ГУДИЕВ Г.Г.

 

Не стало Германа Георгиевича Гудиева - кинорежиссера, поэта, публициста, лауреата Государственной премии им. К. Л. Хетагурова. Он оставил нам два десятка фильмов. Четыре стихотворных сборника. Цикл радиоочерков. Публицистические произведения. И еще остался необыкновенный мир Германа Гудиева...

В нем, одаренном творческом человеке, художнике в истинном смысле этого предназначения, счастливо сочетались поэзия и кинематограф, публицистка и художественная проза. О чем бы он ни рассказывал, это всегда был голос талантливого и неравнодушного мастера. Лаконизм, возведенный в творческий принцип, богатая эрудиция и особый взгляд на мир очень выгодно отличали его художественный почерк.

Герман был для многих поколений, начинающих свой творческий путь, современником и мэтром. Его емкий, образный художественный мир завораживал и не отпускал. Стиль оператора, режиссера, сценариста Германа Гудиева необходимо изучать, учиться ему, чтобы из творчества не уходила душа...

Герман Гудиев, окончив владикавказскую школу, учился во ВГИКе у лучших мастеров кино Советского Союза. Среди его учителей-Роман Кармен. После учебы в Москве Герман возвращается домой, в Осетию, где и работает все эти годы. Ему не было еще 69, но жизнь, яркая и мятежная, не баловала его. Он был тверд в решениях, честен в оценках, благороден во взаимоотношениях.

Ушел очень талантливый и самобытный человек. Его книга "Вершины", удостоенная премии великого Коста, его киноработы, очерки о знаменитых людях республики - лишь часть того большого творческого процесса, в котором проходила вся его жизнь. Неизлечимая болезнь не посчиталась с его жизнелюбием и стойкостью.

Все, кто знал, кто общался с Германом, испытывают горькое чувство утраты: с уходом из жизни Германа Гудиева погасла яркая звезда на небосклоне культуры Северной Осетии и Северного Кавказа.

Кинематографисты

Северного Кавказа.

НАШИ УЖЕ НА ПЕРЕВАЛЕ, ИЛИ НЕСКОЛЬКО ШТРИХОВ К ПОРТРЕТУ ДРУГА

Странная все же штука — дружба... Не очень популярное сейчас, когда-то это слово согревало сердца — от школьника, пишущего на обрывке тетрадного листа. "Давай с тобой дружить", до крупного, должностного лица, ответственного за Дни дружбы, Дни литературы и искусства Северной Осетии в Чечено-Ингушетии и наоборот С моими школьными подружками Этери Чиркини и Валей Климановой мы не видимся десятилетиями, а, встречаясь, с удивлением обнаруживаем, что ничего для нас не изменилось, и мы все те же, понимающие друг друга с полуслова, жующие под партой пирожки и восторженно вопящие по поводу очередной болезни любимого учителя.

Игоря я не видела давно. Очень давно, преступно давно. Но взяла в руки книгу стихов, переведенную на осетинский Таймуразом Хаджеты, и стало руке тепло, как от рукопожатия. Ах? где вы, мои восемнадцать?! — вздыхает кто-то Я бы предпочла вздохнуть о своих 25-ти, об этих непричесанных, шальных 60-х, когда к нам возвращался запрещенный Есенин, звенели над площадями евтушенко-вознесенско—ахмадулин-ские стихи, а полет Гагарина поднимал с коек безнадежных больных.

