Page 35 - МАТРОНА

дальнюю даль крича – как мы будем жить без тебя?! В причитаниях ее не было ни игры, ни
хитрости – она всегда была чутка к чужому горю, а теперь оно отзывалось в ее душе еще и
как эхо собственного…
Все началось, когда в ее дом нагрянула милиция.
Они ворвались, словно вражью крепость взяли приступом, перерыли все, перевернули,
в каждую щель залезли, ни один клочок бумаги не оставили без внимания, все собрали в
кучу, все прочитали. Письма Джерджи, присланные с фронта – давние письма, – забрали с
собой. Матрона ничего не понимала, смотрела на них, и сердце ее бешено колотилось: какая-
то беда с Джерджи, несчастье, рухнул опорный столб ее дома, погас очаг. Представители
власти молчали, а сама она не решалась ни о чем спрашивать, боясь услышать в ответ то, что
подсказывало ей сердце.
Да они и не ответили бы.
Они зашли в каждый дом и опросили каждого человека. Даже детей, встречавшихся им
на улицах, отводили в какое-нибудь укромное место и настойчиво допытывались о Джерджи.
Что же могли ответить люди?
Все знали: Джерджи ушел на войну, и вот уже давным-давно от него нет никаких
вестей. Как он вел себя с односельчанами? А как живой человек должен жить среди людей?
Как мог Джерджи вести себя в селе? Жил, как все живут. “Очень хорошо, очень дружно
жил”, – отвечали в каждом доме. Похоже, эти ответы никак не удовлетворяли
спрашивающих, и они начинали задавать новые вопросы: кто его родственники, где живут,
кем работают, и конца этому не видно было.
Наконец они уехали.
Они уехали, но дом ее, словно грязью измазанный, уже не был тем домом, что прежде,
– казалось, он даже осел, чтобы выглядеть незаметнее, сник от стыда, сжался. Хоть в первые
дни все село проклинало этих придурков, желая им всем вместе стать жертвой во имя
благополучия Джерджи, но прошло время, проклятия поутихли, и вот уже некоторые стали
косо посматривать на сам его дом и на обитателей этого дома. Количество похоронок в селе
непрерывно увеличивалось, и каждая из них каким-то боком касалась Джерджи, вызывая
неприязнь к нему и следом враждебность, а вскоре уже и к его дому стали относиться, как к
дому кровника. Сверстники не давали прохода маленькому Доме – дразнили, обзывали его,
били, если он не молчал в ответ, взрослые закрывали на это глаза или усмехались криво и,
когда мальчик, побитый, убегал от своих обидчиков, слали ему вслед проклятия.
Раньше, переживая о Джерджи, Матрона понимала, что ее горе является частью общего
большого несчастья, и люди сочувствовали ей, поддерживали, как могли, и она отвечала тем
же, и это было естественно – только вместе, сообща, они могли выстоять, осилить выпавшие
на их долю испытания. Но теперь все перевернулось, и люди вели себя так, будто сама
причина войны исходит из дома Джерджи; не выдерживая косых взглядов, она старалась как
можно реже выходить со двора.
Каждый раз, когда Доме, захлебываясь от плача, прибегал с улицы, она терялась,
заранее зная причину его слез и не в силах помочь сыну; единственное, что она могла, это
обнять его, прижать к груди:
– Что случилось, солнышко мое? Что с тобой?
– Они прогоняют меня, – судорожно всхлипывал он, – они не хотят со мной играть.
Она чувствовала, как вздрагивает его маленькое тельце, а он прижимался к ней, словно
боясь потерять последнюю опору, и материнское тепло пересиливало холод обиды, и мальчик
малопомалу начинал успокаиваться.
Если человек проклят судьбой, его и в ясную погоду гром поразит.
Мало ей было горя, так еще и случай с женой Егната добавился; это и стало последней
каплей.

2