операторам М. Темиряеву, С. Цориеву. Надо отдать должное, оба, порой рискуя жизнью, творили чудеса, а если проще снимали отличные кадры репортажной хроники. К чести обоих они снимали и капитана, и сотни людей экипажа в нелегком труде и отдыхе... Снимали в критических ситуациях, когда тело гиганта замирало в теснине вздыбившихся торосов, и, медленно раскачиваясь, пыталось сломить оковы ледяных пластов, пытающихся раздавить, разорвать, сплющить, поглотить корабль... Помню лица моряков, ледяные бороды и брови, хруст стальных тросов, тяжело раскручивающиеся барабаны, треск льда, пена Ниагары за широкой кормой над невидимыми в глубине бездны винтами. Короткие команды капитана, шаг локаторов, ночью и днем, в шторм и в тиши вечной мерзлоты... Труженики моря особая статья и стать в деле закалки, становления характера, ощущения жизни, как борьбы не за теплое место и благополучие, а за чистую душу и человеческое достоинство. С какой любовью говорит Кучиев о людях, с которыми ему привелось драться за каждый шаг выверенной по сердцу жизни. И с какой горечью, потому что время неумолимо оставило всех их вместе с капитаном «за бортом» пережитого вчера, еще вчера...

О России и русских разве скажешь глубже, точнее и лучше Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева?.. Старый капитан Юрий Сергеевич Кучиев не русский и не писатель, но его слово о России и русских потрясло меня отцовскоматеринским проникновением в былинную суть русской души, русской истории и русского предназначения: «Сибиряки... Чалдоны... Выпивохи... Но прекрасные люди! Прекрасные люди! Работяги неимоверные! Работать с этой средой было чрезвычайно интересно!» говорит он с вдохновением Моисея, и это только поверхность того знания души, которое намыл за всю жизнь старый капитан драгой своего видения... Он часто вспоминает напутствие Иссы Плиева: «Послушай, ты тоже уже не молодой, но все же моложе меня... Ты не забывай внушать нашей молодежи... Пусть она знает дательный падеж русского языка... А именно, кому и чему она обязана. Она обязана Советской власти и великому духу русского народа!»

С таким же подъемом Юрий Сергеевич говорит об Осетии. Он ее любит, он ее сын, и у него хорошая память. Вспоминает праздники, скачки... Хочет, наперекор всему, видеть ее патриархальной, а не «рыночноавтомобильной», как сейчас... Никогда не забывающий отца, он и сегодня называет его «папой», хотя сам уже дед... Но в Осетии нет океана, кораблей, а капитан без шума волн и паруса, сами понимаете... И хотя бурная морская жизнь за плечами, Нева, Финский залив и морские широты за ним заполняют усталую грудь сырым ветерком с привкусом соли и неумирающей романтики...

Старый капитан всегда опрятен. Не курит. Пьет мало и в исключительных случаях. Никогда в жизни не сквернословил. Не перебивал старшего. Был строг к другим и к себе. Никогда не срывал дело. Всегда был верен своему слову. Всегда ценил друзей. Сочувствовал врагам. Добрый, на удар отвечал ударом. Настоящий горец. Настоящий капитан. Настоящий человек. И когда думаешь о нем приходишь в ярость, что эта махина пенсионер... Все равно для меня он живая легенда, вечный капитан Немо, «семнадцатилетний» Стефенсона, «Морской волк» с голубых, как морская волна, страниц Джека Лондона, того самого, которого я читал босоногим и непричесанным, а в школе, пряча книгу от глаз учителя на коленях, под партой...

 

МАРУСКА

 

Есть старожилы, есть непоседы. Одного невозможно оторвать до гробовой доски от места, где качалась его люлька, другого всю жизнь носит по весям, и, зная сто языков, он с гордостью чувствует себя гражданином десятка стран и дюжины континентов... Неведомо, что зашвырнуло в начале века в Пригородный район Владикавказа три итальянские семьи, но факт, что подобное случилось. Выходцы из Славии, они основали ферму площадью более шестидесяти га. И назвали ее итальянской деревней. Колония была трудолюбивой, но Кавказ есть Кавказ, разбой и воровство в те времена были такими же обыденными, как зубная боль или поход на базар... Вскоре местными бандитами под выкуп были похищены два молодых итальянца. Пятьсот полновесных царских рублей собрали три семьи для вызволения похищенных. Уставшие от постоянных притеснений, итальянцы подались во Владикавказ, а когда попытались перевезти в город скарб, их остановили около двухсот всадников... За опрометчивую фразу девятнадцатилетний Карло Руттар был застрелен и умер на руках своего отца Маттео. Лошади и повозки итальянцев были угнаны, скарб разграблен. Через дватри месяца старший сын Маттео двадцатитрехлетний Джованни решил проверить дома и оставленное хозяйство под городом, но живым не вернулся. В лихие годы три многочисленные семьи боролись за жизнь. Глава одной из них, отец Маттео Руттар и его жена Марианна, урожденная Кризетич, поддерживаемые христианской верой, не теряли присутствия духа; всякое ремесло было знакомо отцу, который вопреки всему наставлял твердой рукой и живым умом детей, а их у него было восемь, и все они преуспевали и в учебе и в труде. Одна из младших его дочерей, которую назвали Маруска и которой посвящен этот очерк, умная и прилежная ученица католической школы, ходила еще на курсы полевых телефонисток, но призванием на всю жизнь оказалась живопись. Любознательная девочка, еще с ноготок, рисовала на чем попало, и порой картон изпод сигаретной коробки благодаря незрелому порыву превращался в маленький шедевр...

Вернемся еще раз к вехам жизни семьи Руттар во Владикавказе. Маттео основывает предприятие для производства каменных блоков. Порода перевозится на ломовых лошадях и обрабатывается резчиками. Дело пошло, но национализация сталинской диктатурой затронула и процветающее предприятие братьев Руттар, которые вынуждены были бросить все и вернуться на родину, благо они сохранили итальянское гражданство, а одно из полотен восемнадцати летней Маруски, подаренное итальянскому консулу в Тифлисе, раскрыло им двери для возвращения на землю отцов. Маруска находит работу сначала в Венеции при бывшем вицеконсуле России, затем у дантиста в Милане, и где бы и в каком качестве еще она бы работала, если бы в ней не зрело миссионерское призвание, если бы всему окружающему она не придавала глубокое духовное значение, мир предстал перед ней через призму веры, переданной родителями. Очарованная религиозными и социальными идеями «Сестер Миссии Пье Мадри делла Ингриция красных пуговиц», которая действует в Африке, она поступает в эту конгрегацию, отдаваясь целиком вере и воле Бога... С кистью в руке...

Есть одна циничная фраза, подвергающая не то что сомнению, а истребительному забвению все сущее... Фраза эта «Ну и что?» Всегда найдется человек, бросающий на весы негодным товаром такой феномен, как сама жизнь. Но слава Богу, не все циники, а лучшие люди земли благоговеют перед именами Матери Терезы, Ганди и подобных им, безвестным и безымянным на ТВ и в прессе человеколюбов, лишенных чванства, высокомерия, зависти, юдофобства и прочих химер, засевших в наиболее многочисленной и невежественной части человечества. Скромность и воздержанность, милосердие через жертвенность и сострадание, непорочность в свете веры и очистительного опыта в череде собственных поступков, сверяемых с бытием святых, а не злодеев, при абсолютном, порой трагическом понимании бренности, скоротечности жизни удел избранных. От них исходят свет и тепло и никогда леденящие душу холод и ненависть. Эти люди говорят тихо и не делают лишних движений. Они никогда не обидят, не оскорбят, не предадут и не погубят. Наоборот спасут и вознесут! Работа в каменоломне отдых в райском саду по сравнению с работой посланников и посланниц Бога. Одной из них несомненно является святая сестра Маруска Руттар, со страниц жизни которой вместе с выстраданной слезой стекает иконной чистоты золото веры в Благовест Воскрешения Бога и божественного в человеке...

Телефонный звонок. Снимаю трубку. Звонит Лариса Дзугутова, режиссер «Владикавказтелефильма», снявшая два теплых фильма: один о замечательном Коста Сланове, другой о женщинах Осетии в ретроспекции от балерины Авроры Газдановой до крестьянки Ревазовой. Лариса похожа на Буратино, вся остренькая, такая же любознательная, следопыт в деле раскапывания интересных человеческих судеб...

Слушай, Герман, есть отличная тема для фильма, ну, пока, хотя бы очерка. Нет желания познакомиться? Надо проехать в одну квартиру. Я договорюсь и подъедем. Да?

Я Ларисе верю. Говорю да. Через день подъезжаем. В руках книги, буклеты, письма, фотографии. Устная информация. Балдею, как говорит молодежь, от мысли, что под Владикавказ в начале века принесло итальянцев. Улетаю, как говорит молодежь, от работ Маруски. В письмах дивлюсь ее русскому не в морфологическисинтаксическом, а в былинноисконном звучании ее обертонов. Черт знает что! Итальянка пишет казаков, как Репин, икону как Рублев: в ее росписях, искусных компоновкой фигур, цветовой гаммой, аранжировкой линейной перспективы, и земное фрагмент небесных сфер... На одной из них негритянка, и не в качестве служанки в капители святых, каковой так блестяще явилась нам черная няня всемирно известного Фолкнера. Сквозная тема тема материнства. Но с дитем на холстах не мадонны, а женщины во плоти от плиты, с улицы, и сияющая плоть их божественна земным, чувственным цветением... Все матери разные, испепеляющая любовь к младенцу единая. Это тот реализм, когда стилистический эпатаж или, скажем, оригинальность неуместны не по нищете выразительных средств, а по святости темы... А вот Христос выламывается из холста словно через плотные мраморные плиты, пласт морской воды возникает эффект явления, появления, проявления, как мы видим на фотобумаге, опущенной в проявитель, возможно, этот технический прием снят с фресок на потрескавшихся от времени стен храма... Прием результативный и благотворный, и Маруска использует его в подавляющем количестве своих работ, которые мне удалось увидеть, ибо он создает ощущение непреходящести, вечности, неизменности природы, человека, общества, проблем, слез и радостей, жизни и смерти... Время в этих работах не всесильный персонаж, а декорация. Для скромной послушницы подобное в ряду самых непредсказуемых творческих открытий, если не сказать «озарение»...

Многие художники пишут святых. Редкий из великих не писал Христа. Естественно, каждый посвоему. Но это деликатная, и, скажем откровенно, неразрешимая задача. Христос совершенен, может, поэтому Дали наказывал: «Не бойтесь совершенства, вам его не достичь». Любой человеческий лик отграничен от абсолюта, ибо собирательный образ лишен генетической индивидуальности. Можно интересно интерпретировать муки создателя, но лицо зеркало души его в миллиардах лиц всех поколений бывших, настоящих и будущих не терпит константы оно подвижно, как плазма, буря, стихия, или непрекращающаяся цепная реакция... Христос Маруски не супермен, не простолюдин, не интеллектуал, не сусальный красавец и не грубый докер. И не символ страданий за страдающее и беззаботное человечество. И она не пишет тело Христа, все ее внимание сосредоточено на лице, всегда благородном, но в титанической круговерти страстей и мыслей, где Христос бессилен в силу понимания разноголосого хора детей своих...

Дети Христа... Уже не нужный даже самому себе, увядший, как осенний пейзаж предместья, человечек на скамейке... Работяга на тележке, оттирающий платком потное лицо, вся его жилистая и покорная фигура как гимн и проклятие вековечному труду... Арабская старуха с сумой, пересчитывающая деньги, мятые купюры в смуглых, иссохших пальцах продолжение морщин ее изношенного лица, немощного тела и последних надежд... Мальчик с собачкой триумф бессознательной близости всего живого и невинного...

Мир знает массу творческих «измов», и все они интересны, и всем им в той или иной степени присущ эстетический экстремизм, когда стилистические упражнения становятся самоцелью, фокусом, экспериментом алхимика... Вещи Маруски Руттар, подтверждающие индивидуальность автора, несут в себе опыт мастеров кисти, известных ей как человеку высокой культуры, в них дышит космическая чистота и первозданность полотен Утрилло, волшебная светотень Лиотара, мятежность Курбе... Женская рука и душа Маруски удивительным образом избирательны в драме, где даже цвет кажется монохромным; в буколических радостях детства, где все пронизано теплом материнского, солнечного... Она любит времена года. Ее кони в снежной пурге, верблюжий караван в песчаной буре... Замерзшее озерцо за обочиной дороги, улица после ливня, словно листки календаря, в которых вместо дат и цифр дар небесных сил и благодати, ибо хороша зима, прекрасно лето, светлопечальна осень и обворожительна весна!.. Широкой кистью пишет Маруска выступающие скулы трудяги; залихватская у нее русская тройка с коренным, от которого, ревностно отвернув головы, несутся еще два белых рысака. Но тончайшая кисть и колоратурная пастель ее икон, настенных росписей, живопись на лепестках роз!.. Неведомо, какой техникой работала, чем дотрагивалась до лепестков тоньше крыльев стрекозы, волнующихся от слабого дуновения, но эффект от взгляда на них ошеломляет, этот изыск и искус из времен ветряных мельниц и золотошвей, когда между человеком и природой, как между губами в поцелуе, не было горечи будущих измен, а в ушах звенели веселые звуки клавесина.

Десятки выставок, престижных «биеннале», медалей, почетных званий, именных подарков, высокое признание высокого призвания, в последние годы чуть ли не ежедневное внимание критики, журналистов, телерепортеров, интеллектуальной элиты Италии... Таков итог, если можно назвать итогом непрекращающийся творческий процесс творца и по сей день. Любой искусствоведческий анализ от примитивного комплиментарного до метафизических бездн грешит общими местами. Прочитав несколько восторженных панегириков в адрес Маруски Руттар, я обнаружил и золотые крупицы непреднамеренного откровения и снайперски точных характеристик ее человеческого, творческого, и духовного, в контексте сана, содержания. Не комментируя их более, привожу фрагменты некоторых из них:

«Художница, родившаяся в России, неоднократно награжденная Академиями города Рима, премиями Макнавелио и Мардзокко Флоренции. За ее плечами более пятидесяти лет жизни монахини. В каждом ее произведении послание мира. Неискоренимая потребность поэтического выражения поддерживает творческое вдохновение сестры Руттар Маруска и составляет лирическую сторону ее стиля, интуиции, передает ее эмоциональное состояние, позволяя полностью раскрыть ее собственное мировоззрение. Это великая художница, достойная самого высокого восхищения!» (Джованни Мадзетти).

«Пейзажи сестры Руттар Маруски со всей очевидностью передают ее инстинктивное отождествление с окружающим миром, он становится живым воплощением ее душевного состояния, созерцания природы, которое не впадает в риторику, а оставляет неизгладимый след в памяти и воображении, чтобы потом зажечь в нас надежду, желания и размышления, которые текут волшебным потоком в ее работах, как важные послания. Аналогична и интерпретация фигур, с широкой гаммой чувств, конденсирующих в себе глубокую и напряженную психологическую работу, различные движения души, которые удивительным образом передаются в образах, телах. Прекрасно!» (Эмилио Бианки).

«Повествуя о сестре Маруске Руттар, вспоминается, как на Национальном Конкурсе города Реджо, во дворце Сан Джорджо столицы Калабрии появилась сама художница в черном облачении с красными пуговицами, чтобы под аплодисменты публики получить первую премию за церковное искусство. Это была М. Руттар, прошедшая меж Сциллой и Харибдой, пришедшая издалека, как Фата моргана из сказочной страны померанца. Во время других встреч сестра Маруска со всей искренностью и смирением подтверждала всеобщее мнение критики о ее картинах, созданных в тишине молитвы и ставших победителями Премии Караваджо и Итальянской Художественной Премии. Последняя важная встреча с художницей состоялась недавно, по случаю 50летнего юбилея ее самостоятельной жизни в церкви, в ее доме в Сан Феличе. Сестра Маруска была окружена многочисленной публикой; волнение ее было явным, судя по необычному ее молчанию, которое контрастировало с ее необычным желанием поговорить. Потом стало известно, что ее наградили званием академика Тибрской Академии «За высокие художественные заслуги». Глядя на нее, сидящую в центре зала, такую хрупкую и молчаливую, трудно было догадаться о той внутренней силе, благодаря которой ее творчество обновляет мир каждый день в одиночестве ее студии на озере Гарда. Искусство помогает ей, дает радость постоянного нового открытия среди красок, кистей и полотен, открывая и выражая суть красоты, любви и веры. Маруска Руттар художница творческой радости, как в человеческорелигиозном плане, так в плане поиска собственной действительности, как моральной обители ее духа, связанной древней любовью к своей земле и навеянной Чеховым. Это сердце обманутой России, которое она хранит с тоской и надеждой на лучшую участь несчастного народа. Ее творчество предстает как средство сближения людей в гармонии преобразующегося мира, как средство, которое придает смысл жизни. Все это происходит через живопись, которая, следуя канонам современного реализма, остается верной традициям, преодолевая противоречия между неоклассицизмом и современной действительностью. То есть Маруска Руттар вновь открывает древние ценности нашей цивилизации, связывая их с современной проблематикой и подтверждая преемственность своего искусства, последовательно идущего по внутренней линии тройного призвания: божественность, гуманность, природа. Несравненные иконы содержат в себе композиционные образы и характеры в типично византийском стиле в подражание Рублеву. Материнство является апофеозом любви на фоне мягкой и счастливой атмосферы семьи. В мистическом облике распятого Спасителя желание доказать реальность нашего времени, заставить задуматься каждого человека о насилии, которое угрожает мирному сосуществованию»... (Элио Марчиано).