Всего год я проработала в "Молодом коммунисте", но хоть "вознеслась" потом обратно с 1-го на 4-й этаж в "Социалистическую Осетию", все равно тогда была "ихняя" — по возрасту, по духу, по пристрастиям И смею утверждать сейчас, что Игорь был кумиром осетинской молодежи 60-х Да, мы с Юрой Боциевым уже издали по сборнику. Да, уверенно входили в литературу Камал Ходов, Ахсар Кодзати, Васо Малиев, Музафер Дзасохов и другие. Но Игорь — "особ. статья", как говорится. Неисправимый романтик и скандалист, верный дружбе и любви, ненавидящий компромиссы, угодничанье во всех их формах, он был и душой нашей редакционной компании, и вместе с тем - белым вороненком в ней

... Редактор Миша Овдиенко по очереди заглядывал нам в глаза, надеясь, что в чьих-нибудь мелькнет истина: где Игорь? Мы пожимали плечами. Мы действительно не знали. Но догадывались Его Ира, его неизбывная любовь была в Москве и, наверное, он в очередной раз рванул к, ней. Если раньше по субботам и воскресеньям, то теперь, видимо, и рабочие дни прихватил. А Игорь в это время сошел во Внуково с минвод-ского самолета (тогда у нас еще не было аэропорта) и нос к носу столкнулся с секретарем обкома партии Б.Кабалоевым.

– Вы что здесь делаете? - спросил Билар Емазаевич.

- А вы что? — ответствовал прогульщик и гордо прошествовал дальше.

Надо отдать должное Билару Емазаевичу — он расценил это как юмор. Иначе разве вступился бы он позже за Игоря, когда издательство сомневалось: можно ли выпускать книгу человека, случайно, правда, но попавшего в какую-то драку у ресторана .

- А стихи-то хорошие? ^- спросил тогда Кабалоев директора издательства.

- Стихи хорошие, но личность...

- Вот и издавайте, если хорошие. Так появилась первая книжка.

Игорь всегда находился в состоянии войны. Так, в общем-то и должно быть с истым журналистом и поэтом. Он воевал с трусостью, тупостью, мещанством, но более всего — с самим собой. Он всегда готов был предстать к барьеру. Сначала попытался заслонить собой Пушкина, выйдя в одном из стихотворении к барьеру перед Дантесом Потом его буквально заворожил образ Хаджиомара Мамсурова, и когда он писал о нем

Мои друзья, высокие, как ели,

Склоняются сегодня надо мной,-

казалось, что пишет о себе. Мы любили его стихи, но еще больше любили в его стихах его самого, то саркастичного и сердитого, то нежного и задумчивого, но всегда — честного Вернее, это была честная мужественность Мы повторяли его строки

Когда я почувствую скоро,

Что с жизнью расстаться уже, —

Я скроюсь, и скроюсь я в горы,

От глаз от людских и ушей.

Он заверял нас, что не захочет тогда видеть скомканных от слез платочков, а просто взойдет на крутую вершину и «нечаянно" сорвется в пропасть. В бездонную, чтоб не искали. "Чтоб знали лишь небо да скалы, чтоб было похоже на бой". Он почти так и сделал, сорвавшись в пропасть забвения. Не обивал пороги Союза писателей и издательств, не просил помощи у занятых своими проблемами бывших коллег, оставив нам лишь светлые воспоминания.

...В конце пятидесятых многотиражка МГУ напечатала мои студенческие стихи о девушке в троллейбусе:

В ночной троллейбус на Арбате

Ты песней утренней вошла.

Вошла – и сразу заулыбались, засветились сумрачные от дневных забот лица. Каждый увидел красоту в соседе, в улицах и домах...

Возвращаюсь после учебы — и читаю в местной газете стихи Игоря Дзахова о девушке, вошедшей в ночной ...автобус. Разными были только слова (и то не все), а мысль, образ — повторялись, как при добротном плагиате. Мы потом много смеялись над этим, приписывая случившееся заштампованности нашего мышления. Но, может, это было что-то другое? Духовная связь, тоска по человечности и пониманию посреди суеты?

... Или вот еще такой случай. Вышла в "Молодом" статья Игоря "К вопросу об Успении и летаргическом сне" — о сомнительной ценности иных религиозных праздников (крамола по нынешним временам). Звонит металлическим баритоном куратор газетный из обкома и поучает меня, тогда ответсекретаря редакции:

- Что это вы заголовки такие даете? Что что за ле-тар-гический сон? Почему сноску не делаете?

