Page 34 - МАТРОНА

на них злятся и шугают их палкой. От этого они себя людьми чувствуют. “Ну, подождите, –
пригрозила она, – я сделаю так, что ваши подлые сердца разорвутся. Накрою к обеду
хороший стол, испеку пироги, сварю курицу. Один за другим приползете вы ко мне.
Усядетесь, будто нехотя, будто дома у вас каждый день такой стол. Да вы же черствую корку
для себя жалеете! Так что готовьтесь: и стол я накрою, и выпивку поставлю, и на гармошке
сыграю!”
Осмотрела село грозным взглядом и усмехнулась:
– Ох, и разговоров будет!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Споткнувшийся человек похож на ветхий плетень – со всех сторон нужно поддерживать
его подпорками, чтобы не рухнул, не свалился, чтобы люди не затоптали его ногами. Так и
Матрона уже много лет подпирала свою покосившуюся жизнь, но не колья искала, а
оправдание себе; иногда приходилось и душой покривить, однако так или иначе ей удавалось
убедить себя в собственной правоте, и это давало ей возможность жить дальше. Теперь же,
когда к ней заявился Чатри с незнакомым ей Доме, привычные подпорки не выдержали,
затрещали, начали валиться одна за другой, и душа ее несчастная словно на ветру закачалась
– ни поддержки, ни утешения. А сердце оно и есть сердце – только в земле успокоится…
Когда Матрона потеряла надежду найти своего сына, – то единственное, что позволяло ей
удерживаться на ногах, – она словно в сторону отошла, и собственная жизнь стала казаться
ей жизнью другого, враждебного ей человека; сейчас он черной массой надвигался на нее,
грозя отобрать то немногое, что осталось от нее самой и, понимая, что это убьет в ней сына,
она отступила, обезумев от страха и чувствуя в то же время и себя каким-то образом
причастной к совершающемуся злодейству; но страх и очищал ей душу, прояснял мысль и,
вырвавшись из оцепенения, дрожа, как в лихорадке, она уже знала – это в страданиях и муках
возродилась в ней надежда найти и обрести сына.
И когда она поняла это, все ее бестолковое прошлое прошло перед ней, увиделось так
ясно, как видится, наверное, раскаявшемуся душегубу миг совершенного им убийства. По
давней привычке она зарыскала в поисках самооправдания, но перебирая один довод за
другим, отбрасывала их как лживые или незначительные, и кто знает, как долго длились бы
ее старания, если бы она не осознала вдруг, что смотрит на свою жизнь не только
собственными глазами, но и глазами сына. И тогда, чтобы и он понял, она вернулась к истоку,
ко времени самых тяжких испытаний в их жизни.
С чего же они начались, ее несчастья?
С войны, конечно, с войны.
От Джерджи уже много месяцев не было писем. В село все это время шли и шли
похоронки, и душа Матроны истончилась, как старушечий волос. Она ждала весточки от
Джерджи и пряталась в страхе, когда почтальон появлялся в конце их улицы. Словно
opedwsbqrbs свое будущее, она сравнивала себя с сиделкой у постели тяжелобольного: ждешь
и не знаешь – то ли голос живой услышишь, то ли предсмертный хрип. Тогда она впервые
лишилась сна. Ворочалась до светла в своей сиротской постели, и картины одна страшней
другой представали перед ней, и хотелось выть от горя и бессилия, но она даже всхлипнуть
не решалась, боясь прогневить Бога – кто знает, может Он прикрывает Джерджи Своим
крылом, и тот жив и невредим? Не смея оплакивать мужа, пропавшего в огневороте войны,
она отводила душу на сельских похоронах. Тут уж можно было и слез не жалеть и о Джерджи
вспомнить, обращаясь вроде бы к покойнику – ах, как он тебя любил, да минует его вражья
пуля! – и свою тревогу излить, взывая к умершему от имени соседей и от себя с сыном в