А не кстати ли после этих комментариев привести пару выдержек из многочисленных писем Маруски близким? Вот одно из них, датированное 30 январем 1995 года. Текст привожу факсимильно.

«После операции мне очень тяжело на ногах. Слава Богу, что рисую и целый день сижу. Ходить не могу, и дай Бог, чтоб не упала, тогда будет конец. Ну это все пустяки перед вечным счастьем. Я благодарю Бога за все, что мне дал и дает. Ох, если бы знали, сколько у меня работы, все хочу сделать, все в беспорядке. Сколько работ и вещей начато и не закончено! Юля (сестра) мне всегда говорила, что я никогда не довольна, все делаю и переделываю, в то время, когда могла бы сделать другую картину, а эта комунибудь понравится, но я говорила, что должна нравиться мне, и она была права. Как хотелось бы сделать еще одну выставку, но не знаю, если смогу. Жаль, сколько времени потеряла изза животных: куры, зайцы, птицы и т. д.».

Еще одно, датированное 3 январем 1996 года. «Хожу с двумя палками, без них совсем не могу. Благодарю Бога, что могу еще сидя рисовать. Надо было бы, чтоб мне было теперь 20 лет, т. к. теперь картины стоят, и у меня очень много работы! Я сделала больше 50ти выставок, почти всегда 1й приз, 4 Оскара, 2 медали, премия Нобеля. Подумай, 56 лет тому назад, когда сделала выставку, оценили иконы 25x35x4 в 5 миллионов и тройку 9 миллионов. Скажете, что я хвастаюсь, конечно, я сама удивляюсь. Это мне Бог помогает и показывает всем, как красиво. Нравится техника, что у других нет, и я работаю для бедных в Африке, что помирают».

В 60х годах в Америке пользовалась шумным успехом авангардистская пьеса, в которой герой (других персонажей нет) слушает дома свои магнитофонные дневники, записанные на протяжении десятков лет, и с горя, что жизнь прошла и не повторится, издает отчаянные междометия и заливается неразбавленным виски. Статика одноплановой сцены и живое течение драматических тромбов были по тем временам новацией...

Что же, нечто подобное испытал, правда, без виски и междометий, и я, разглядывая фотоальбом, изданный недавно в Венеции искусным и мудрым составителем. В альбоме сотни фотографий сотен людей из десятков стран мира, снятых от начала нашего века до его середины. Люди всех возрастов, разных судеб, разного социального ценза, в разных ипостасях. После просмотра всех фотографий создается ощущение, словно понюхал букет полевых цветов, в котором каждый имеет свой неповторимый аромат. Если эти цветы аллегория времени, то дветри фотографии из альбома, посвященные семье Маттео Руттар, где он, высокий и черноусый, похожий на легендарного Ванцетти, и где Маруска вершок от земли, а на руках матери просто круглая кнопочка, и во мне вызывали самый настоящий протест против времени, ибо не имея возможности видеть Маруску двадцати, тридцати или сорокалетней, я увидел ее согбенной, под девяносто, правда, характер детского личика словно зацементировался на всю ее долгую жизнь: прямые, рубленые линии, близкие не к овалу, а квадрату, неужто крови итальянской? Скорее, боярыня Морозова, только добрая, постриженная в монахини. Как нелепы в свете святой жизни и судьбы Маруски реликтовые пассажи о чистоте расе, вопли державников, да и вообще, любой раздел и любое деление живых существ с разумом, как неживых... Размышляя далее, подумалось, каким же было в начале века культурное пространство Владикавказа, если школьница Маруска Руттар за годы жизни в России, а годы эти можно пересчитать на пальцах, смогла так глубоко проникнуть в пласты культуры русской и через нее, накоротко, к идеалам гуманизма и так называемых общечеловеческих ценностей... Конечно, впечатления юности самые яркие, цепкие, живучие, но Василиса Прекрасная, переписанная ею маслом с картины Васнецова, разве сувенир на память? Не знакомство ли с русской литературной классикой подвинуло ее к богоискательству, а ужасы революции к борьбе за человеческую жизнь и достоинство, в конце концов к миссионерству, когда отдельно взятая душа несет благословение себе подобным в этом сумасшедшем мире, где вот уже несколько тысячелетий льется кровь жертв Дьявола?! И если даже антагонизм онтологичен, и все живое, как метко заметил И. Бродский, стремится к экспансии, в дилемме Добра и Зла Маруска отождествляет себя с Богом, а как творец, утверждает Добро, и стены епархии для нее не только прибежище и кров, но и несокрушимая цитадель ее Веры!..

Маруска, в белых одеждах, в пустыне, где по преданию Иисус Христос постился сорок дней...

Маруска в Колизее Ватикана вручает Папе сотворенную ею икону, под стеклом, в массивном окладе темного дерева...

Маруска с близкими у стены деревенского дома дом в деревянных ребрах, с навесным балконом, высокой лестницей, в ослепительно белой шубе пересохшей известки...

Маруска на фоне снежных гор, руин храма, на площади с фонтаном, на кладбище, в саду, на приеме в честь, кормящая церковных кур...

Не покидает ощущение чистоты тела, духа, одежд ее с красными пуговицами, похожими на головки земляники. На ум приходят любительские строки из поэтического посвящения Маруске внучкой ее сестры:

Ни грамма зла, ни капли лжи,

Нет пустоты в твоих работах,

А только свет твоей души,

И жизнь в стремленьях и заботах...

А мне понравилась поразительно емкая и точная строка из биографии Маруски для книги: «Она рисует образ Христа, постоянный образ ее виртуозного мастерства, ее сильного и приветливого характера, ее суровой простоты и несокрушимой стойкости».

Недавно Маруска Руттар умерла.

Царствие ей небесное...

ФУГА РЕ МАЖОР

Илья Габараев. Диктор местного телевидения в короткой информации о смерти использовал эпитет «выдающийся». Илью хоронили несколько десятков человек, среди которых было больше родственников, нежели почитателей его творчества.

Выдающийся композитор, а на мой взгляд, один из лучших мастеров современности, Илья Гаврилович Габараев ушел из жизни, как воздержанный в питье и пище дервиш от стола падишаха, не замеченный ни хозяином, ни гостями, ни пьяной стражей...

Я познакомился с ним в шестидесятые годы, в так называемую «оттепель», когда в «железном занавесе» появились первые бреши от ядер вездесущей информации о жизни в коммунистическом раю и за «бугром»... Собрав последние силы, страна проедала последнее... Через двадцать с небольшим лет, объяснив нормальную по нашим меркам жизнь обилием нефтедолларов, началась перестройка, т. е. развал. Страх, нищета и ярость стали символикой наших дней. Но тогда, в начале шестидесятых, по нарастающей, шел еще один процесс благотворный и значительный. Дети подземелья вышли на свет. Интеллектуальный взрыв колоссальной мощи потряс наш континент, и как не старались правительства и соответствующие органы, «серебряный век» государства российского, задушенный и утопленный в крови насилия, возродился вновь, высекая на экранах и холстах, в камне и на страницах журналов имена и фамилии затворников духа, восставших и вставших над рухлядью социализма почти в полный рост.

В эти годы Габараев, выпускник Ленинградской консерватории, имеющий в Питере и квартиру, и семью, один, приезжает в Осетию, где у него нет ни кола, ни двора, ни родственников, ни Друзей. Есть родина.

Не знаю, сколько и какие произведения написал Илья Габараев. Знаю, что много. Аксиома, что количество еще не качество. Конечно подкупает, что молодой человек снимал в Орджоникидзе углы, музыку писал по ночам на раздолбанном рояле в фойе театра, своего инструмента не было. Гордился тем, что похож на Коста и мечтал когданибудь сыграть поэта в фильме. Импульсивный, как ток, и пластичный, как гепард, он был хорошим собеседником в компании, но призвание требовало уединения, задачи одиночества и стерильной трезвости. Габараев не пил, и это губило его репутацию в глазах коллегалкоголиков, ни один из них не пришел к нему даже в смертный час, они ему такого греха не простили...

Что лично мне было близко в нем, как в человеке? Требовательность к себе, работоспособность, обязательность, интеллигентность с прилагательным «горская»: с бородой, по зиме часто в пастушьей папахе, и бархатнохриплым, как битое стекло, голосом, он напоминал абрека, воспитанного в благородной семье знатного рода... Выбритый, в черном концертном костюме с бабочкой на снежном поле сорочки это был европеец, не в бытовом, а в сущностном... Это не мимикрия, не подделка, не игра с перевоплощением, а дань высокому цензу музыки, ибо и замыкая бесконечный ряд жрецов жанра мальчиком на побегушках, далеко впереди он видел богоподобные фигуры бессмертных Баха, Бетховена, Моцарта... Поэтому он сиял, видя переполненный зал театра, и темнел лицом, когда этот зал был почти пуст, а было и такое, не потому, что плох театр, постановка и музыка к ней, а потому, что время и обстоятельства вносили свои коррективы. Мысль на высокой ноте иногда залетает за возможности нашего слуха, и тогда вульгарный анекдот понятнее и ближе бестелесной материи классики, и все сводится к безжалостной формуле «спрос предложение». Но все это имеет ли отношение к ценностям, не требующим доказательств? Габараевчеловек вызывал разные чувства. Габараевтворец совершенен! Культура его музыки не объясняется обращением к поэзии Лорки или Вальехо, и, конечно, не интерьером квартиры с «грюндигом», редкими книгами и фонотекой от Рамо до Бернстайна. И не прикладной болтовней об искусстве, и не огульной компетентностью. Это культура исторического опыта, опыта, который просачивался по капле в сознание композитора годами, кристаллизуясь и шлифуясь в бриллианты чистой воды. И эти капли он впитывал, как губка океан, находя в истоках все элементы, необходимые его творческой лаборатории. Может, поэтому, начиная с первого опуса, медленно и неотвратимо из музыки Ильи вытесняется все готовое, компилятивное остается мучительное рождение целого, завершенного, так рождается не муляж, а живое существо, может, больное и с веснушками, но неоспоримое, как факт! Еврипид восстал бы из праха, услышав музыку к «Медее», которая, брось ее на весы, отягощенные текстом трагедии, уравновесила бы этот текст глубинным проникновением в античную кабалистику страстей и поступков. Его так называемая «национальная» музыка не опускается до уровня балаганноярмарочного, а «пашет» там, где национальная идея обретает смысл и звучание фуги, исполненной на органе, а не на балалайке... Это многим из нас и наших потомков придется еще понять. Тот, кто понимал это вчера и понимает сегодня, без натяжек скажет: Габараев один из основоположников осетинской музыки, в лучших своих произведениях классик, хотя, как известно, у таланта талантливы и ошибки. «У этого своего произведения должен учиться я сам», както заявил он мне. Пришлось простить ему высокопарность, ибо за прозрачной одеждой фразы дышала истина. Есть вещи, которые создаешь в состоянии помешательства, не успевая уследить за молниеносной работой и раскладом своего биологического компьютера... И лишь потом, оттерев потный лоб и уняв дрожь пальцев, с сигаретой или без нее, возвращаешься к началу, втягивая крещендо в коду первой фразы, хотя ничему в этой жизни, а тем более в творчестве нет ни начала, ни конца...

Именно Габараев оказался той моторной силой, которая реанимировала (имею в виду строительство) и возродила музыкальный театр. Его «Азау» и «Оллана» шли при аншлагах. Народ узнал имена Ю. Лекова, Д. Билаоновой, Ю. Бацазова, эти и другие мастера сцены по сей день знакомят нас с искусством, некогда органичным лишь столицам Европы.

Габараев писал музыку к фильмам и, да простят меня кинематографисты, зрительный ряд не дотягивал до звучащей партитуры на «дюйм до бесконечности»...

Габараев писал песни, уверен, они понравились бы и глухонемому, если б этот несчастный видел лица поющих эти песни людей... Ранимость тающей снежинки была и есть в этих песнях, но еще и мужественная решимость и гордость за народ, открывший их волшебные истоки...

Гдето ближе к годам восьмидесятым Илья получил участок в селе и отстроил дом. Несколько раньше женился, стал отцом девочки и мальчика. Человеку одной жизни не хватает. А что поделаешь? Люди, которым Илья был дорог, как композитор, сожалели, что львиная часть его времени уходит на быт и относительный покой деревенских будней... Но ведь человек не машина. Кто знает, какими путями и куда ведет нас вдохновение? А, может, оно устало и, присев, набирается сил? А, может, жена и дети та музыка, которой ему не хватало всегда, и особенно тогда, когда одиночество начинало обретать лик макбетовской ведьмы и ее пророчеств о близком конце в этом бренном мире...

Он както сказал, что пишет о «керменистах». В день похорон я узнал, что он работал над гимном Осетии... Так альпинист цепляется за выступы и расщелины скалы, нависшей козырьком над бездной... Балладу о небесах лучше всего творить в преисподней, откуда они не видны...

На трассе ВоенноГрузинской дороги, а именно на аллее Памяти, где похоронены герои революции, герои Отечественной войны, герои номенклатуры и герои невесть чего, хоронили и Илью Габараева. Вдохновенная речь Султана Ужегова завершила акт, ставший общим местом для всех, кто знает, что конец неминуем... Но чемто нелепым, иллюзорным и поэтому до лютой боли реальным этот акт явился небольшого росточка женщине, девочке, грациозной, как музыкальный ключ, и мальчику, стойка которого повторяла стойку маэстро перед решающим выходом на сцену... Эти трое были последним прижизненным произведением композитора, здесь слились и смешались воедино все ипостаси от несбывшихся надежд до просьбы сдуть пыль с нотной тетради...

Он знал еще в больнице, что жизнь его скоро оборвется. С детских лет сирота, знающий законы бойни и нежность звезд, что он мог сказать земле и людям, закрывая глаза и пытаясь вспомнить хоть чтонибудь из детской сказки, которую ему никто никогда не рассказывал?..

ГИГАНТ НА КОВРЕ

Второй день моей работы учеником электрика в цехе пылей и окислов завода «Электроцинк». Мне лет пятнадцать. Перерыв. Наелся чебуреков, сижу у теплой кирпичной стены и греюсь на солнышке... Вдруг раздается скрип стальных листьев пролета цеха напротив, и вижу гиганта! Я оторопел. Он был похож на великана из эпоса, и при этом плотно сбитое тело обладало статью воина, а не любителя сытных застолий... Видел своими глазами, как под ногами этого мужчины толстенный металл прогибался, как жесть... На мой вопрос мастеру, кто этот человек, мастер расхохотался: «Петр Андиев. Знай наших!..»

Спустя много лет я познакомился с борцами, братьями Андиевыми Геной, Сережей и Сосланом, и узнал, что гигант, которого я видел на заводе, их отец. Порода есть порода все трое были в отца. И, конечно, в мать красивую, стройную, крупную женщину. В отца и мать они были не только внешностью, но и какойто медлительной доверительностью, хотя реакция у каждого из них была спортивной, моментальной!..

Я не борец, кинематографист, но с детства знаю, что джигитовка, борьба, танец и песня предмет нашей национальной гордости. Мне повезло. Я застал эпоху стабильного становления осетинской школы борьбы и был близко знаком с выдающимися мастерами ковра всех весовых категорий от Кулаева и Дзарасова до Тедеева и Кисиева... И в этом ряду Парастаев, Чельдиев, Лолаев, Наниев если перечислять всех отвалится рука... Сотни раз сидел на трибунах, следил за каждым движением противников, пытался угадать ходы комбинаций и на первых порах уже знал, что такое проход в ноги, подсечка, «мельница»... О борцах ходили легенды, престиж борьбы в Осетии был высок, как нигде, а мне в лучших наших борцах было симпатично то, что выйдя на ковер, они не ходили в стойке, помахивая перед собой руками, а бросались в атаку, перебирая все возможные и невозможные приемы, и редко их останавливали за пассивное ведение борьбы, редко они выигрывали по баллам, зато часто вчистую, четко впечатывая лопатки партнеров в поле ковра...