- Симонов, когда писал свою "Летаргию", тоже сноски не делал,- отвечаю, набравшись храбрости.

- У вас Дзахов что, самый умный? Вы газету для кого делаете? Если я этого слова не знаю, как его поймут рабочие и колхозники?

- Да, он умный, - отвечаю только на первый вопрос.

Кстати, Игорь до сих пор не знает, что этот же "чин" звонил мне через несколько лет и допытывался, почему у Дзахова в песне "синий город", разве он бывает синим? Бедный, никогда, наверное, не видел наш город в предвечерний час. Представляю, как спокойно и едко объяснил бы ему автор, что ему лучше песен не слушать и стихов не читать.

... На самом видном месте в отделе пропаганды, где Игорь работал, красовался от руки написанный плакат: "Наши на перевале!" Это был его девиз, квинтэссенция его оптимизма среди не очень доброго к нему мира. Мы повторяли эти слова, словно говоря друг другу: "Ничего, ребята, выдержим. Слабеет тело, а не дух».

Право, Игорь, никто из нас не молодеет. Но для нас по-прежнему «нет других Осетий, как нет других на свете матерей". Для нас по-прежнему облиты синим предвечерним светом дома, улицы и лица земляков. И уж, конечно, безусловно, непременно- наши уже на перевале.

Ирина Гурджибекова

Газ. «Эхо» 1996г. №5

НА ЗАПРЕЩЕННЫХ СКОРОСТЯХ

«Но лучше рождались строки

на запрещенных скоростях!»

/ И. Захов /

 

В начале шестидесятых годов, на пятачке, где гнездились издательства Книг, журналов и газет, на оживленных перекрестках проспекта Мира. Юмелькала плотная, коренастая фигурка молодого человека, небольшого роста, похожего на альчик... Это выл выпускник факультета журналистики Ленинградского университета Игорь Дзахов. Вскоре это сочетание Имени и фамилии стало, как говорится, "на слуху" — крутолобый выпускник внедрялся в культурную жизнь

республики, никого не расталкивал локтями и вызвал к себе интерес. — свежие ветры Балтики, казалось, трепали воротнички его рубах и грубой кожаной куртки. С сигаретой в Плотно сжатых губах и кулаками в Карманах брюк он был похож еще на шкипера, а если искать аналогии в мире кинематографа — на Жана Габена после первой удачной роли... Это был типичный "шестидесятник", сордый своим происхождением (сын «осетинки"), своим ВУЗом (Питер есть Питер!), своей молодостью и талантами (он мог работать сутками И был на гребне духовных, интеллектуальных озарений шестидесятидесятых)...Эта тема требует отступлений, (лавное из которых — долгий спор, продолжающийся по сей день, о роли "шестидесятников" в политических. Экономических и культурных превращениях, в корне изменивших лицо Страны, а на рубеже годов восьмидесятых — ее эпохальное содержание…

«Шестидесятники" (но не конформисты и приспособленцы из них; оказались и героями, и жертвами своего времени. Героями потому что, где явно, где незримо ковали фронт свободомыслия и хочешь-не хочешь подтачивали ржавые колонны одряхлевших идеологий... Жертвами — потому, что лагеря, тюрьмы и психушки вновь поглощали лучших из них.. Относительно счастливые гонцы "оттепели»- крушили каноны, всевозможные табу, раздражая власти, но и пользуясь их тупоумием... Так в шестидесятых обрели свое бессмертие "Новый мир", три поэтических богатыря — Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Закрытые выставки художников-модернистов, несанкционированные устремления архитекторов, дизайнеров, модельеров... В кромешной еще вчера тьме духовного ступора стали вспыхивать имена Шнитке, Тарковского, Солженицына, Астафьева, а показательные процессы "Даниэлев и Синявских" лишь подтолкнули советских духоборов к правозащитной деятельности...

