Page 33 - МАТРОНА

– Есть оно, есть! – произнесла она. Вслух, но неуверенно.
И комната разом заполнилась холодом. Таким лютым, что стены, выбеленные известью,
затрещали, как льдины в крещенские морозы. Потолок заиндевел, иней расползался по всем
поверхностям, и его невозможно было ни вымести, ни соскоблить… Когда Джерджи
вынесли, похоронили, и люди разошлись после поминок, в доме воцарилось ледяное
безмолвие. Мертвая тишина сковала ночной мир. Матрона не решалась погасить лампу. Легла
и не отводила взгляда от кровати Джерджи, чувствуя в ней неясную, немую опасность для
себя. В мерцающем свете лампы кровать шевелилась, тянула железные руки и молча звала:
”Не лежи там, не обманывай себя, твое место здесь, у меня. Двое вас было – одного я убрала.
Теперь твоя очередь. И некуда тебе бежать, и никуда ты не денешься. Если бы кто еще жил в
этом доме, я, может быть, повременила бы с тобой. Но ты одна, и у меня нет выбора”.
Кровать смеялась, и блестящие шарики в ее изголовье были похожи на зубы мертвеца. А
ниже, в постели, Матроне чудился выдающийся boeped острый подбородок. И у Джерджи,
когда его положили в гроб, заметнее всего был желтый костяной подбородок.
Когда она уснула, наконец, к ней нескончаемой чередой пошли все, кого она знала в
жизни, и все вдруг сделались совершенно одинаковыми – лицом и телом, – и отличить друг
от друга их можно было лишь по торчащим вперед подбородкам. Это шествие длилось
несколько ночей подряд. Потом подбородки ушли, забылись.
И снова вспомнились сегодня.
– Тьфу, чтоб вы сгинули, – проворчала она в сердцах и, уложив головку сыра в
глиняную миску, вышла на веранду.
Перед этим она со зла забыла снять галоши и теперь всюду видела свои следы – с
крыльца на веранду, с веранды в дом. Заглянула в комнату – и там каждый ее шаг отпечатался
на полу. “Может, я и по самой себе всю жизнь ходила грязными ногами, может, сама себя и
втоптала в грязь? В черной земле лежать бы этим ногам, в черной земле”, – она глянула вниз
и увидела, что одна галоша вся в ошметках грязи, а другая блестит, будто только что вымыта.
Это почему-то обрадовало ее – одна нога все же чистая, – и она повеселела, будто добрую
весть услышала. “Ничего страшного, если в грязи только одна нога, – размышляла она. – Как
бы не запачкалась одна нога, другая-то все равно чистая, другая и вывезет на сухое место.
Плохо, когда человек хромает на обе ноги. Хромой на одну – не такой уж и хромой”.
Она взяла тряпку, вытерла сперва галоши, потом прошлась по своим следам, и на
сердце как-то полегчало, и уже не хотелось думать о плохом. Ни о чем не хотелось думать.
Кончив вытирать, она плеснула из кувшина вина в стакан и выпила. Стакан ей показался
маловат, и она снова налила.
– За упокой души Джерджи, – сказала и выпила. Ей стало еще веселей, и она опять
налила. – А этот стакан я пью за свое здоровье. Я гожусь для жизни и дай Бог, чтобы всегда
годилась. Рядом с другими нетрудно жить хорошо, но тот, кто годится, может и один прожить
не хуже. Главное, чтобы с самой собой было легко, а остальное придет. Дай Бог тебе долгой
жизни, Матрона. Ты ничего не знаешь пока о своем сыне – это беда, конечно. Но главное,
чтобы он ничего плохого не услышал о своей матери. Храни тебя Господь, Матрона, – истово
взмолилась она и выпила третий стакан. – Аминь.
Легким шагом вышла на крыльцо. Бага еще торчал перед домом Кола. Наверное, ему
дали выпить перед уходом, и он все никак не lnc уйти. Говорил что-то, размахивал руками,
сгибался чуть ли не до земли, разгибался:
– Ха-ха-ха!
И следом смех женщин:
– Хи-хи-хи!
– Чтоб ты сломал себе шею! – прокляла она его. – Чтоб ты околел в пути!
Тут же стала укорять себя:
– Чтоб ты пропала, Матрона! Как тебе не стыдно?
Если тебя и такие, как Бага, могут вывести из себя, чего же ты стоишь? Они же
позорники. Псы шелудивые. Только и умеют что гавкать по закоулкам. Им же радость, когда