Три борца из одной семьи это подарок. Да еще какой! С Геной Андиевым, так рано ушедшем из жизни, я был почти незнаком, Сергея и Сослана знаю давно и близко, особенно Сослана. Когда Слава Гулуев отснял последний кадр фильма об Андиевых, и в частности о Сослане, я был рядом с ним, с киноматериалом, часть которого Слава бережно собирал много лет это кадры, отснятые им на крупнейших соревнованиях по борьбе в СССР и за рубежом...

Помню, в один день мы пришли с ним в дом Андиевых познакомиться с фотоматериалом. Долго никто не отзывался, потом на пороге появился «Сос» и, широко улыбнувшись, изрек: «Наконец я поем!» Меня эта фраза подкупила горец в одиночку ест в исключительных случаях, и даже голодным с неохотой... Пока мы со Славой перебирали тысячи фотографий, Сослан на правах хозяина накрывал стол. Стол был под стать дому и его домочадцам: гора вареных кур, огромный таз холодца, литровая банка горчицы, хлеб, поломанный руками, напитки на любой вкус, сам Сослан тогда не пил ничего спиртного. Я чтото щипал, Слава пожевывал, Сослан ел, но ел опять же, как горец, не алчно, сдержанно, с паузами для шутки сказанной и выслушанной.

Насколько мне известно, в юности Гена Андиев, самый старший из братьев, тренировал Сергея и Сослана. Когда его не стало, работу тренера младшего брата взял в свои руки Сергей. Помню, какие нагрузки «брал на грудь» Сослан, бегая и отжимаясь, работая на ковре, ежедневно, по несколько часов, превращаясь в машину из мышц и воли; шел к цели, удачно сочетая тренировки с общепринятой и собственной теорией борьбы; опытным путем собирал в копилку будущих побед десятки приемов, «обкатанных» на десятках стилей, характеров, темпераментов и субъективных особенностей противников, оставаясь неизменным, постоянно менял и тактику и стратегию, вызывая недоумение у тех спортсменов, с кем ему уже приходилось схлестнуться на ристалище...

Андиевы красивая фамилия. И звучанием, и родословной, и биографией, а если ближе к теме анатомией, «привязанной» со дня рождения каждого из братьев к борьбе и ее специфике... Гена был, как альчик, симметрия квадрата... Сергей прототип отца, возможно, Бола Канукова, Сослан античный бог, Ахилл, Гектор, Спартак, Давид, Персей, Атилла... и всетаки Сослан, потому что все в этом мире неповторимо... Говорят, в какомто «колене» потомок повторяет одного из предков. В таком случае есть надежда, что каждый из братьев стал нашим современником, шагнув из мифа... Помню Сослана двадцатилетним: и гуляющим, в костюме, и на ковре, и за столом; плывущим, бегущим, прыгающим он всегда был совершенен, как «мерседес», откуда на него не смотри... Группа мышц, сокращаясь, растягиваясь, взбухая, вызывала всегда чувство восхищения, без натурализма и патологической асимметрии тело спортсмена напоминало тело не холеного, но сытого льва, причем вся эта бешеная энергия была скомпонована в ладной фигуре, не изуродованной «озверевшим» мясом бицепсов, триплексов и прочим, будоражащим воображение старлеток, арсеналом культуристов...

И еще. Любой борец хочет положить на лопатки своего противника. Хотел и Сослан. Но никогда, как честолюбивый и коварный хищник, выслеживающий добычу, изучающий ее слабые места, ищущий самый короткий путь к достижению цели, хотя, в сущности, это и есть работа спортсмена, и не только спортсмена... Не уверен, что этот человек с нездоровым волнением и любопытством прокручивал видеоролики с работой своих возможных или явных оппонентов... «Иду на вы!» вот клич Сослана Андиева, достаточно талантливого, сильного и изощренного, чтобы победить!..

«Господь Бог изощрен, но не злонамерен» эта одна из любимых сентенций Эйнштейна лучшим образом характеризует моральный и нравственный императив спортсмена, которого всегда любили все и ревущие трибуны, и репортеры, и незнакомые женщины, подростки и старики, докеры и президенты, уголовники и святые, даже враги, хотя надо быть законченным подонком, чтобы быть врагом человека с таким сердцем, душой и улыбкой, как у Сослана Андиева...

В жизни и в древнем искусстве побеждать есть тысяча и один способ ведения борьбы. Если это множество умножить на количество людей, населяющих нашу планету, или спортивные залы, арифметический ряд станет математическим, а математический метафизическим... Красив на ковре Медведь, на ринге Моххамед Али, с шестом Бубка, за шахматной доской Каспаров, в воротах Яшин и т. д. и т. п. Но красивее Сослана Андиева я не видел никого, ибо железные тиски Медведя, квадратная челюсть Али, гуттаперчивость Бубки, неисчерпаемость Каспарова и пролетарская интеллигентность Яшина, плюс все другие достоинства перечисленных суперменов не затмят самоиспепеляющее благородство, выстраданную доброту и нелукавую невинность юности Сослана Андиева в каждом движении его души и тела, на ковре и за его пределами... Не помню, чтобы с поднятой вверх рукой он «умирал» от самостийности. Не думаю, что этот мужчина, пожимая руку поверженному и его тренеру, мог хоть на мгновение быть высокомерным, тем более безразличным... Убежден, что даже близким брату, жене, а тем более детям, этот человек никогда не говорил : «Я самый сильный! Самый красивый! Самыйсамый!» «Культ личности» фраза алогичная. Потому что в культе нуждается не личность, а неличность. А Сослан личность. И не нужны ему никакие котурны, подпорки, пьедесталы; думаю, не нужны и знаки внимания, которые шелухой осыпаются с тела гладиатора, познавшего всю прелесть жизни и побед, нелепость смерти и забвения собственной шкурой, а не ушами на лекции практика в теории...

Неоднократный чемпион мира, Олимпийских, континентальных, союзных и прочих игр, чемпионатов, встреч Сослан Авдиев сегодня председатель Госкомитета по физической культуре и спорту республики. Быть вечным чемпионом блажь, но человек, даже раз поднявшийся на ослепительную вершину, пожимает руку Господу. А Сослан это делал неоднократно. И в новой роли он, безусловно, лидер спортивный мир Осетии, набирая мощь, снова движется к Олимпу, и в этом большая заслуга вечно неутомимой изобретательности и энергии Сослана Андиева...

Удивительно, на сотнях фотографий, снимаясь с разными людьми по всему земному шару, Сослан неизменен. Его узнаешь в профиль, со спины, даже когда в кадре только его тень... Узнаешь, как своего, как брата... Если б меня спросили, кто этот человек в ипостаси сказки, я бы сказал добрейший Дед Мороз с холщевым мешком, полным конфет и подарков... С одним специфическим свойством снег и дети под взглядом его лучистых, светлых глаз тают...

МИР БЕЗ АЛЬБИНЫ

Танец искусство древнее. Танцуют дети, лишь недавно сделавшие свои первые шаги, танцуют долгожители. Фигуры танцующих мы видим на грубых наскальных рисунках первобытных людей, на амфорах античности, на полотнах Возрождения, на бумаге и щитах современных афиш...

В Осетии танцуют все! Не от избытка свободного времени и отсутствия проблем, а потому, что танец, песня и джигитовка предмет национальной гордости осетин. Сама природа этого края пир стихий! Вечный ветер гор... Могучие кряжи и яростно кипящие в ущельях реки... Пена и грохот ниспадающих с головокружительной высоты водопадов и ослепительный вихрь лавин... Несущиеся вскачь тучи, стремительный полет орла и бег тура, падающего на рога, чтобы, перевернувшись и перелетев через пропасть, мчаться дальше...

По свидетельству матери, «она танцевала с люльки». И действительно, Альбине не было еще и десяти лет, когда она пришла в самодеятельный ансамбль клуба. Юная Дюймовочка была грациозна, доверчива и скромна. Это было призвание. Она танцевала на сцене, в гостях, дома... Она танцевала, идя по улице... Девочка даже засыпала в изящном, стремительном «па»... Высокая, стройная, гибкая, с копной смоляных волос и кожей мраморной белизны, с широко открытыми, удивленными глазами, она была эффектной, яркой и в то же время напоминала эфемерный цветок, прозрачный и неощутимый, как утренняя дымка альпийских лугов... Ее движения даже при ходьбе были пластичны и закончены в них была ранимая хрупкость, в них были полет, свобода, торжество, свойственные юности и сознанию собственной неповторимости, без капли высокомерия или намека на него... Озорной жизнелюб, с девчонками она была девчонкой, с мальчишками мальчишкой, ибо знала божественную ипостась и тех и этих, поэтому ей в первую очередь поверяли свои тайны, ждали совета и поддержки, веря в ее суд, добрый или суровый, не важно. В пятнадцать лет ее пригласили в профессиональный ансамбль, руководили которым требовательные и очень взыскательные люди. В ансамбле Альбину полюбили, всем она стала другом, а не коллегой. И она пришла «примой» не к «середнякам», а к мастерам, имена которых уже тогда сверкали в ореоле всенародной любви. Это Марина Касаева, Георгий Гуржибеков, Виктор Дзеранов (Пигу), Бексолтан Торчинов, Батырбек Сопоев, Венера Дзеранова, Ахсар Сланов...

В ряду осетинских танцев есть один, на котором можно проверить класс любого танцора. Это «Танец приглашения». В его простоте его сложность, ибо одна неточность, «проскочившая» в романе, в четверостишии застрянет слоном в ушке иголки... Альбина в этом танце плыла, как сгусток плазмы, не отрываясь от сцены и в то же время паря над ней, и все ее движения отмечали плавность восходящего солнца, грация актиний в плотной морской волне. Начало движения и остановку можно было объяснить чем угодно, но не усилием ног, невидимых под легчайшей тканью костюма, плывущего на ней, как коническое облачко в тихий, безветренный день и наполненного трепетом великого предчувствия любви... Ненарочитая, свободная законченность каждого жеста, идеальная связка симметрии, синхронность толкали в мое сознание крамольную мысль абсолютного превосходства этого танца над всеми другими танцами на земле... В жизни Альбины был случай, когда на гастролях в Англии два джентльмена, забыв первую заповедь, выскочили из зала на сцену и приподняли полы ее костюма, дабы убедиться, не на роликах ли так плавно скользит незнакомка. За короткое время она стала неоспоримым лидером ансамбля. Великолепное чувство мелодии, ритма, партнера, пространства. И щемящая неуловимость этого колдовства, когда на твоих глазах ручеек превращается в стихию, не охватимую воображением... И подобно тому, как сполохи молний вырывают, освещая на миг, из кромешной тьмы ночи причудливые лики, ты видишь «тени забытых предков», руины каменных стен и крепостей и море знакомых и незнакомых лиц в густом замесе коней, овец, кошар, башлыков, арб, горных мельниц, стогов, козьих троп и зверей из аллегорического сказа о жизни и бытии осетин...

Каждое поколение танцоров приносит и привносит свое ощущение танца, свой «строительный материал». Помню наш ансамбль до Альбины. Он был добротен, как добротно сколоченный дом, но в этом доме вместе с трудолюбивыми жильцами жили другие духи... Как заметил Лорка, в танцующей женщине должен быть дьявол! С Альбиной в ансамбле появился Демон! Но не отрешенный, сгоревший в пламени чувств, а Демон, задумавший вдохнуть в правильную лексику танца сумасшедшинку взрыва! Уверенность в непогрешимости, которую видишь в танцах многих ансамблей мира, в «Алане» обрела живую кровь непредсказуемости, поэтому каждый номер читался и смотрелся как откровение, открытие, и поэтому быстрые «хоровые» танцы, где был задействован весь или почти весь состав, действительно напоминали взрыв яростью, отточенностью, натиском, удалью, жертвенностью. При этом филигранной отточенностью и динамическим равновесием всего пространства танца. Я всегда любовался выпуклой, как тетива, грудью Нодара Плиева, его осиной талией и линейной статью ног, но не меньше, если не больше, «тяжелым» выходом Казбека Тотоева одного из лучших партнеров Альбины. Он шел, вскинув руки, как скальный монолит, и был эффектен своей неэффектностью, скромной сдержанностью, всем тем, чем понастоящему красив горец и под грузом ноши, и на скакуне... Несравненный Игорь Моисеев был убежден, что «коллектив из Северной Осетии не спутаешь ни с каким другим». Не спутаешь потому, что не высокий рост и конфетные чары вели его от вершины к вершине. Скажем, Оник Мангасаров ростом невелик. И Коля Багиев не Кануков, который Бола. Да и девушки не с вощеных листов «Плейбоя», а вот глаз от них было не оторвать!..

Для меня танцы делятся на показательные и «для души». Ансамбль на то и ансамбль, чтобы знакомить, демонстрировать... Что ж, нужное дело, особенно интересное для тех, кто видит конкретный танец или танцы впервые. А я больше всего любил танцы простолюдинов, танцыэкспромты без шлифовки именитых балетмейстеров, без обязательных «деланных» улыбок на заштукатуренных масках лиц, напоминающих театр Кабуки. Видел много таких танцев в городских дворах, и в просторных сельских, на горном пастушьем лугу или у ручья с шашлыками. И была в них ветхозаветная простота чуть подвыпивших хохмачей и охульников. Но, подобно рыцарской руке в железной перчатке, осетинские танцы всегда были окованы железом морали и этики из устоев предков, предпочитавших кинжальное острие чести позору бесчестия. Вот в этом столкновении «хочунельзя» графический парафраз наших танцев и работа скупых выразительных средств на углубление, а не расцвечивание образа новомодными виньетками современной, берущейся за все хореографии. Понимала ли это Баева, превратившись из ученицы с косичками в художественного руководителя одного из сильнейших ансамблей не только республики, но и страны? Однозначно да. В ее показательных танцах не было ничего показного, все танцевали от души и для души! И первой она сама. И улыбка или грусть были у нее не знаком правил движения, в данном случае чувств, а их истинным содержанием. Кто не хочет выглядеть эффектно? Ее художники по костюмам, ее хореографы и «мейстеры» порой топили коллектив в море идей, открытий и находок, но подобно тому, как уважающий себя бедняк предпочитает свою хламиду парче с барского плеча, она тактично, чтобы не обидеть новаторов, возвращалась к истокам... Истоки, как умирающий от жажды воду в пустыне, искала она, овладевая танцами других народов и находила их не в механическом копировании, не в подражании в духовной идентификации. Любой не осетинский танец, исполненный Альбиной, как солисткой, вызывал шквал аплодисментов у тех, кто видел, как эта осетинка проникает в святая святых национальной неповторимости плиты скал расходились под ее легкими шагами без заклинаний: «Сезам, откройся!»

Итак, она была неотразима в старинном плавном танце, поэтична в лирическом, неожиданна в комедийном. Высокий трагизм и незащищенность отличали ее в танцах драматических. Девушка с характером. Разъяренная жена. Старушкамать... Этот ряд можно продолжить, вспомнив блестящее исполнение Альбиной сольной программы в танцах народов СССР. Таких как армянский «АйНазан», грузинский «Картули», азербайджанский «Джейран», где, кстати, надо было не только танцевать, но и петь на языке братской республики. В азербайджанском «Тураджи» Альбина танцевала ... птицу. Она вошла в образ и чуть не улетела со сцены. Это был триумф изящества и волшебной невесомости. Вспоминается добрый эпизод. Этот танец для «Алана» в свое время ставила известная Дельбази АминаХанум художественный руководитель ансамбля «Чинара». Вскоре, будучи почетным членом жюри, за исполнение этого танца она дала высшую оценку Альбине Баевой, а не солистке своего коллектива. «Своими руками себя задушила!» сказала она, смеясь и провожая сияющим взглядом сияющую Альбину.

Трудно быть руководителем, тем более такой горючей смеси, как ансамбль. Танцоры, за редким исключением, честолюбивы, обидчивы, вспыльчивы... В жизни бывает всякое, но я помню золотые времена единения, когда десятки людей и сотни с ними связанных проблем решались в согласии, какое бывает в прочной семье единомышленников, единоверцев. Помню, в одном поезде я ехал с ними в Москву. На вокзале праздничная суматоха. Еще бы, «Алан» едет в столицу, а оттуда вояж через Шереметьево. Обыватели в поездах спят, вяло жуют и нудно рассказывают. Танцоры в этом смысле табор. В мелькании лиц, улыбок, саквояжей и корзин с напитками, зеленью и снедью вижу счастливое лицо Альбины. А когда поезд тронулся, ктото из этой «шайки» выдернул меня из купе и потащил в «штаб». В «штабе», то бишь купе, где Шатаной восседала Баева, невероятным образом набилось полансамбля. Кучамала из рук, ног, го¬лов, по центру импровизированный стол с горой пирогов, кур, помидоров и прочей снеди. Гармошка и доули, сопровождающие каждый тост короткой музыкальной репризой. Настроение у всех люкс! Жизнелюбие брызжет через край, особенно из Альбины, и причиной этому не застолье, а «возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть по одиночке». Строка из песни Окуджавы стала пророческой...