Личность не нуждается в культе. Но иронии, близкой к озарению, многие поняли, что Хрущев в своей речи говорил о культе, обезличенном невежеством и ограниченностью политических институтов, извечно воинствующих и однозначно обреченных, ибо замешаны на насилии и лжи...

Дзахов не взлетал на баррикады, не писал воззвания, не объявлял голодовку и, подобно монстру, не пытался переделать человечество ни на "одной шестой" части суши, ни в собственной судьбе. И подростком он понимал, что в этом мире ничего не изменить ни одной человеческой воле, ни коллективной. Но с юношеской брезгливостью и нетерпением он пишет строки, положившие начало его неафишированной борьбе за человеческое достоинство: "Про веру говорят — и ни во что не верят, про ветер говорят — загнав себя в уют, про службу говорят — и делают карьеру, про дружбу говорят — и тут же предают. Про женщин говорят, обшарив их глазами, про щедрость творят — и за пятак убьют, про гордость говорят — а подхалимы сами, про трезвость говорят — и втихомолку пьют"...

Но Дзахов-романтик знал и другие примеры. Начитавшись Скотта и Стивенсона. Лондона и Купера, насмотревшись трофейных фильмов, а они в конце пятидесятых валились, как из рога изобилия, он понял, что "и жизнь — не рай для флибустьеров Флинта", и что почти все мы "хотим из городской квартиры — нам это нужно просто позарез — увидеть вдруг в реальном, буднем мире пиратский бриг на утренней заре". В хрестоматийном и, думаю, не только для самого автора, стихотворении, которым зачинается сборник Дзахова "Горы — совесть моя", поэт, почуявший магию поэтических строк и задохнувшийся под валом мыслей, чувств, страстей и наваждений пишет: "Моим стихам не выплатил я дани. Они меня торопят: мы не ждем. Я их писал в пути на чемодане, я их писал под снегом и дождем". Подкупает безыскусность этого стихотворения, та обезоруживающая простота, с какой просят попить воды или ломают хлеб... Безыскусность и простота присущи всему творчеству Дзахова, и слава Богу, что в нем нам не явился очередной авангардист-концептуалист, как правило, окололитературная шпана, скрывающая за бессмысленными и лишенными тепла построениями убожество... Что может быть проще, скажем, таких строк: " А где-то дожидаются наc

матери, и сердце их сжимает от тоски... "Но почему-то эти строки во мне зазвучали есенинскими: "Ты жива еще, моя старушка, жив и я. привет тебе, привет..." К своей "простоте" Игорь шел. как расточительный падишах к воздержанности дервиша. Минимум поэтических средств у него уходит на рубенсовскую щедрость при воплощении, скажем, образов гор: "Уснули горы, беспокоен сон их, в объятьях синих ветровых ночей, им снятся сны, слышны им перезвоны аланских незазубренных мечей..." Или: "И когда затуманятся лики горных склонов и спустится мрак. — по ущелью запрыгают блики разожженного мною костра". Эти строки пишет горец с совершенно точным ощущением перспективы в разряженном воздухе гор: "Надо мной черно-синие ночи, предо мной — километры пути. Часто пройденных сорок — короче предстоящих еще двадцати".

Горы Дзахову мерещились и в Ленинграде, в годы учебы. С щемящей нежностью, близкой Питеру Бродского или обстоятельной набоковской в поэме об Оксфорде, пишет московский школяр и ленинградский выпускник Игорь Дзахов "Воспоминание о Ленинграде". Правда, клодтовские кони в книге "На перевале" с легкой руки корректуры превратились в "колдовские", но именно там "в платье белом, опершись на шпили, седая ночь над черною Невой... "Именно там 'мгновенная невысказанность лета"... Именно там Дзахов, как и Коста, делит сердце свое на части "между Невой и Тереком моим"... Современник своего времени, он пишет нежнейший стих о телефонах-автоматах, где, "засыпая, хранят автоматы голос гулкой тревожной любви". Порой эта ночь полна неги и просветленной грусти бытия, как абсолютного смысла жизни: «В парк уходят ночные трамваи, гаснут в теплых квартирах огни. И сады одеваются в мае в белый цвет, как невесты они"...