Есть люди, которые обретают покой и душевное равновесие в уединении, в стоическом одиночестве. Мироощущение Альбины было рубенсовским. Одиночество ей казалось наказанием, поэтому жизнь ее не дробилась на сегменты и части, она была призывом к единению, всеобщности. Поэтому так хорошо знала своих питомцев и с завидным упорством проникала в органику такого большого и сложного явления, каким был ее «Алан». И дом, и семья, и муж, и ребенок, и тысячи других связей с миром людей, вещей и понятий были слагаемыми и сутью ее работы в том смысле, когда одно не существует без другого. Это одна жизнь. Но без и вне ансамбля эта жизнь теряла для нее всякий смысл и значение... В гуще дел, больших и малых, она обретала себя, ту уверенность, решимость и силы, которые придают особый вкус человеческому счастью! На репетициях была безжалостна. Но дай ей возможность одарит своих девочек и ребят бессмертием. Каждый новый костюм разглядывала с дотошностью светской капризницы, но с мужским самообладанием добивалась поставленной цели. Именно она заговорила в полный голос о чистоте стиля, и она же была наиболее заметной из тех, кто пытался расширить границы жанра, постоянно обновляя программу. Неоценим ее вклад в организацию детского ансамбля и ансамбля «Арт» ее последнее детище. И здесь, словно слепок с шедевра, во всем читалась громада ее таланта.

У Альбины была замечательная мать. Все матери замечательны, но «баба Лиза», как звали ее все, кроме самых близких, была особенна своим демократизмом, который располагал к ней, но и одновременно взывал к ответственности, потому что человеколюбие этой седой, малоразговорчивой женщины с правильными крупными чертами лица, ее неподдельное гостеприимство и непоказная щедрость таили в себе требовательность мудрой души, за плечами которой тяжкий опыт очень не простой и не поддающейся простому объяснению жизни... У Альбины были прекрасные близкие. Они и есть, и среди них самое дорогое дочь Дзера, студентка, еще не окрепший цветок. Друг жизни Слава Гулуев, блестящий кинематографист, в день похорон его лицо было пепельносерым, словно только что сам восстал из праха...

Дождь, оплакивающий потерю... Кавалькада машин... На могиле гирлянды цветов, за которыми не видно земли... Слезы и плач... Сегодня, когда людей убивают и выкупают как скот, когда, в какой уже раз происходит историческитектонический излом в судьбах народов и народностей, разъединенных и спаянных общей судьбой, вспомним, что в глубине ее полуопущенного взгляда угадывалась страсть, идущая от полноты мироощущения. И на сцене, и в жизни это мироощущение устраивало пир и все в ней заражало, и она сама заражалась своим бьющим через край жизнелюбием! Ничто, казалось, не могло остановить ее, и, как порыв ветра, или султан огня, она была вездесуща, и ей было под силу невозможное! Смерть Альбины Баевой потрясла всех, кто знал ее хоть немного, в силу нашей веры в бессмертие великих. А она была великой всеми гранями своей единственной и неповто¬римой жизни. В одном из фильмов Антониони в ответ на сердитое замечание старика по поводу спиленного дерева рубщики заявили, что посадят новое. На это старик с усталой горечью изрек: «Но оно не будет похоже на это». Да, Альбину нам никто не вернет и не заменит. Этот праздник не повторится, никакое время для всех нас не залечит незаживающую рану этой сокрушительной потери. Альбину хоронила вся Осетия, потому что она стала национальной символикой алан и их потомков. Любая нация содержательна не апломбом и спесью, а наличием таких людей, как Альбина в любой точке земного шара она вызывала только чувство восхищения, поэтому и, оплакивая ее, все мы были горды от сознания, что в нашей исторической общности сверкала и будет сверкать драгоценность, граненная мечтой, волей и сердцем народа!

 

ПОЛЕТ ОРЛА: В ЛАТАХ И БЕЗ НИХ

 

Есть люди, которые несут в себе генетический императив своей родины, своей земли, своего народа, своей нации... Одних из таких не видно и не слышно; они могут быть внешне уродливы, болезненны, нетерпимы; другие могут быть заметными, на виду и на слуху; есть вариант праздничный, парадный, представительский, гармония впечатляющей фактуры и не менее впечатляющего содержания... Таковыми для меня в мире актеров Осетии, в определенном смысле слова были Владимир Бестаев, заметно шире Владимир Тхапсаев. Если говорить об универсальной взвешенности и сочетании достоинств, то этот ряд лучшим образом замыкает Бимболат Заурбекович Ватаев, в народе Бибо. И действительно все его знают, все его уважают, все его любят; только что не ходят с его портретами на парадах, и дюжина крепких парней не охраняет его бесценную жизнь с топырящимися под цивильными пиджаками «стечкиными»... но Ватаев не политик, а актер. Хотя актер, осваивающий и в жизни, и на сцене, и с экрана десятки, сотни человеческих судеб, характеров, положений не может не быть политиком, причем самодостаточным, без партийных игр, подтасовок, имиджмейкеров и прочей безвкусной суеты... Заявляю с первых строк этого небольшого очерка, что хоть Ватаев мой друг, у меня нет цели возвести ему при жизни литературный памятник, тем более молиться на него. А вот набросать беглый эскиз о нем в раме моей памяти из «шестидесятых», в духовном ракурсе моего осмысления и ощущения этой действительно универсальной и незаурядной личности моя задача.

Начнем с того, что еще в годы нашей учебы в Москве балагур, весельчак и красавец, не знающий отбоя от хорошеньких девочек, всегда желанный в компании друзей, студент Ватаев уже был если не легендой, то прологом к ней... Плюс таланты творческого плана этюды, постановки, композиции от сугубо национальных до Брехта, в которых творилась и творила фигура Бибо, были всегда ярки, крупны, заметны; и если постановкам из пространства европейской культуры порой не хватало адекватного актерского прочтения, то вещами, близкими и понятными ей, осетинская студия открывала своим педагогам и товарищам из глубин и весей страны такие полотна жизни своего и кавказских народов, которые, свидетельствую, потрясали! Както классик осетинской живописи Азанбек Джанаев заметил, что творческий процесс не прекращается в нем и в туалете. Он был прав. Художник, если он художник, даже прожигая жизнь, на взгляд стороннего, самым бездарным образом, на деле в творческой командировке, на работе, на капитанском мостике, на семи ветрах своих семи стихий! Бибо рос не по годам, а по часам герой и романтик, мечтающий сыграть Чермена, он пытливо заглядывал за горизонт, где во тьме веков, или же в их сиянии, покоились руны драматургов Древней Греции и Рима, его взгляд долго задерживался на пиках творений Шекспира...Не будем послушно следовать за вехами жизни актера и остановим свой взгляд на его работах в республиках Средней Азии, и, в частности под творческим патронажем одного из старейших режиссеров студии «Узбекфильм» Б.А. Кимягарова. Мой сорокалетний опыт работы в кино дает мне право сделать вывод после просмотра всех лент, в которых снимался Ватаев: без и вне Ватаева этих лент, практически, нет. Конечно, уникальна тектоника его лица широкоскулого, с узкими щелями глаз, с широким, не скошенным в овал затылком... Эта тектоника в аранжировке опытного гримера и восточных костюмов вмиг превращала Ватаева то в таджика, то в узбека, то в туркмена без какихлибо дополнительных усилий, но тонко чувствуя пласты восточной культуры. Бибо дарил эти пласты своим героям с такой царской щедростью, одержимостью и страстью, с такой четкой орнаментальной прорисовкой, внутренней и внешней ритмикой, что немели сами хозяева от заезжего ненадолго гостя из далекой Осетии. На глазах оживал эпос и какието важные забытые его грани, которые после шлифовки их Ватаевым, сверкали, как лазурь и малахит на куполах и стенах дворцов, храмов и мечетей древнего Самарканда... Петровский рост, сажень плеч, широкий раскованный мах походки актера словно приподнимали звучание легенд и страстей. А тембр и густая палитра голоса? Он то яростный, то вкрадчивый, молитвенно взывающий и презрительно отвергающий... Не помню по истории даже мирового кино и театрального искусства более пятишести имен, так передающих каждое движение души этим чрезвычайно важным инструментом для лепки образа...

Мои сверстники и коллеги помнят о снисходительной простительности советской, в частности московской кинематографической элиты к «азиатской» кинопродукции, при этом варяги от этой элиты десятки лет наезжали в республики Средней Азии в качестве авторов, соавторов, постановщиков, операторов, актеров и чуть ли не подсобных рабочих мол, поможем несмышленым братьям творить настоящее кино!.. За исключением двухтрех лент, действительно настоящих, скажем, «Первый учитель» МихалковаКончаловского, «Сорок первый» или «Белое солнце пустыни», в основном снимались ремесленные, наспех сколоченные поделки с чайханой, пловом и басмачами... Не погрешу против истины, если скажу, что и в фильмах, отмеченных мной выше, мир Средней Азии был ярким ковром, на фоне которого утверждался приоритет великорусских, а по сути, великодержавных ценностей, и лишь осетин Ватаев явился зрителю СССР не кинематографическим ландскнехтом, а блестящим выразителем древнейшей культуры народов Востока... Второго примера такой проникновенной братской и творческой жертвенности я не знаю и не знал...

В нашей стране всегда было трудно предугадать условия своей творческой судьбы, но представляю, как бы сыграл Ватаев Чингисхана или Батыя, Алпамыша или Салавата Юлаева, Авиценну или духовного наставника Шамиля Казимуллу!.. И не только их. Ватаев снимался на многих студиях страны и за рубежом, и даже в ролях эпизодических запоминался, как герой, а не персонаж...

Всемирная слава его наставника, одного из лучших, если не самого лучшего интерпретатора шекспировских драм и трагедий на сцене Владимира Тхапсаева не давала покоя многим актерам, в том числе и Ватаеву. Какой солдат не мечтает стать генералом? Актер, еще не родившись, мечтает сыграть Гамлета, а актриса Кармен или на худой конец Вронскую... Что сказать? Тхапсаев недосягаем. Причем сам себе режиссер. Будь сам себе режиссером Ватаев, при более глубоком, скрупулезном прочтении Шекспира его Отелло мог бы занять свое высокое место в ряду высочайших других.

Проблемы, причем неразрешимые, ждали Ватаева и в царе Эдипе, но здесь необходимо отступление.

Както еще в стенах ВГИКа, пришлось увидеть фильм «Медея» в постановке Бертолуччи. Честно говоря, мне не близки ни образное видение, ни творческая манера, ни мироощущение этого колосса с мировым именем. Тем любопытнее было смотреть его фильм, почемуто нудный и затянутый. Анализируя, в чем причина очевидного провала этой ленты, как и лент других режиссеров на библейские темы, я пришел к выводу, что драматургия древних, вырванная из контекста времени амфитеатра, двух хоров, женского и мужского, и одного ведущего на сцене театра современного, а тем более в кино, неминуемо имеет пустоты, паузы, которые и заполнял переездами Медеи на арбе и отвлеченными пейзажами в своем фильме знаменитый итальянец. Провал ждал бы и трио «Феллини, Антониони, Бергман» лучших режиссеров кино второй половины нашего века, замахнись они на произведения такого трио, как «Еврипид, Софокл, Эсхилл». Ничего, кроме красочной буффонады, мир не увидел и в «Клеопатре», и в массе других «костюмных» фильмов; хочешь не хочешь в кадре колесница, а за кадром, весь в стекле автобус, ждущий съемочную группу, чтобы отвести ее в пятизвездочный отель... Драматургию дня вчерашнего, а тем более позавчерашнего, и не дня, а десятков веков нельзя тащить в сегодня в том виде и качестве, в каком она была понятна и органична в момент написания. Поэтому и Эдип, и не только в исполнении Ватаева, воспринимается как примерный урок разборок нравственных устоев на лекции по истории, а крики, слезы, позы и движения как иллюстрация к теме. Хотя надо отдать должное, что и в условиях, скованных условностью, неадекватной театру и сцене современности, Ватаев, как трубы Роланда, зовущего на помощь, ведет перекличку и с персонажами Шекспира, и древнего грека, сыном, верным своим пращурам, родным по роду и крови...

Ватаев с молоком матери впитал в себя главную отличительную особенность своего народа, во всяком случае, из сокровищниц духовных: коммуникабельность, способность, оставаясь самим собой, целиком растворяться в морях и океанах мирового опыта, мировой культуры, словно он праотец всех племен, населяющих нашу планету... Где бы он не самовыражался Ватаев свой. Моментальность ориентации в обстоятельствах предлагаемых и чрезвычайных у него феноменальна, это подтверждается и на сцене, и в жизни. Еще одной отличительной чертой актера является его безупречная память и не только на волнующие его тексты пьес, прозы и поэзии.

Метафоричность короткого устного рассказа, или когда он в роли пересмешника, у Ватаева, по его глубинным связям с творчеством народным. Эта связь особенно заметна и полифонична, когда он поет, и опять же, не в одиночестве «Санта Лючию», а с захмелевшими в застолье друзьями наши героические баллады, отмеченные бессмертной геральдикой мужества и чести! Народные поговорки, присказки, прибаутки в его речи, о чем бы он ни говорил, рассыпаны, как звезды на небе в ясную летнюю ночь; меткие подколки, характеризующие хорошо знакомых ему людей, у него неизбывны, и, даже повторяясь, а этот грешок за ним есть, Ватаев не вторичен...

Ватаев, как и все актеры, Нарцисс любит себя, и есть за что. Мне он кажется Гулливером. Нет ни средств, ни людей для проектов крупномасштабных, настоящих, стоящих вдохновения и здоровой бессонницы... В свое время не от хорошей жизни его носило по всем весям Союза. В родной республике Ватаев был слишком заметен и ярок его невзлюбило высокое руководство; национальный театр практиковал в основном народные комедии, зритель хохотал потому, что ему чесали пятки, а не мозги... Первый президент РСОАлании за заслуги и в силу личных симпатий возвел актера в министры и, вручив тощий бюджетный кошелек, просил не отказывать культурным запросам родной Алании ни в чем. Слава Богу, министр не задушил в Бибо актера, а модерновый интерьер кабинета не затмил ему сцену театра, в котором еще обитают духи и ангелы, мифы и притчи, сказки и легенды прежде всего материОсетии. Бибо худрук нашего академического театра. Вечный воин и борец за чистоту и высокое предназначение национального искусства, он не теряет надежды на успех и верит, что святые традиции, в частности театральные, не пропадут, тем более, не умрут. Эллипс, по которому со свистом летит запущенная рукой Сатаны Россия, Ватаеву кажется траекторией бумеранга, который непременно вернется в лучшем качестве, и уже не к нечестивцу, а к Творцу!

* * *

Есть люди, которым должно уходить из жизни в глубокой старости, когда чувство сострадания смешивается с чувством восхищения содержательностью их жизни...

Бибо был национальной легендой, национальной идеей...Актер начинает играть с люльки и до последнего вздоха... Это одна великая роль Учителя по всем предметам жизни начиная от этики поведения и не кончая эстетическим совершенством жеста, действия, слова, работы в кипящем котле жертвенной любви к родине, к своему народу, к людям мира...

Он ушел могучим и сильным. Ушел навсегда, чтобы вечно возвращаться в сердца, души и разум людей, благодарных Богу, родителям Ватаева и земле Осетии за то, что он был, есть и будет!..

МОЛИТВА У ХОЛСТА

Исторический опыт свидетельствует, что из тысяч творческих судеб только единицы купались в роскоши и прощались с жизнью у камина с бокалом в руках. Нищета и художник стали синонимами, хотя почти все мы знаем, что духовное богатство условие жизни, материальное условие существования. Если под богатством духовным понимать еще количество и качество комбинаций, кипящих в сознании творца, то перед ним меркнут все богатства мира, но и зная это, общество, восторгаясь творениями, не бросит и копейки в шляпу того, кто их дарит миру...

«Хлеба и зрелищ», говорили римляне, мудро полагая, что эти понятия, разные в своей ипостаси, едины в своем предназначении. И только для дураков хлеб весом, а художник нахлебник, упражняющийся в безделии. Конечно, творческий труд не так приметен, как любой другой, но, поверьте, он «потяжельче» труда и углекопа, и сталевара, и даже строителей египетских пирамид. Стоны и пот зашифровываются в холсты и строки, поэтому, когда вижу собрата по гильдии улыбающимся, мне кажется, что он или блаженный, или у него «поехала крыша»... С Чочиевым мы учились в одном институте. Педагоги, бездарные технари, упрекали его в формализме, было модно навешивать ярлыки и ценники, чтобы каждый предстал перед лицом мира товаром со свойствами товара, а не личностью с качествами, предвосхищающими самого создателя...

Вспоминаю выставки во ВГИКе педагогов Чочиева безликие, никакие... И на всю жизнь врезалась в память античная серия Магомеда, выполненная маслом на ватмане. Ктото ее украл прямо со стенда. Стыдно воровать, но до сих пор сожалею, что это сделал не я. Работа потрясла, и прежде всего тем, что горец и матрос, без внешних видимых признаков начитанности и интеллекта, явился гонцом из тьмы веков с информацией более правдоподобной, чем труды Светония и Плутарха... Да простят меня за заносчивость видел не одну работу на тему из жизни древних, тем более греков. Аромат Эллады сочится из трещин античных колонн и сегодня, но его первозданную свежесть я вкусил с ватмана, ставшего для меня золотым: и по густым мазкам огненной охры с подтеками дамарного масла, словно на просвет, видишь мед в сотах... Это был вызывающий шедевр, но он исчез для Магомета навсегда. Художник не переживал, словно серия сошла с конвейера, но почти конвульсивная колоративность, заостренность и овальность форм, хоровая полифоничность деталей были из сокровищниц, ставших основанием классической культуры всего человечества раз и навсегда!

Приехав во Владикавказ, Чочиев буквально взорвался. На сегодняшний день количество его работ не поддается исчислению. Это коллапс, или, скажем покавказски, рог изобилия, а в этом волшебном роге живопись, книжная графика, никем не востребованная отличная проза. Для непосвященных скажу, что Магомед член Союза кинематографистов, художникпостановщик нескольких фильмов, два из которых были отмечены как лучшие на всесоюзных фестивалях. Кинематографическая судьба Чочиева схожа с судьбой Бибо Ватаева, развернувшегося в полную мощь в фильмах среднеазиатских республик, с судьбой многих наших борцов, защищающих, как принято говорить, «цвета флагов» стран СНГ. Ко всему прочему, Чочиев художникмультипликатор, но наша роковая бедность за десятки лет не дала ни одной возможности проявить ему себя в ремесле и искусстве этого любимого всеми в мире жанра.

Что отличает Чочиевахудожника в главном? Я бы сказал одним словом масштаб! Скромный и незаметный, малоразговорчивый, он приятный нахал в творчестве, очень заметный, очень разговорчивый, очень сильный оратор, но не кулуарных ристалищ, а ристалища настоящего, где борьба идет не за живот и удобства, а на жизнь или смерть по самой жесткой регламентации Времени... Здесь идут в ход все приемы, без табу и жалости. Весь драматизм этой схватки в том, что ведешь ее с самим собой. Так вот, говоря о масштабе, я имею в виду не универсальность и не изощренность творческих приемов Чочиева, а его всеохватность, подтвержденную не столько приобретенным, сколько стихийным опытом души... Это ближе к метафизике и генам, чем к библиотеке и музеям. Здесь главный генератор его идей. Здесь главные строители его замыслов. Здесь смычка парадоксальности и логики. Здесь хаос имеет четкие контуры гармонии.

Его воображение всегда неожиданно, но это не самоцель, корни замысла в земле. Поэтому его сказочная лань из сказки, и в то же время ее хочется погладить, как лань из цейской рощи. Поэтому его обнаженные в ню таинственны, как все женщины, и в то же время просты и понятны, как ребенку родная мать. Поэтому его лунный пейзаж, можно побожиться, лунный и в то же время увиденный глазами Нейла Армстронга, и тут важна не похожесть, а новое качество известного, ракурс, взгляд, ибо первым признаком банальности является не повторение, а серость.

Чочиеврисовалыцик всегда знает, что у него получится. Этот опыт уже намыт и наработан. Но когда смотришь, как он рисует волнуешься, словно присутствуешь при рождении чегото доселе неизвестного. Мельчайшие крупицы волшебства вспыхивают то тут, то там, и начинаешь понимать, что без трудного опыта жизни, как таковой, любое воображение дерево без плодов.

Может, поэтому ремеслом тяготится ремесленник, и им гордится мастер это его «стило», подручный инструмент, без которого и трата времени, и трата сил...

Все художники ревнуют друг друга в творчестве. И не только художники. Это отнимает много здоровья. Раздражает. Порой приводит в ярость. Прошел через этот круг и Магомед. Но он слишком большой, чтобы вместиться в ложе Прокруста, и слишком самостоятельный, чтобы озираться, оглядываться, а тем более заимствовать чтолибо из мастерской коллеги или мировой знаменитости. Кроме вдохновения и истин, которые берешь и непременно возвращаешь как книгу, как ценность для каждого и для всех...

Отдельная тема метафора. Она у Чочиева не столько кратчайший путь, или извлечение, и даже не сумма, сколько попытка проникнуть в дебри Добра и Зла, пронзивших все сущее с неистовством диалектики. На рассеченном молнией дереве прикованные, как к кресту, отец и сын. Отец воплощение терпения. Сын непонятой боли и юношеского отчаяния. У языческого символа жизни горцы, от мала до велика, и там же волкодав... Море орущих голов и одиноко сидящий человек, глядящий на них с брезгливым недоумением... В ню, о которых писалось выше, за розоватым или цвета капрона женским телом, словно изза портьер, выглядывает голова сатира символ необузданных страстей. Зыбкость флера, линии, перетекающие одна в другую, хрупкость, женственность и кинжальная жестокость эроса, распутства, бездны... Кентавры Чочиева быки, ибо они не скачут, а пашут. Один из них, убитый на корриде, уносится в небо женщиной. Это действительно вершина, апофеоз сострадания, и пахнет он слезами, а не парфюмерией...

Великолепны его портреты. И с натуры, и осмысленные в камеробскуре сознания, где Чочиев экспериментатор, исследующий диффузию между формой и содержанием; возможности трансформации, деформации; смещая акценты, «нарушая» пропорции, перспективу, композицию, он ищет ... В результате побег от типажа, от внешнего к тончайшему психоанализу личности, на изломе, как правило, пережитого, судьбы, порой мучительной трагедии... В этом ряду и Кабалевский, и несчастный алкоголик, и упитанные циники, раздевающие сальным, липким, как помои, взглядом всех, даже закованных в латы нравственности...

В этом ряду серия женских портретов, интересных опять же проникновением в природу женщины, данной Богом, как чудо, а не анатомический расклад из настольной книги озабоченного сексолога...

В быту Чочиева можно назвать мужиком в сермяжном смысле этого слова. Своими руками он построил себе гараж. Может плотничать. Сообразить, что нужно сделать в той или иной ситуации лучшим образом экономно и надежно. Сколько его помню, у него вечно болит желудок, успел перенести инфаркт. В детстве потерял отца и сравнительно недавно мать. Магомед отец двух прелестных дочерей, одна их которых, Лана, художникдизайнер. И младшая бегала в школу с кистью и красками. Друг жизни Чочиева, Клара, преподавала в школе осетинский язык. И это симптоматично. Во всяком случае, для Магомеда: любовь к родному языку заставила его в одно время вступить в диалог с Васо Абаевым. Его возмутило, с какой легкостью в одной из последних лингвистических работ гиганта мысли славянская транскрипция подменила слова и понятия языка осетинского.

Лет двадцать назад я снял фильм о Чочиеве. Фильмодночастевка, а смотрится словно минутный. Хочется смотреть еще. Потому что каждая секунда жизни этого человека открытие, и даже его персональная юбилейная выставка всего лишь надводная часть айсберга... Подводная в глубинах, невидимых глазу, и когда я вижу его тонкую, юношескую фигуру, ранимую, как и все живое на земле, ловлю себя на мысли, что передо мной великан, вспарывающий мыслью штормовые волны бытия...

АЛАНЫ В ПОХОДЕ

В процессе работы над фильмом «Портрет на фоне гор», юбилейном, никак не оцененном правительством республики, словно фильм скоропостижная поделка ремесленников, а не труд талантливых профессионалов, отснявших в кратчайшие сроки сотни кассет видеоматериала, так вот, в процессе работы над фильмом был эпизод, который запомнился мне на всю жизнь. Как режиссер авторского кино, и музыкальношумовое оформление фильма не доверяю никому, делаю эту работу сам. Музыкальным редактором этого фильма был композитор Николай Кабоев, и я, честно говоря, со страхом ждал его прилета в Москву: что он привезет? Какую музыку? И будет ли это то, что надо? Никогда не сомневался в творческом потенциале Николая, убежден, что это художник незаурядных способностей, но ведь всем нам надо было попасть в точку! Счастливый и озабоченный Кабоев в номере гостиницы телевизионной компании «Мир» включает магнитофон, и все мы, продюсер фильма И. Притула, директор группы Л. Цебоева, сам Кабоев и я слышим героическую песню Феликса Алборова в исполнении Феликса Царикати. С первых музыкальных фраз всем нам стало ясно проблем нет. Одна эта вещь могла быть и стала главной, сквозной музыкальной темой всего фильма. Полным подтверждением тому было, как «ложилась» эта вещь на ударные смысловые и эмоциональные эпизоды фильма. Создавалось ощущение, что музыка и слова к ней были написаны специально не до, а после съемок и монтажа ленты. Содержание кадров, их темпоритм и размер во времени вплетались в музыкальную ткань, и наоборот, музыка пропитывала видеоряд с таким идиоматическим абсолютом, с такой нарождающейся полифонией и многозначностью!

Я, можно сказать, почти не знаю Феликса Алборова. Из композиторов Осетии храню верность другу, ныне покойному Илье Габараеву, потому что именно в нем, на мой взгляд, богоподобным образом нашли единство и космические сферы всеобщего и корневые частного. В этом пространстве меня почти всегда потрясала аналитическая разработка идейной проблематики; суровая эпичность и филигранная камерность; симфонизм, как охват и опыт музыкального Вергилия, способного быть поводырем на всех кругах и горизонтах... Безусловно, это не значит, что я глохну, слушая других, в данном случае осетинских композиторов. Космогония пульсирует в творчестве Жанны Плиевой... Изящен, лиричен, искусен Ацамаз Макоев... Грубые, тектонические пласты Зины Хабаловой изначальные, несущие в себе дух нашей национальной древности, самостийности, языческой вакханалии все это мне близко и только обогащает музыкальную палитру Осетии от хъисынфандыра до Христофора Плиева, от Габараева до Ланы Алборовой, с которой сравнительно недавно в зале филармонии, не без просветительских усилий Ассоциации творческой интеллигенции республики и лично А. Дзантиева познакомилась культурная общественность нашей столицы.

Повторяю, я, можно сказать, почти не знаю Феликса Алборова, но в ряду осетинских композиторов Алборов знамение. Несмотря на то, что композитор с блеском закончил Тбилисскую консерваторию, долгие годы вел преподавательскую деятельность, а ныне является почетным сотрудником НИИ гуманитарных исследований, он, как Кубады эпический, и как наш современник «зимой и летом» живет в лохмотьях нашей социальной неустроенности, незащищенности, без поста и власти, но является богатейшим носителем осетинской музыкальной культуры, причем культуры народной, в качестве, в каком нам предстает загадочный клад, а не текущий счет в банке. Почти все вещи Алборова из музыкального архетипа осетин, они словно уже существовали и их надо было только расшифровать, как послание плоти духу, а духа плоти... Эта эстафета веков, краеугольный, несущий камень культурной башни нации, и если другие композиторы, бывшие и настоящие строители этой башни искусные импровизаторы и фантазеры, то Алборов зодчий, руководящий этим строительством, ибо только ему вверил Бог осетин и магию камня, и замысел проекта...

Алборов обретает высоту в глубине. В поисках гармонии он меньше всего напоминает мальчика с сачком, скорее, рудокопа. Может, поэтому коекто из неистребимых злопыхателей торопится пришить к нему эпитет ограниченности, местечковости, национальной зашоренности... Но ведь космос таится и в атоме, а творческая всеядность и расхлябанность с каких пор стали синонимом всеохватности?! «Соседа полюбить сумей!» восклицал в одном из стихотворений К. Кулиев, понимая, что «легко любить весь мир»... Так ли это? Поэтическая метафора вольна, как ветер. Но макрокосм и микрокосм для истинного творца едины. Так, углубляясь и припадая к истокам национального, творец плывет в бурных волнах мирового океана Левиафаном...

Алборов человек редчайшей скромности. Голосок младенца. Росточка невеликого. Проницательный, всевидящий взгляд, овальные черты и мягкость, материнское начало в нем, очевидно, и стало колыбелью лиризма, о котором с такой сердечностью говорил мне замечательный мастер и человек Булат Газданов. И еще он сказал, что музыку Алборова узнает среди миллионов авторов, что осетинским музыкальным языком Алборов владеет в совершенстве! «Ты понимаешь, он одухотворяет, поднимает в космос! А какая человеческая грусть пронизывает каждую музыкальную строфу! Феликс написал симфоническую пьесу к фильму, кажется, «В день праздника», так я ее положил на гармошку, назвал «концертной». Если б ты знал, какой там фольклор!» Агудз Бациев, относящийся, как я понял, с благоговейным почтением к личности Алборова, заметил: «Ты обратил внимание, что в песне звучит монолог героя? Это впервые. Все наши героические песни звучат от второго лица исполнитель поет о герое и его подвигах...» Бациев говорил о песне, которая и стала лейтмотивом «Портрета на фоне гор», песне такой невыразимо родной и так потрясающе сдержанно, мужественнопрекрасно исполненной Феликсом Царикати.

Отвлекусь. Знаменитый исполнитель рокпопшоу музыки Куин меня не впечатлял, хотя классный джаз люблю не меньше классики. Но вот судьба свела англичанина с Монсерат Кабалье. Близился юбилейный день: Барселоне, где родилась Кабалье, исполнялась круглая дата. Насколько мне известно, музыку к юбилею писал Куин, а исполнили ее в два голоса с хором Куин и Кабалье. Это содружество корифеев с первых дней стало эпохальным. Элементы высокой эстрады и классической оперы слились в один монолит, совершенный и органичный. Монсерат бесподобна всегда. Но бесподобен был и Куин, оторвавшись, пусть на миг, от деревянных подмостков эстрады и опустившийся на мрамор «античного» действа... Нечто подобное, только без противопоставления, произошло у двух Феликсов: народная героическая песня Алборова в горниле Царикати обрела смысл и звучание лавинного откровения...

Мой друг и коллега кинооператор Алан Себетов, говоря об Алборове, сказал дословно следующее: «Чрезвычайно талантливый, очень интеллигентный, тактичный, мягкий человек. Работать с ним одно удовольствие. Знает, что ты хочешь. Идет на разумный компромисс не в ущерб делу. Он не только композитор, ученый, знает историю музыки, все об осетинских музыкальных инструментах; собственноручно восстановил двенадцатиструнную арфу. Инициатор появления в Цхинвале органа, чуть ли не лучшего в Европе». И Алан, вспомнив, как на этом органе Феликс играл им с братом, кинорежиссером Измаилом Бурнацевым, две осетинские вещи, сказал: «У меня волосы дыбом встали. И уже с улыбкой: Может, поэтому выпали?» Из дальнейшего рассказа Алана я понял, что потом была война, и экстремисты орган расстреляли. Алан не помнил всех фильмов, к которым Алборов писал музыку, но отметил, что Алборов и кино тождество, и напел песню из фильма «Праздник каждый день» Тамары Дзасоховой. И еще он сказал, что все алборовские фильмы не помнит, помнит «Сбереги башню» И. Бурнацева, «Ах, любовь» Б. Дзбоева и М. Цихиева, «Святой Илья горы Тбау» Р. Гаспарянца. И завершил: «Когда тбилисским Госоркестром исполнялась музыка к фильму «Праздник каждый день», весь оркестр аплодировал маэстро кто руками, кто смычком о струны, кто бессмертным «Браво!»