Сквозная тема чести и мужества, верности и благородства проходит в стихах народовольца, декабриста, наиба и Бог знает кого еще в лице Игоря Дзахова, когда, как живой свидетель, он пишет о Пестеле. Муравьеве- Апостоле, Бестужеве-Рюмине, о Ксанти и Иссе Плиеве, о чеченском наибе Шамиля Байсангуре Беноеве и Коста, о Манолисе Глезосе и Сальвадоре Альенде... Мастер стиха, хорошо знающий кавказские каноны красоты воина; портрет Беноева Дзахов "рубит" буквально из глыбы гранита: "Изрубленный, с побитыми руками и без ноги, отхваченной огнем, из плоти весь, — он крепче был, чем камень. Вскочивши на коня, — он был конем". Скажем, кентавром. Потому, что к коням у совсем не консерватора Дзахова — пантеистическая любовь Казбича, а не конезаводчика, и конечно же, не зуд автопижона к спортивному "мустангу"... "Мы все поэты собственного толка — я вспоминаю, как седой мингрел, коня любовно потрепав по челке, с презреньем на машину посмотрел"...(К сожалению и здесь, во второй строке, в книге "На перевале" вместо "вспоминаю" — "воспринимаю" — к черту летит и размер строки и смысл! Что за коновалы у нас работают с книгами?!)

Обыватель — прикидывает. Кое-кто — думает. Мудрец — мыслит! "В небесной высоте в горах у Рука, над небывалой горной крутизной, стоят дома, и служат друг для друга опорою, и крышей, и стеной"... "Но я-то знаю цену ресторанам. Хоть дорого — дешевая цена"... "Чем я дольше в горах не бываю, — тем я меньше похож на себя"...

Пережив трагедию, потеряв юного сына, Дзахов пишет "Думы о погибшем сыне Олеге" с такой нечеловеческой болью и отчаянием, что стих уже с первых строк раскручивает жернова ада, превращается в баховскую фугу неразрешимости, правда, без слез и криков, потому, что пишет мужчина, перешагнувший через Рубикон смерти живым, во плоти... И строка из другого стихотворения: "До которой весны мы в любви нашей горестной дожили", как цветы на могиле, пугает жестокой правдой нашего существования, бренности, езащищенности перед безжалостным ликом судьбы... Испытание оказалось чрезмерным. Один из лучших публицистов Осетии, вдумчивый и пытливый исследователь творчества классиков осетинской поэзии и прозы, вездесущий радио-и тележурналист, самобытный драматург и непохожий ни на кого поэт Игорь Дзахов ушел в тень, лег на дно, сломался — подойдет любое из этих определений. Он зарабатывал на жизнь подвернувшейся работенкой, переводил сомнительные романы своих более удачливых земляков, почти перестал писать стихи и появляться на людях..." Дорога уходит все дальше, река обдерет ей бока» — писал как-то Игорь. Река жизни ободрала ему не бока, а становой хребет его жажды к жизни, увиденной им так. как не увидит никто, ибо человек неповторим, а творец, тем более поэт остается непонятным и неисчерпаемым даже для себя и перед развязкой...

Скажем еще раз, что все стихи Дзахова искренни и хороши. Они ладно и непретенциозно рифмуются. В них есть озарение и находки. Чего стоит одно "как прут под горным ветром, Барятинского бровь пошла в изгиб". Но особая стать, — стихи Дзахова об Осетии, в них звенит сталь каждой метафорой поэта. Она у него не декоративно-декларативная, рекламно-броская, парадно-представительская, а такая, какой ее создали боги, герои эпоса, лучшие люди гор и равнин, творящие свою жизнь у истоков национального содержания народа... И поэтому у Дзахова "нет других Осетий, как нет других на свете матерей"...

За годы жизни поэт литературным начальником не стал. Богатым, занимаясь исключительно творческим трудом, — тоже. Званий, как действительно одаренный, естественно, не заслужил, а многие из тех, кому просто положено знать "кто есть кто", — предали его забвению, словно этот феномен вообще и в частности не существует, а если и возникает, то по смерти, ибо канувшим в Лету ни славы, ни денег, ни внимания уже не надо... Слишком независим, слишком самостоятелен, слишком порядочен и слишком умен этот человек, чтобы быть счастливым...

Игорь Дзахов не молод. Тяжело болен. Недавно вышли переводы Таймураза Хаджеты лучших его стихотворений на осетинский, отдельной книгой под названием "Светлые вечера». Переводы хороши, и хочется верить, что еще не вечер. Сам Игорь, подбадривая друзей, часто говорил: "Держись! Наши на перевале!" И в эти мгновения он, коренастый и крепкий, как альчик, в исхлестанной, прошитой и продубленной дождями и ветрами, солнцем и снегами куртке был похож на шкипера своего "пиратского брига на утренней заре"...

Г. Гудиев

«...Разглядеть главное-скоротечный облик жизни…»

 

УЖЕ ГОД, КАК НЕТ С НАМИ ГЕРМАНА ГУДИЕВА

28 июля исполнится год, как Осетия простилась с Германом Гудиевым. Кинорежиссером. Поэтом. Прозаиком. Публицистом. Лауреатом Государственной премии имени Коста Хетагурова. Человеком, в гранях чьего таланта, яркого и щедрого, отразилась и осталась навсегда запечатленной эпоха - как в пронизанном сполохами солнечного огня куске янтаря. Человеком большого сердца, попросту не умевшим жить «вполнакала». Ни в чем. Ни в творчестве. Ни в дружбе. Ни в своих нравственно-философских исканиях, в попытках «прикоснуться мыслью» - пытливой, до отказа «заряженной» электричеством неравнодушия, парадоксально-дерзкой и афористично-красочной - к безграничности мира и бездонности космоса, имя которому - Человек...

«Документализм, как верность жизненной правде, - фраза. Правда извлекается, а не навешивается как ярлык. Правда - это качество, а не экспозиция... Произведение менее всего ценно атрибутами материи, попавшей в кадр, и оно бесценно взглядом ху-дожника, сумевшего в кошмарном лабиринте невидимых связей разглядеть и показать нам главное - скоротечный облик жизни, ускользающий во времени и вечный в пространстве...». Эти строки из очерка Германа Гудиева о прославленном американском режиссере Роберте Флаэрти очень точно отразили и его собственное профессиональна кредо.

Ввыпускник ВГИКа, ученик легендарного Романа Кармена, он был одним из самобытнейших мастеров северо-кавказской кинодокументалистики. Практически каждый из более чем двух десятков его фильмов становился открытием для зрителя - начиная с прогремевшей в 70-х на весьь Союз дипломной ленты о строительстве Транскама, снятой «в тандеме» с оператором Султаном Цориевым (о работе над которой сам Герман Георгиевич вспоминал так: «Съемки были трудными. Опасными для жизни на каждом шагу. После съемки направленного взрыва на расстоянии сорока метров от ада, когда меня чуть не убило захлопнувшейся с дикой силой дверцей машины, а Султан в двух ватниках и каске отмахивался от летящих в него градом камней, от нас ушел наш ассистент. Так и заявил: «Я с этими кмикадзе работать больше не намерен»). «Его емкий, образный художественный мир завораживал и не отпускал. Стиль оператора, режиссера, сценариста Германа Гудиева необходимо изучать, учиться ему, чтобы из творчества не уходила душа...» - так об этом говорилось год назад в некрологе на страницах «СО», подписанном: «Кинематографисты Северного Кавказа»...