Композитор Ацамаз Макоев с присущей ему деликатностью и ясностью мысли, говоря об Алборове, сказал: «Скрябин прятал ноты произведений Шопена под своей подушкой. Я под подушкой прячу ноты Алборова, которые он подарил мне шесть лет назад. Для меня они самые ценные. Не знаю, врожденный ли мой дар пианиста и композитора, но сочинять музыку я начал, услышав музыку Алборова». Развивая свои мысли и переполняясь чувством благодарности по отношению к Мастеру, Макоев продолжил так: «Самая красивая осетинская музыка музыка Алборова. Это золотой фонд. Я не умаляю других. Скажем, Габараев. Это трагедия, философия. Алборов красота. И сам он красив, как его музыка». По секрету, Макоев сказал, что киноряд фильмов, «озвученных» Алборовым, на его взгляд, не дотягивает до музыкальных высот композитора. «Могу говорить об Алборове вечность», сказал Ацамаз. И с долей горечи: «Не для печати, но когда мне вручали премию Коста, на церемонию пришел только он. Этот человек умеет радоваться успехам других...»

Завершая этот очерк словами Ацамаза Макоева, скажем и мы: об Алборове можно говорить вечность, ибо сама вечность в музыке Алборова говорит с нами, ведь она знамение, благая весть об еще одной победе света над вековечным невежеством большинства из нас...

В скромном, аккуратном кабинете композитора и ученого Феликса Алборова в стенах НИИ гуманитарных исследований мой беглый взгляд зацепился за несколько небольших портретов на стене за спинкой кресла. Двоих я не угадал. Но было нечто мистическое в равноденствии Петра Ильича Чайковского и «Девушки с лютней» Караваджо. А, может, этот «прорыв» объясняется планетарным притяжением благодаря звезде Алборова? Ведь аланы всегда в походе...

ХИЖИНА В ГОРАХ

Десять лет назад меня пригласил к себе в кабинет И. Притула, в ту пору директор «Владикавказтелефильма», и с места в карьер заявил: «Слушай, разберись, пожалуйста, с материалом Плиева, мы тут уже с ним зашились. Плановый фильм, он его моряжит уже несколько месяцев и никак не соберет».

Дело было деликатным. Покойный ныне режиссердокументалист Лео Плиев слыл ортодоксом, неуживчивым и трудным, хотя лично мне таковым он казался, как говорят ученые, дискретно, т. е. моментами... Я проявил максимум такта, чтобы не обидеть Леву, как все мы его звали, своим внедрением в фильм, а главное, в его видение этого фильма, тему которого раскопал он сам, сам снимал, монтировал, озвучивал и в конце концов впал в немилость изза сроков, не дающих месяцами эту работу завершить.

Фильм снимался трудно. Плохо было с транспортом, острая нехватка финансов, смена операторов, и, не в последнюю очередь, трудным для съемок был сам объект фермерская семья и хозяйство Мурата Агкаева. Съемки велись в высокогорном селении Дунта Дигорского ущелья поздней осенью и зимой... У Агкаева был даже свой грузовик, но не было дороги, моста, подъезда к его хибаре. Отчетливо помню кадр, где группа шагает по тропе в обществе осла, обвешанного съемочной техникой, шагает в гору, в подъем, а это, сами знаете, не просто...

На фильм я был проведен приказом, и первое надо было посмотреть весь материал, прослушать магнитные пленки, понять замысел и видение Плиевым фильма в целом. После этой работы я ахнул и понял, почему режиссер, отснявший за свою жизнь десятки лент, не может справиться с этой, она была его лебединой песней. Он захлебнулся и утонул в сотнях метров великолепно отснятого материала, в сотнях метров магнитной ленты, на которой звучал голос, мысли его героя, действительно героя, ибо таких

людей, как Мурат Агкаев, даже в республике можно пересчитать по пальцам... Не знаю, где и как они встретились, познакомились, подружились. Не знаю, когда Леве пришла в голову идея отснять фильм об этом человеке, его семье в круговерти проблем, следующих по пятам с настойчивостью голодной волчьей стаи...

Плановый объем фильма был не более пятнадцати минут, а материал диктовал все тридцать. Это по пленке. По значительности и темы и персонажей фильм мог быть часовым, и даже такой временной объем мог показаться мизерным, ибо, повторяю, Агкаев человек незаурядный, большой, неожиданный, разносторонний, глубоко образованный. В прошлом шофер, в размышлениях о жизни, он мудрец однозначно. Говоря о политике, экономике, экологии, искусстве, о быте предков, истории осетин и кавказских народов, о морали, этике и нравственных критериях, Агкаев производит впечатление пытливого исследователя, ни на миг не забывающего, что это главный предмет его жизни... Помимо всего прочего, он ладен, высок, помужски красив. Красив в работе, за столом, и даже в неуклюжей, неэффектной позе чувствуется грация, характерная для пионерапервопроходца, лидера, универсального, как Робинзон, в любых ситуациях, особенно непредсказуемых...

Я имел честь вскоре познакомиться с ним лично в монтажной студии, куда он заявился по просьбе Лео. Узнав, чем занимаюсь на фильме я, он обозвал меня «чистильщиком», а я не мог оторвать от него глаз и тихо завидовал его мужской воле жить в сердце гор, а не в современной городской квартире, в какой еще недавно жил он сам. Но в горах прошло его детство и не память ли о нем заставила его вернуться в горы с верной ему семьей и начать с нуля, хотя районные власти, узнав о его планах, наобещали ему всего, не сделав ничего. Ничего хорошего, кроме штрафов за выпас скота за пределами крохотного участка, который ему дали...

Так что же я увидел на пленке, а значит и в жизни новоиспеченного фермера Мурата Агкаева? Глазами туриста великолепие гор, хрустальной чистоты воздух, кипельной белизны речку... Цивилизованные, покупающие масло в брикетах, а кефир в бутылках, облизнулись бы на кадры, где дочь Мурата, похожая загоревшим обветренным лицом на мулатку, взбивает деревянной ступой в деревянной вытянутой кадушке масло, а ее мать под открытым небом на жестяной печи печет осетинские пироги... Хорош импровизированный фынг в хибаре, которую Мурат окрестил «чабанкой». Жаркое, пироги, крупно нарезанный овечий сыр и так же крупно домашний хлеб под патронажем графина и стаканов с аракой родниковой прозрачности, и, хвала богам, сногсшибающей, когда пьешь не в меру, крепости! Но это все маленькиебольшие радости. Главное на пленке и в жизни нашей горской семьи труд, а он в горах тяжек. В «чабанке», о которой упоминалось Раньше, семья Агкаевых прожила несколько лет. Чтобы построить добротный дом, нужны средства, материалы и не одна и даже не две пары рук... К месту, куда, говоря образно, Мурат «вбил кол», я уже писал в начале очерка, ни дороги, ни моста. Машину приходится оставлять на «большаке», а груз тащить на себе или волами. И мы видим, как упряжка тащит в гору длиннющие доски, обхваченные веревками стога или валуны, чтобы расчистить пашню...

На кинопленке есть эпизод возвращения сына из армии. Как подобает в таких случаях большой праздничный стол для сельчан, которые, со слов Мурата, помогли ему провести свет. Говоря об удобствах, Мурат заметил, что не отказался бы и от телефона, которого пока нет, зато есть прямая, можно сказать «горячая» связь с небесами и пространством, захватывающим дух!.. Возвращение под отчий кров сына Мурат воспринял и как отец, и как трудяга, который отныне сможет поделить бремя ноши на двоих. С хорошо скрываемой гордостью Мурат говорит, что сын у него и «фельшер», и сапожник, и плотник, и жестянщик, и косарь, и пахарь, и что без него он бы, наверное, «сломался»... Агкаев не из тех, кто может «сломаться», но и с железным сердцем дрогнешь от мысли, что из города к сыну в горы, как ребенок в руки, просилась его, Мурата, девяностовосьмилетняя мать, которой у него уже нет. Мир праху женщины, которая подарила нам такого человека, как Мурат Агкаев...

Что же еще мы видим на пленке фильма «Хижина в горах», а именно так мы назвали его, памятуя холст Курбе с такой подписью художника... Крепкие загоны, в которых Мурат содержит живность, барашков, крупный рогатый скот, кур... Загоны утром, когда живность выгоняют пастись, а кур клевать зерно... Сына, пасущего у реки отару овец. Волкодава, который по свисту Мурата собирает рассыпавшихся по холму овец в кучу... Видим, как отец и сын, обтесывая камни, кладут стену так рубили камень и всухую срабатывали сторожевую башню, саклю, загон или забор наши предки и пращуры. С древних времен мало изменился и быт в горах и сегодня высохшим желудком животного заквашивают молоко, ручным жерновом мелется кукурузная мука и потаенно, из белых рыхлых комочков, собирается круг сыра... Чтото есть и приятное в усталости перекрученного работой тела на вольном воздухе гор, с хлебомсолью не из магазина, с бельем и одеждой, полощущихся на морозном ветру, дующем рывками с вековечных, ослепительно белых ледников...

«Приходит страшнейшая из амортизации, амортизация сердца и души», писал Маяковский. Подобная амортизация стучится в сердца и души каждого из нас, но если мысль поэта увести в русло таких понятий, как покой, обеспеченность, вера в завтрашний день, то таким, как Агкаев, она ни сегодня, ни в ближайшем будущем не грозит. Както мне в руки попался номер журнала «Америка», в котором был большой очерк с фотографиями об

одном из американских городков на Аляске. Был в этом очерке и материал о фермерах, хозяйствовавших в нескольких милях от городка в сети небольших, но богатых всякой всячиной магазинов, кафе, рынка; строгих каменных муниципальных зданий, отличных широких дорог. В глаза бросалась продуманность инфраструктуры, обилие телеграфных и электрических столбов, ухоженность, чистота ландшафта и еще коекакие признаки цивилизации, не нарушающие колорит и самобытность местности, наоборот подчеркивающие неповторимость и обаяние этого массива гор, холмов и рек на суровом севере континента... Жадно разглядывал я фотографии, понимая, что проблемы существуют везде, но у жителей этого городка и близлежащих к нему фермерских хозяйств они вряд ли похожи на проблемы наши, российские. У нас, тем более на севере, таких микрочудес света нет, не было и будут ли? Я вспомнил журнал и очерк в нем в контексте размышлений Мурата Агкаева о судьбе фермера в горах Осетии красивых, богатых, но словно брошенных на произвол судьбы безразличием, охватившем, как летаргический сон, всех, от кого зависит благосостояние республики не в отдельно взятом районе, а повсеместно. Строить в горах, даже положить небольшой отрезок дороги проблематично. Но ведь надо. Для когото горы проклятие, препятствие, для когото дар: энергия рек, целебные источники, альпийские луга, полезные ископаемые, и все это в экологической чистоте и первозданности.

Горько было слушать его сетования на бессмертное чиновничество, на отсутствие материальной и моральной поддержки людей, подобных ему, людей, вросших в скальную породу не сорняком, а могучим деревом, людей, способных превратить в оазис любой клочок материального мира... Както туристом, обедая в ресторане в одном из городов Финляндии, я узнал, что каждый солидный и не только солидный ресторан в этой стране обслуживается однимдвумя фермерскими хозяйствами, поставляющими ежедневно исключительно свежие мясомолочные продукты, зелень, фрукты, овощи, за исключением табака, напитков и заморских деликатесов. Чуть ли не век Россия, обливаясь кровью собственных граждан, решает дилемму общественного и частного с маниакальной верой в каждый из полюсов, а ведь многообразие форм производства самый верный и универсальный ход, решение этой Дилеммы. Трудно представить себе рентабельным в горах коллективное хозяйство, а вот коллективная забота и усилия реализовать программу «Горы Осетии» через десятки и сотни фермерских хозяйств, подобно тому, которое пытаются создать такие люди, как Агкаев, в свете рыночных отношений сама необходимость, ибо это прямой и кратчайший путь к изобилию и в горах и на плоскости... Следует отметить еще один аспект, в горы такие люди, как Агкаев, поднимаются не за наживой, а к истокам традиций своего народа. За рулем машины, в долгой дороге в горах,

Мурат часто поет героические песни, и на ум приходит его глубоко осмысленная, выстраданная фраза: «Здесь я буду жить, здесь я и умру!»

Честно говоря, вот уже вечность, как мы с ним не виделись. Надо бы его навестить. Как он там живет и работает, в центровой глубинке одного из самых суровых и благодатных ущелий Осетии?..

ТАНДЕМ

 

Всю свою сознательную жизнь отношусь с уважением к людям, в которых гармонично сочетается жесткий прагматизм и ранимость поэтической души, ибо в «чистом» виде, не сочетаясь, эти два качества если не ущербны, то обречены: первое на презрение, второе на признание, ибо ранимость часто понимают как слабость, и в конечном счете, неспособность выстоять в жизни...

Темина Туаева, дочь одного из лучших драматургов Осетии Давида Туаева, в свое время была прелестной девчонкой и выросла в прелестную женщину. Сегодня она выпускница киноведческого факультета ВГИКа, руководитель киноцентра при СевероКавказском отделении Союза кинематографистов России, мать двоих взрослых детей и супруга режиссераоператора, вгиковца, Берта Бзарова, моего друга и коллеги... Както Темина праздновала свой юбилей, и в какой уже раз я поймал себя на мысли, что время похоже на арбу с ракетным двигателем: оно медленно ползет и... несется с таким свистом и яростью! Возможно ли подобное? Оказывается, возможно, как возможно родиться старцем, а умереть спустя век наивным младенцем... Нечто, не поддающееся определению, придавало юбилею Темины и ей самой грацию мадонны, застывшей на полотне жизни такой, когда и время уже бессильно чтолибо изменить в образности и содержательности портрета...

Не всегда дети наследуют и повторяют своих родителей, и, будучи дочерью драматурга, Темина могла быть, скажем, химиком, горным инженером, мало ли кем? Но сам воздух в семье, где она росла, воспитывалась и воспитывала себя сама, был пропитан духовностью ее родителей, их близкого окружения... Книги и музыка, а не циркуль и логарифмическая линейка стали доминантой ее мироощущения, доминантой, которая увлекла в мир искусства, и, приятно отметить, искусства большого бульварной литературе и эстраде Темина предпочла классику, и это обогатило ее, и в конечном итоге, определило круг интересов и выбор профессии. Но только киноведом ее не назовешь. Киножанр собирательный, но и безбрежный, поэтому так универсальны кинематографисты, лучшие из них свободны и компетентны в любом творческом пространстве...

В доме Туаевых, насколько я помню, не переводились гости. Не переводились они и в доме Бзаровых. Поженившись, и Берт и Темина эту традицию продолжили и продолжают, и лично меня не покидает ощущение, что в гостях у них, как в стенах пенклуба или какогонибудь творческого союза... Живи эта семья на Монмартре, в пустыне или на Аляске, она была бы магнитом и средоточием местной и заезжей интеллигенции, таким минихрамом, где можно помолиться, углубиться в себя или в чужие размышления, близкие или родственные тебе по интенсивности духовных исканий... При этом хозяйка отменно готовит, а Берт неотразим в любой компании, ибо родился другом, собеседником, анекдотчиком, хохмачем при всей серьезности и творческой неповторимости его кинематографических работ. В квартире, где под одной крышей живет тандем «Темина Туаева Бзаров Берт», перезнакомились десятки интереснейших людей, а гости Владикавказа по линии кинематографической, а это известные и знаменитые актеры, режиссеры, сценаристы, «веды», все перебывали у Темины и Берта, и подобное не дань и не корысть приобщиться к «лику святых», а жест гостеприимства и опять же, жажда по новым мыслям, впечатлениям, ощущениям, поиск единого пульса на необъятной ниве искусства быть и творить...

В 1986 году, можно сказать, на голом месте, Темина Туаева создала «киноцентр» при СевероКавказском отделении Союза кинематографистов России, возглавила его и со скромным коллективом в несколько человек развила деятельность, соответствующую ее энергии и темпераменту. Киноцентр в лучшие свои годы проводил по пятисот мероприятий по всем городам и весям от Ставрополя до Махачкалы, а это сотни лучших документальных и художественных лент, рабочие контакты с посольствами Италии и Франции, Польши и Мексики; киноклубы, детские и взрослые абонементы, программы, лекции, фестивали, премьеры и встречи...

Недавно по московскому радио прозвучала идея создания в учебных заведениях страны школы экранной культуры. С мировым «взрывом» ауди и визуальной техники, охватившей все сферы человеческой деятельности, идея эта сама необходимость. О степени влияния на умы электронных средств информации, на какомто этапе революционном, писал еще в семидесятых такой крупный социолог и мыслитель, как Маклюэн. Работы и опыт Туаевой и ее «киноцентра» в этом стратегическом направлении в России не имеют аналога, руководство АО «Киноцентр» объявило свое отделение во Владикавказе одним из лучших, и очевидно поэтому члена правления СК республики и России Темину Туаеву избрали членом Совета директоров руководства АО «Киноцентр». Есть еще один немаловажный аспект в деятельности Туаевой, гражданский. Сколько друзей приобрела Осетия благодаря Темине, и скольким из них Осетия открылась самым сокровенным, глубинным и неповторимым в себе... На моей памяти благодарные глаза, слова и улыбки таких мастеров экрана, как Озеров и Марков, Борисов и Стриженов, Калныньш и Збруев, Тома и Талызина, Фарада и Прохоренко, Юматов и Абдулов, и несть им числа...