Стихи, эссе, очерки Германа Гудиева (большинство которых вошло впоследствии в его сборник «Вершины», удостоенный Госпремии имени Коста) постоянно, на протяжении многих лет, публиковались в нашей газете, другом которой он был много лет. И всегда пользовались огромным успехом у читателей. А нам, журналистам - и старшему редакционному поколению, и младшему - он навсегда запомнился как человек широчайшего кругозора и личностного масштаба, удивительно интересный собеседник и мастер слова, не терпевший в печатной строке ни йоты фальши, выхолощенности, холодной заштампованности... И еще - обладавший удивительным магнетизмом. Он притягивал словом, взглядом, брошенной второпях фразой.

Человеком он был во многом непростым. Жестким. Превыше всего ставившим духовную свободу. Никогда не поступался своими принципами и ни под кого не «прогибался». («В ущерб себе же», - поджимали губы недоброжелатели). И судьба его складывалась непроста. Но прожил он ее по-настоящему ярко... И сегодня слово о Германе Гудиеве на страницах «СО» - его друзьям, близким, коллегам по кинематографическому цеху и перу. Тем, кто бережно теплит свечу памяти о нем...

Вячеслав Гулуев, кинорежиссер, председатель Северо-Кавказского отделения Союза кинематографистов России, заслуженный деятель искусств РФ:

- В нынешнем году исполнилось бы ровно полвека с тех пор, как я познакомился с Германом и началась наша дружба - соединившая нас в юности и пронесенная сквозь десятилетия. И очень трудно почти невозможно поверить, что его больше нет рядом...

Он был одной из самых ярких фигур творческой интеллигенции Осетии. Членом трех творческих союзов: кинематографистов, писателей и журналистов. Уже его первая дипломная лента о строительстве Транскама стала призером всесоюзного кинофестиваля в Ереване. Он| снял первый в Осетии полнометражный документальный фильм о Коста. Его полные трагизма картины о репрессированных народах Северного Кавказа - «Клеймо на скале» и «Ярость и мольба» - потрясали и переворачивали душу... И сценарии всех своих фильмов он, человек, очень богато одаренный литературно, тоже всегда писал сам. Герман оставил нам четыре сборника стихов, которые, появляясь в продаже, моментально сметались с прилавков. Великолепную книгу очерков «Вершины», рассказывающую о людях, прославивших Осетию - в ретроспекции от Коста, Махарбека Туганова, Васо Абаева и до наших дней. Но еще больше из его литературного наследия осталось неопубликованным: тут и проза, и поэзия, и пьесы, сценарии, публицистика, замечательные детские стихи...

Он любил открытия. Всегда жадно стремился познавать новое - и был широко распахнут навстречу новому. Помню, как он с жаром доказывал мне, что Фредди Меркюри - «это не попса, а целый космос»... Боготворить Пушкина, Блока, Маяковского, Хемингуэя и одновременно уметь увидеть в простом чабане-осетине, рассказывающем о своей жизни у ночного костра в горах,философа масштаба Сократа – это мог только Герман. Потому что и сам он был человеком духовно могучим, большим, красивым...

В своей последней полнометражной картине «Хроникер», снятой на основе архивных материалов Северо-Кавказской студии кинохроники, он очень емко, образно и с любовью рассказал о своих товарищах-документалистах. И о себе самом - тоже... Этой работой он как бы подвел итог своей судьбы, своего человеческого и профессионального пути. Но очень больно становится, когда думаешь, сколько еще яркого он мог бы сделать...

Темина Туаева, кинорежиссер, продюсер:

- Герман любил повторять, что есть вес - а есть удельный вес. Имея в виду глубинную, истинно настоящую суть, соль

квинтэссенцию человека, свободную от шелухи, от всего наносного: что он из себя на деле представляет, что в эту жизнь привнес, что оставил после себя... И сам он в этом смысле тоже был человеком уникального удельного веса.

Герман для меня - абсолют таланта и мудрой глубины восприятия жизни. В нем, прожившим всю жизнь в провинции, не было ни единого грамма провинциализма - который для меня означает, прежде всего, узкий внутренний ракурс и самодовольное нежелание посмотреть на мир, на вещи и явления под иным, «свежим» углом. У Германа изначально было в этом смысле «круговое зрение», масштаб в 360 градусов... И эта масштабность его личности людей просто потрясала. Оставаясь всегда душою осетином, он был в то же время человеком мира, который, убеждена, мог бы общаться на равных и с Маркесом, и с Фолкнером, и с Хемингуэем, и с Феллини...

Я не буду говорить о многогранности его таланта - об этом скажут другие. Скажу только, что услышать похвалу сделанному тебе Германом -это стоило многого, потому что его собственная «планка» всегда была очень высокой. Удивительно глубокий мыслитель, интереснейший собеседник, мастер, умевший в одном кадре, в одной фразе афористично вместить всю парадоксальность явления и одновременно всю его суть... И еще. Мы обычно многое прощаем своим друзьям, на многое делаем им скидку - даже когда видим, что делать этого нельзя. Герман не мог врать ни себе, ни другим. Его дружба была зеркалом, в котором ты видел подлинное, объективное свое отражение - и это шло тебе только на пользу. А это дорогого стоит...

Замира Цогоева, заслуженный врач РСО-А и РФ: - Мне непросто говорить о Германе - о Гемике, как называли его мы, близкие. Он мне приходился племянником и рос, можно сказать, на моих руках... И знаете, уже с детства была отчетливо видна в нем эта, очень яркая, творческая жилка. Мальчишкой он был фантазером, не уставал «угощать» нас целыми красочными историями-экспромтами собственного сочинения, придумывавшимися буквально на ходу. Был очень улыбчивым, светлым, солнечным...

Он обладал совершенно уникальным, самобытным видением мира - об этом говорят все, кто его знал. Мыслил масштабно, глобально. И при этом, что очень важно, Герман всегда оставался самим собой. Был верен своим убеждениям и не отступал от них.

У него есть фильм под названием «Натиск». Вот это слово - «натиск», наверное, лучше всего передает основу, самую суть его характера, его личности... А еще не могу не сказать о том, каким он был трепетно любящим сыном. Мать, для Германа,была всем. Первым слушателем, советчиком, первым критиком. Все, что выходило из-под его пера, он сначала читал именно ей...

Руслан Тотров, писатель, главный редактор журнала «Дарьял»:

- Герман был замечательным мастером устного рассказа. И в какой-то степени его проза, которую не раз публиковал наш журнал, тоже была продолжением этих его устных рассказов. Он никогда не обременял свою прозу сложными сюжетами: это всегда - какой-то небольшой эпизод, случай, впечатление... Его рассказы были как искры, но искры по-настоящему яркие. И это очень редкий дар, чтобы человек писал и рассказывал одинаково талантливо: обычно

встречается либо то, либо другое. Причем, на мой взгляд, в литературе Герман сильнее всего заявил о себе именно как прозаик -несмотря на все достоинства его стихов.

В кино же, мне кажется, он так и не реализовался до конца, на все сто процентов - так как здесь, в Осетии, просто не было возможностей и условий для того, чтобы он смог снять что-то действительно соответствовавшее масштабам его дара. И это, конечно, вина не его, а обстоятельств.

Как человек-творец, человек высокоталантливый, он был очень яркой фигурой. Герман ушел - и теперь мы все ощущаем, какую его уход оставил пустоту и как лживо звучит утверждение, будто незаменимых людей нет... А в редакционном «портфеле» «Дарьяла» лежат сейчас его стихи, еще не известные читателю, которые мы наметили к публикации. Жизнь Германа Гудиева на страницах нашего журнала продолжается...

Подготовила

Е. КОВАЛЕНКО.

Газ. Свободный взгляд 2007г.31июня