Какоето время Туаева работала редактором СевероКавказской студии кинохроники. Помню ее пытливость, вечный букет идей, способность зарядить интересной творческой задачей, выжать из материала все, что в нем есть. Очевидно поэтому содержательны ее киноведческие работы, и в частности, в сборнике «Молодые таланты» эссе о коллеге, соавторе и режиссере Л. Макеевой.

У Темины феноменальная способность запоминать вехи, имена, фамилии, названия работ, повороты судеб и даже отдельные реплики, имеющие прямое или косвенное отношение к ее профессии, к ее пытливой и вечно неспокойной личности она прекрасный и всегда неожиданно сведущий собеседник, будь это политика, религия, экономика, мода, андеграунд, астрология или юридический нонсенс... И ей не все равно, что происходит в этом мире и непосредственно в Осетии. Настойчивая бескомпромиссность уживается в ней с пониманием, перерастающим в сострадание, в акт помощи, и при этом никто, кроме самых близких ей людей не знает, что она пишет блестящие, проникновенные, отточенные рассказы, и пусть их у нее немного, на мой взгляд, они драгоценны... Ее дебют, как актрисы, в фильме «Древо желания» впечатлил такого гиганта грузинского и мирового кинематографа, как Тенгиз Абуладзе.

Продолжая тему дара Темины, как актрисы, снявшейся не только на «Грузияфильм», но и в Таджикистане, и в родной Осетии, отметим: Ричард Гир, просмотрев «Древо», не поверил, что матерая красавица НаргизаТемина не профессиональная актриса, подтвердив, таким образом, вакхическую догадку: «лицедейство в природе женщины». Но не каждая способна возвести сей дар в степень искусства, добавим мы.

Темина яркая, броская женщина: конституция, восточный, так сказать, тип, где грани определяются не макияжем, а таинством происхождения... Ее отличает вкус, и от чайной ложки в столе буфета до сумочки, все у нее красиво, практично, надежно... Все это прекрасно оттеняется фильмами Берта о культурнобытовых пластах бывшей Дагестанской АССР, где он, оператор кинокомплекса при СевероОсетинском телевидении, в течение десятков лет исколесил тысячи километров, отснял десятки тысяч метров кинопленки и создал коллективный портрет республики одной из самых многоязычных и наиболее колоритных в стране. Берт оператор первой полнометражной документальной ленты, посвященной 120летию со дня рождения Коста Хетагурова; десятков фильмов и сотен спецвыпусков, отснятых по периметру от Селигера до Дербента. Многие его работы отмечены на фестивалях и международных кинофорумах... Несколько фильмов он творил в содружестве с Теминой, она у него была в качестве сценариста, и этот опыт оказался интересным и плодотворным.

Примером может быть впечатляющий фильм о Веронике Дударовой...

Дюжину фильмов с Бертом Бзаровым сработал и автор этих строк, всегда восхищаясь способностью Берта извлекать из каждого кадра скрытую в нем поэтику жизни, как чуда; его репортажные блоки мирового класса, полные динамики, с массой портретов, точных, емких деталей... Параболы его камеры ткут мозаику, сшивают полотна, и эта множественность, плотная, перенасыщенная образность становится зрелищем, за которым не поспевает глаз...

Берту Бзарову шестьдесят уже стукнуло. Бог одарил его способностью быть вечным мальчиком и за порогом шестидесяти со своей еще не седой шевелюрой и темпераментом бейсбольного идола, он не моложав, а действительно молод. Как и Темина — одна из тех женщин, которым не грозит смерч преждевременной старости потому, что велик заряд вневременной юности, с ее любопытством к тайне двери, закрытой на золотой ключ...

БРЕМЯ ВРЕМЕНИ

 

Наш век телекоммуникации создает поразительные феномены. Ничтожные люди с двумятремя стереотипами дешевого обаяния торчат в каждом доме, они роднее самых близких это телесимволы. А глубочайшие умы и уникальные таланты неведомы никому. Первые миллионеры. Они торговцы на рынке рекламы и саморекламы. Вторые если не в нищете, то благодаря счастливой случайности. Горенштейн сказал както: «Ну, в России я бы просто помер с голоду». Между тем его талант отдан России полностью и бескорыстно. Он живет не в реальности 90х годов. Он плавает в веках, свободно ассоциируя пятьшесть веков российской истории, связывая их в единую, неразрывную цепь, болеет и мечтает о счастливом Будущем. Этот же феномен «жизни в столетиях» я встречал у Шнитке. Он отличает глубокие таланты. Фридрих Горенштейн в реальной жизни, где процветают ловкие администраторы, беспомощен, как ребенок. Его мощный ум погружен в иную реальность, где, как живые, действуют Петр I, Иван Грозный, персонажи фантастических миров и библейских сказаний. Его время не подчиняется стереотипам массовой культуры...»

(Александр Митта)

«Я прекрасно знаю, что такое время, когда не думаю о нем, но

стоит только задуматься, и я уже не знаю, что такое время...»

(Августин Блаженный)

«Время не допускает рационального определения его сущности... »

(С. Соловьев)

«Перед тайной времени все способности разума, формулы логики, методы науки, все делается бессильным. Время есть нечто, что недоступно познанию... Все мыслители всех веков не смогли понять эту великую тайну время. Не имеется реального решения этой проблемы...»

(Липпинкот)

«Монография Т. П. Лолаева, вышедшая в свет в 1994 году, посвящена одной из самых фундаментальных проблем философии и науки и получила высокую оценку со стороны ее научного редактора и рецензентов видных ученых из Москвы.

Тем не менее об этой весьма оригинальной работе ни научной общественности нашей республики, ни, тем более, широкому кругу читателей, несомненно интересующихся проблемой времени, ничего не известно. Все дело в том, что скоро год, как книга лежит на складе типографии, поскольку некому за нее заплатить...»

(Фраза, предваряющая интервью, взятое у Т. П. Лолаева)

Кто кроме человека смотрит на звезды? Принципиально на них не смотрит свинья, сладко погружаясь пятачком в корыто с похлебкой... '

Создатель наделил человека разумом, а все живое органами чувств. И еще инстинктами, в ряду которых главным является инстинкт продолжения рода, вида, самое себя в генетической аранжировке, изощренной, как сама жизнь... Сравнительно недавно в фильме «Основной инстинкт» американцы с помощью потрясающего Майкла Дугласамладшего и сногсшибательной Шарон Стоун и ни на миг не остывающей кушетки вновь открыли Америку, объяснив нам, несмышленым, как все это происходит на практике. «Вспомнит толпа о половом вопросе, дальше больше, оскудеет ум ее», писал Маяковский. Господи, да что о нем вспоминать, если сегодня дети учат родителей причудам секса, а дряхлые старцы с вожделением и проклятиями в адрес слишком скоротечной жизни разглядывают с экрана ящика и со страниц тысяч изданий картинки из жизни животных...

Бросив беглый взгляд на стайку девушек, ждущих приглашения на экзамен к профессору Лолаеву, и увидев их призывные, глаза, зовущие губы, условные юбки и неспокойные, точеные ножки, я понял, что эти жрицы наук днями и ночами штудируют труды мыслителей, а их старомодный и стеснительный «док», очевидно, предается разврату, не просыхая, в загородных клубах и прочих злачных заведениях...

Красивая женщина... Мужественный мужчина... Красота и мужество всегда вызывали и вызывают во мне восхищение и первым и вторым, но в плотной сцепке с разумом, с божественной способностью мыслить! Эта убежденность подтолкнула меня к идее поговорить о творчестве Тотраза Петровича Лолаева, одного из крупнейших мыслителей нашего времени человеке болезненной скромности, слишком большого, чтобы даже мельчайшей частью своего интеллекта он уместился в кратком очерке, а точнее, в эскизе к так и не исполненному полотну...

Анкетные данные и проблемы, которые занимают Лолаеваисследователя, ученого, создают контрапункт и трагический и комический, потому что место и время рождения человека, постигающего и пространство, и время на грани запредельной для возможностей разума, кажутся насмешкой Лолаев родился, рождается и будет рождаться всегда, пока существуют материя и дух, но если когото интересуют данные метрики, то вот они: явился на свет в 1937 году в Дигоре (Северная Осетия). Окончил историкофилологический факультет КабардиноБалкарского Государственного университета. В настоящее время заведующий кафедрой философии СОГУ. Продолжим ряд метрический рядом научных работ Лолаева: докторская диссертация под названием «Функциональная концепция времени» защищена в 1994 году, а труды, предшествующие ей, их шесть, творились в течение последнего десятилетия, причем, чтобы читателю была понятна универсальная важность каждого из них, приведу их названия: «Время: новые подходы к старой проблеме», «Время в природе», «Пространство и время, их связь с движением», «Время в истории», «Концептуальные времена: степень их адекватности объективнореальному времени», «Новая концепция времени»...

Понимая, что большинство из нас невежды и обыватели, не будем загружать мозги специальной терминологией, тем, что не разглядеть за первым поворотом мысли, и вычленим главное из научных трудов Лолаева: время это не часы и не материя, а выражение процессов, происходящих в материальном и духовном пространстве. Вне человека и процессов становления, распада, возрождения и т. д. времени нет. Согласно функциональной концепции времени Лолаева, время функция отдельных материальных систем, характеризующая продолжительность их бытия. Время всегда собственное и всегда настоящее, и в прошлом, и в будущем. Таким образом, каждая частица и микро и макромира «имеет свои часы»; единого, «абсолютного» времени для всех процессов, происходящих в материальном мире, нет. Эта краеугольная концепция главного труда Лолаева выкристаллизовывалась в сознании еще античных и средневековых мыслителей, в частности Аристотеля, Платона, Секста Эмпирика, почти идеально Августина; она интересно расширялась, углублялась, выходила на новые неизведанные рубежи в трудах многих ученых мира XIX века, но именно у Лолаева время обрело понятие функции; не процесса, а его «отражателя» сообразно главным озарениям «теории относительности» Эйнштейна. Все наносное, попутное, иллюзорное в силу волевых упражнений Лолаевым было отметено за ненадобностью; его теория времени не подлежит критике и сомнениям ни одной ветвью мировой практики, рода науки или искусств, идеально проецируясь на любую проблематику, завязанную на время как на искомое для своего разрешения... Выше я написал «или искусств», ибо и искусство является рычагом само и миропонимания... Думаю, что деформация в полотнах кубистического периода у Пикассо предвосхитила физический эксперимент расщепления ядра в камере Вильсона, а полотно Дали с массой часов, словно тряпки свисающих с валунов и показывающих разное время, подтверждают догадку ученых о том, что время функционирует в сложнейшей системе координат, а не на полированной плоскости циферблата.

Есть философы, у которых в кармане диплом о завершении учебы на философском факультете учебного заведения. Философа Лолаева отличает ураганная мощь мысли, скрупулезность микрохирурга, неохватные пласты осознанного опыта и, конечно же, таланты провидца все это вкупе превращает его из потребителя знаний в генератор знаний, в их источник, достаточно щедрый, чтобы быть содержательным и полезным на любой другой ниве, требующей жесткой математической конкретики и ортодоксальных абстракций...

Древние говорили, что когда к Архимеду, чертившему какието геометрические фигуры на земле, подлетел воин с мечом и замахнулся на мыслителя, последний даже не поднял на варвара головы так он был увлечен своими раскладками... Лолаев, возможно, как никто другой видит все, что происходит в этом мире у него глаза Моисея, но не того, что метался в песках с надеждой спасти свое племя, а того, кто знал, что любой путь бесконечен... Тихий, незаметный, доброжелательный, он и живет и работает както незаметно, не ярко, но, удивительное дело, находясь рядом с ним, даже в полной тишине вокруг в ушах стоит грохот дробилки, которая молотит скальные массивы за упрямым лбом седого человека по имени Тотраз, по отчеству Петрович, по фамилии Лолаев.

 

Хаджумар Сабанов родился в 1929 году в горном ауле Нар Дигорского ущелья Северной Осетии. В семье было два мальчика и пять девочек. Ему исполнилось десять лет, когда от плеврита умер отец. В 1940 году семья переехала на плоскость в селение ДурДур, к сестре матери, где они жили все в одной комнате до 1962 года, пока не купили дом в селении Камбилеевка Пригородного района.

Хаджумар окончил всего четыре класса школы, из них год учился в Наре, два года топал в соседнее, за четыре километра, село Залеск, и год за пять километров, в село Махческ.

Когда началась война, он бросил школу и работал возчиком, пахарем в колхозе, где ему вручили орден «За доблестный труд».

Рисовать карандашом начал со второго класса. Рисовал дома и на уроках, тайком, чтобы не заметил учитель. Рисовал животных, всадников... В 1950 году освоил акварель. В 1953 году начал писать маслом, не зная, что живопись профессия. Со смехом признался, что вместо разбавителя пользовался керосином. Из воспоминаний, оставивших яркий след в памяти, киножурналы, в которых видел картины Махарбека Туганова, Едзиевамладшего, и первое знакомство с кистью и красками брата, учившегося в полиграфическом институте в Москве.

На нелепый вопрос, когда ты стал писать понастоящему, ответил в 1970 году.

Сам акт и факт рождения большого художника бывает «с нуля» для метрики и прочих документов, удостоверяющих личность. Покойная мать Хаджумара говорила, что когда сын был еще ребенком, она лепила из хлебного мякиша фигурки людей, животных, птиц, и, очевидно, это явилось первотолчком его творческого пути... Возможно... Сказки, мифы и предания детства могут и разбудить и потрясти пытливое воображение, и если для этого действа сценой явилось одно из красивейших ущелий Кавказа с культом богов, общиннородовых устоев и несгибаемой чести, понятно, почему Хаджумар похож на Афсати с руками Курдалагона... Правда, вместо властности языческого бога в его чуть вытянутом лице юношеская робость и чистота, словно душу каждый миг омывают ливни выстраданной человечности...

Образное видение из области тайн, которые не поддаются расшифровке. На мой взгляд, не только стороннему наблюдателю или гениальному исследователю человеческих душ, но и самому субъекту, обладающему таким даром. В известной степени любое видение образное, и можно, наверно, говорить только о качественной стороне явления. Да, образность образности рознь, поэтому сегодня, на излете века двадцатого, когда к глубинам сознания, или, если хотите, подсознания, взывает пятно на чистом холсте или многозначительная мазня шарлатана, трудно определить степень одаренности. Еще проблематичней определить место творца в гигантском творческом пространстве мира... Эта проблема в абсолютной мере результат способности многих из нас моделировать искомое произведение, как нам захочется, и утопать в потоках метафор, ассоциаций, гипербол, вызванных собственным воображением... Подобные чувства испытываешь, скажем, в международном автосалоне, когда видишь сотни машин десятков концернов и все хороши, а некоторые прекрасны! Но вдруг! взгляд становится нестерпимо жадным, цепким, дерзким; все виденное раньше пропадает, потому что перед глазами «феррари»!..

Небесным откровением дышат полотна Хаджумара Сабанова, самодеятельного художника, творчество которого не втиснуть, как шар, в сети искусствоведческих луз... С легкой руки дилетантов, он примитивист, но корневая основа этого понятия никак не сочетается ни с творческой манерой этого мыслителя, ни с пространством его мироощущения и миропонимания... Все его работы неожиданны не как фокус, ребус или лжезагадка. Они как порыв стихии, и, прежде чем подумать, вас охватывает чувственное наслаждение, какое охватывает при виде надвигающегося шторма или райских кущ... Потрясает, восхищает, короче, не оставляет равнодушным, даже если видишь эти полотна не впервые первозданность! Даже сюжет сегодняшних дней разворачивается на фоне природы, какой ее свершил Создатель в первый день творения. Фауна и флора на картинах Сабанова не среда обитания, не экология, а живая материя, имеющая и плоть и дух... Взгляд на природу у Сабанова почти религиозен, но не мистичен, его природа не пугает, она не враждебна ни человеку, ни животному. И она прекрасна! Каждый, с любовью, почти графически выписанный листик, ствол, кора в темном изумруде мха и лишайника или же шафранноореховой шершавой коры дают почти физическое ощущение объекта, в данном случае могучего дерева в хаотическом строю других, образующих лес вселенной или вселенную леса! С жемчужной дымкой, сверкающей рекой, так свободно перемещающейся и перемещающей перспективу, словно она вот, рядом, и в то же время в бездне пропасти, глубин которой не достигает твой летящий взгляд... Это высочайшее мастерство, но не самоцель. Сабанов, деформируя, трансформируя форму, добивается абсолютной выразительности. Так возникает гармония. Так реализуется взгляд художника, интересный духовным ракурсом. Знаменитое «Я пишу так, как мыслю» в контексте работ Сабанова идеальным образом объясняет неповторимость всех его работ. Единый стиль художника имеет столько граней и разночтений, сколько он имеет зрителей...

На холсте с прозаическим названием «Материнское чувство» случайная встреча в лесу медведицы с медвежатами и женщины с детьми. Женщина обнажила грудь, давая понять медведице, что и она мать. Метафора наивна, но перехлестывает драматичность встречи величием предназначения быть Матерью! В картине «Крестьянин и абреки» мрачные, зловещие и хищные фигуры, олицетворяющие беспредел разбоя в лесу корабельных сосен, стволы которых празднично светлы, возникает трагический контрапункт несочетания Добра и Зла, как возникает контрапункт несочетания Красоты и Уродства в «Похищении дочери Луны», где молодую женщину, светящуюся изнутри волшебной лампадой, уносят черти, какие не приснятся в страшном сне; Бедности и Богатства в картине «Сирота», на которой изображен пастушок в обносках, взирающий с тоской на свадебный танец, там, внизу, где пируют и веселятся, веселятся и пируют...

В катакомбах «измов», как луч маяка, вспыхивает соблазнительный язычок иррационального, и вместо четкой системы координат оступаешься в хаос «бессвязных связей», каббалистических знаков и заклинаний... В этом смысле творчество Сабанова урок чистописания, где не нарушаются ни морфология, ни синтаксис, хотя в его языческипантеистической лаборатории есть полный набор выразительных средств, чтобы создать прекраснодушный лубок, близкий к опытам супрематики, иллюзию глубины сюрреалиста Дали или остраненность и самодостаточность экзистенциональных погружений в мир бессознательного... Можно пойти дальше и сказать, что в его холстах освоен и опыт Тициана, сотворившего чудо Венеры, и математически точный расчет линейной перспективы шедевров Боттичелли и ее преднамеренное отсутствие на фолиантах Джотто... микроскопический макрокосм Босха... светотень Лиотара... царская щедрость Рубенса... нервическая заостренность и монохромность полотен Эль Греко... Но опыт этот намыт не с книжных иллюстраций и музеев, не с помощью ремесла воссоздания он идет из секреции, где замысел, еще не воплотившись, проходит через все круги, чтобы стать миром Хаджумара Сабанова в бесконечном ряду подобных ему творцов...

Любые аналогии аморальны, но на ум приходит Брейгель, когда на холсте «Неожиданная встреча» видишь подводу, груженную стволами только что срубленных деревьев. Связка стволов с заостренными на срубе концами и сама подвода, выписанная с педантичностью анималиста, рисующего бабочку, пронизаны романтикой древней профессии лесоруба. Может, поэтому Сабанов неравнодушен к дереву, которое в его умелых руках превращается в чашу для пива, фигурку бегущей лани, оскалившегося барса на спинке стула или изящную тесьму вдоль козырька веранды дома, где он живет...

Сугубо кинематографическим мне кажется прием картины «Ночь в горах», где с высоты птичьего полета мы видим сбившееся в круг кошары стадо и пастухов, беседующих у костра в сакле при свете ущербной луны... Ощущение, что это кадр, снятый с телескопического крана на цветную пленку высокой чувствительности...

Я видел тысячи картин тысяч художников, но ни один из них не писал, скажем, гриву коня или женские волосы так, как это делает Сабанов: возникает ощущение, что распущенная коса или грива работа не руки и кисти, а лазера или ЭВМ, выписавших каждый волос, способных повторить не только цвет, изгиб и толщину искомого, но и запах, аромат...

В картине «Грация» на травяном ковре девственного леса конь и спящая у родника молодая женщина. И конь, и женщина ошеломительной красоты! Триумвират природа, конь, женщина полны библейского смысла. Они не сами по себе, а в гармоничной связке чистоты и эротики, незримо витающей в чувственной плоти полотна... Синий лютик у полуобнаженных ног трепетней и прозрачней крыльев стрекозы, а складки туники такие же пластичные, как линии тела и струи воды невинный вызов богине Нике, застывшей в порыве, в мраморе, два тысячелетия назад...

Захватывает дыхание шедевр с изображением парящих над ущельем влюбленных, улетающих от ножа отца девушки, и его самого, застывшего у края обрыва в немой ярости не догнал!

Интересны типажи работ Сабанова они узнаваемы, а некоторые из них выхвачены художником из небытия прошлого, словно он сам жил в те далекие времена и видел этих людей своими глазами...

Итак, Хаджумар Сабанов человек, художник, работяга. За плечами свыше полувека жизни и лишь одна персональная выставка. Впереди Вера, Надежда и Любовь три грации его души, как с полотна «Вещий сон», на первом плане которого лежит стройный юноша, возможно, сам Хаджумар, не написавший ни одного автопортрета в силу врожденной скромности и волшебной простоты...

 

ПУТЬ К СЕБЕ

В людях военных лет меня почти всегда удивляло, особенно на фотографии, несоответствие внешнего вида и сурового назначения бойцов, оказавшихся в мирное время писателями, кинематографистами, актерами...

Вспоминается безусый Есенин, солдат санитарного поезда, в грубой шинели, с бездонной голубикой глаз, хотя цветных фотографий в те времена не делали... Шла офицерская форма Кармену, Симонову... Нелеп был в ней Шолохов, фартовы Виктор Некрасов, наверное, и Гроссман...

Представить себе танкистом актера Николая Саламова я не мог и не могу по сей день. Ювелир? Да. Возможно, детский врач, гоголевский конторщик или тень, сошедшая с росписи Нузальской часовни, но только не танкист. Тем более дерзкий до бесстрашия, расчетливый и сорвиголова в ситуациях, полных драматизма и непредсказуемости...

Об этом потом. А пока мы сидим в гримерной театра, и он с заметным наслаждением рассказывает мне, автору сценария будущей короткометражки о нем, эпизоды жизни, замешанные на десятках жизней близких, знакомых и случайных в его судьбе людей... Профессиональная память актера и драматурга высвечивает все уголки бесконечной сцены, где «все мы актеры»... Детали, нюансы, вплоть до запаха и цветовых гамм, в каждой его фразе, блоке, массиве воспоминаний. Рассказ льется свободно... Порой мысль цепляет чтото из глубин, предшествующих ей, начинает скакать, метаться, и в этом хаосе незаметно для меня самого выстраивается, кристаллизуется, обретает дух и плоть «мир Саламова», чувства и мысли, события и факты, нагромождаясь, делают его неповторимым, близким и мне, ибо все мы люди, и каждому из нас дорога наша жизнь, какой бы она ни была, потому что другой у нас не будет...

«Я родился в Ардоне в 1922 году. У меня две сестры и два брата. Родители были простые и не простые крестьяне... Отец жив и сейчас. Ему сто лет. Мама, Ареш имя ей офицер старый дал, дожила до восьмидесяти лет.

В ряду домов Саламовых наш был самым никудышным. У отца был брат Микала. Некий Гайтов, благодетель, устроил его подметалой в Майкопе, на железнодорожной станции. Потом, мол, может, устрою кондуктором. Скопил деньжат на поллошади. На лошадь. Купил паровую мельницу. Два брата отстроили два кирпичных дома. Зажили. Это при НЭПе. Им говорят: «Кончайте таких сейчас расстреливают». Расстрелять не расстреляли, дом не отобрали, но новый сарай по кирпичу разобрали себе соседи, когда нас раскулачивали... Отец это пережил. Вступил в колхоз. Както приходит и говорит: «Зерна много, одежды нет». И завершил: «Здесь мы останемся с голым задом...» Чем он только не занимался... Тянул в село радио... Был у него порок или нажил его, врачи рекомендовали больше ходить. Кто ходит больше пастуха или почтальона? Разносил письма. Говорил: «Влюбленные так часто пишут, что я не успеваю разносить...»

Семилетним Коля Саламов стал школяром, а в четвертом классе написал пьесу. Комедию. Все смеялись. Гдето в начале тридцатых начал писать стихи. А в тридцадь шестом в Ардон приехал театр.

Человек благодарный, добрым словом он поминает Хосроева Михаила, который, «если покупал книгу себе, то покупал и мне», поэта Сараби Чехоева он подарил юноше томик Пушкина. А юноша был любознательный. Его сельские «университеты» были провинциально ограничены, но сам он жадно впитывал в себя все, что несло в себе магию искусства, будь то Татаркан Дзитоев, здорово подражающий Чаплину, или радиопостановка под жареный треск довоенной «картонки»...

Театром заразил какойто парень... Театр в села Осетии наезжал часто, и первое неизгладимое впечатление от сцены роль пастуха Буца из «Двух сестер» в исполнении Мисоста Купеева... Попасть в театральное училище? Провалился. То же самое на второй год. Дома ничего не говорил. Невезучий. Комиссия была серьезной: Макеев, Борукаев, Тотров... Настырный наставник Хосроев Михаил привел его к Борукаеву. Борукаев уперся не годится, дескать, а Михаил: «Попробуйте. Не нужны ему ни квартира, ни стипендия». Уговорил. Взяли условно, с месячным испытательным сроком. Через два месяца перевели на второй курс. Вскоре, изза нехватки людей, объединили третий и четвертый курсы. В 1941 году состоялся выпуск, и тут началась война...

Возможности человеческой памяти не беспредельны, но четко запомнилось, что весть о войне настигла его играющим в мяч во дворе училища. Люди у громкоговорителей. Вскоре мужчин словно ветром сдуло... Пошел добровольцем. На нарах товарняка, худой, как жердь, актер Саламов отправляется в Камышинское танковое училище. Ускоренная программа. А через пять месяцев передовая. Донской фронт. Мясорубка Сталинградского. Затяжные бои на Западной Украине, где его танк был подожжен. Танкисты скатились в воронку от снаряда. Прямое попадание мины. Смертельная рана. В горячке вскочил и получил пулю снайпера. «Это был конец, говорит Саламов, но не поверишь, жалко было не себя, а развороченные на бедре новые штаны!»

На войне, как на войне, чудес не бывает. Но разве не чудо его экипаж заводит мотор горящего танка, втаскивает в него командира, отходит к своим. Сознание вернулось после операции. Второе чудо возвращение к жизни благодаря крови землячки, крови редкой первой группы. «И вот, вспоминает Саламов, мне переливают кровь, между нами трубка, начинается бомбежка, я лечу черт знает куда, открываю глаза, рядом она, и между нами трубка... Вера Ревазова. Работает врачом в первой поликлинике...»

В перечне чудес и дерзкий прорыв из окружения, и схватка с «тигром», и десятки операций на бедре уже после войны. Болезнь по имени «флегмона», с температурой под сорок, когда проблематично пошевелить даже пальцем.

В перечне чудес превращение танкиста в артиста: бесстрашие в громыхающем танке едва ли не тождественно бесстрашию выхода на сцену без тяжких сомнений в полноценности, самодостаточности после ада войны, ран и опыта, который не только формирует, но и деформирует, разрушает, сводит на нет то, что с любовью и старанием строилось вчера...

«В театр ни шагу. И какой я геройлюбовник? И вообще, ничего не получится!» таков был вывод, без рисовки, но с горечью. К счастью, вывод временный, если Бог дал, сатана сомнений бессилен!..

Когда актера хвалят, перечисляют массу его достоинств. Как правило, лучшим из них бывает его универсальность. Конечно, Саламов универсал: в «Короле Лире» он играет и Эдгара (сына), и Глостера (отца). Глуповатохитроватый сэр Эндрю из «Двенадцатой ночи» в священнике из «Ромео и Джульетты» преображается в мудреца кафедральной сдержанности, за которой человечность, выстраданная между Богом и мирскими страстями... Но ведь есть еще и Тартюф не священник, а святоша! Пастух, слуга, предатель; великий Мольер и великий в своем ничтожестве Гитлер, вызвавший, кстати, аплодисменты блестящим саламовским гротеском в нем комизм в оскале варварства, а это уже патология. Что и требовалось доказать. Говорят, Б. Е. Кабалоев просил заменить его в этой, казалось бы, микроскопической роли, надо же, затмевает Димитрова! Сбылась и давняя мечта сыграть Буца из «Двух сестер», Буца, которого он видел мальчиком, а играет мужем. Итак, универсал. Конечно, это хорошо: налицо большой жизненный опыт, способность прочтения тончайших нитей в замысле автора, счастливая способность ощутить пласты родственных и далеких культур... И тем не менее, Саламов в ряду, пусть и блистательном, других актеров стоит особняком. На мой непросвещенный взгляд, потому что тандем «комедия драма трагедия» у него не единство противоположностей, а единый монолит с мощной проникающей диффузией одного в другое, ибо содержание жанров зависит от взгляда на них, от духовного ракурса. Может, поэтому комизм его трагичен в силу скоротечности человеческой жизни и обреченности лучших из ее начинаний... Юмор так и брызжет из Габо в «Чести отцов», но именно Габо жертвует собой во имя другого, не задумываясь о ценностном соотношении этих жизней... Говорят, Д. Темираев задавался вопросом: «Он (Саламов) актер комедийный или трагедийный?» Ответ на этот вопрос судьба Саламова и человека, и актера, и драматурга, жившего много лет в гримуборной театра, не нажившего за все годы никакого добра, кроме того, которое он дарит... Ответ в неосуществленных замыслах, в десятках пьес, лежащих мертвым грузом в ящике рабочего стола, в ровных отношениях со всеми режиссерами, с которыми приходилось ему работать. Последнее не конформизм, не мимикрия, а открытость, распахнутость художника, не обманывающегося и не обманывающего других ни всенародной славой, ни аскезой затворника, ибо в личной жизни он не терпит ни шума, ни суеты... Вспоминая свое возвращение с фронта, он говорит: «Наша собака, Лютик, почуяла меня за километры и с лаем бежала, путаясь под ногами, со мной до дома. Мама спросила: «Коля, это ты?» Сестра отца, Люба, чуть не сошла с ума от радости, а отец только и сказал: «Вернулся?..»

«Я, с некоторыми оговорками, сталинист!» заявил мне Саламов. Потом, после длинной тирады, где он обосновывал свою позицию, мне пришлось внести в нее свои коррективы. Суть их заключается в том, что никакой он не сталинист, просто любит порядок и власть в лучшем смысле этого слова. Люди его поколения прошли по жизни, как пропахали ее окалины и накипь, светлое и грязь, проблемы и прорывы чередовались не рядом с ними, а в них, цементируясь в миропонимание, далекое от неразберихи наших дней... К сожалению, великие превращения нашей жизни не из тех, что составляют арсенал актера... Саламов буквально ранен навылет и энтузиазмом первых пятилеток, дымами и гарью Великой Отечественной, ароматом послевоенного строительства простодушие и неприхотливость жизни тех лет в отрыве от контекста с лагерями и пытками могут вдохновлять и сегодня, когда презентация нашей духовной и материальной нищеты стала очевидной, как лицо негодяя, с которого сорвана маска добродетельного великомученика...

Есть еще один аспект национальный. Саламов осетин, язычник он или христианин, но золотые слитки общиннородового уклада, намытые опытом отцов за сотни лет для него, не девальвируются ни при каких обстоятельствах! «Сармат и его сыновья» это не сюжет, а притча, сага, корни которой прорастают из эпоса, а не сиюминутных причуд жизни, как таковой... Да и народность Саламова, как и всего коллектива осетинского театра не жупел и не реклама, а глубинное содержание его философской концепции, созданной не одним поколением творцов...

Поэтому и Шекспир, и Друцэ на сцене нашего театра немножко осетины, особенно когда роль осваивается на генетическом, а не линейном горизонте... Саламов здесь неотразим, ничего не прибавляя, он умудряется найти в роли узлы, на которые замыкается, как замок альпинистского карабина, поднимаясь к вершинам роли или опускаясь в ее преисподнюю провидцем, а не декларатором собственных ощущений... При этом на коварный вопрос, как ты мыслишь порусски или поосетински, он отвечает: «умирая поосетински!»

«Конечно, во мне нет мощи Тхапсаева», вскользь замечает актер. А надо ли? Надо быть самим собой. Путь к себе самый трудный, потому что каждый шаг кажется сомнительным, неверным, нерезультативным... Но это только кажется. Пример сам Саламов, не озирающийся, не оглядывающийся, идущий к себе со смирением праведника, с яростью бедуина, оставшегося в пустыне без воды, но с жаждой и верой в оазис...