Page 57 - МАТРОНА

примешалось и чувство вины. Ведь это она и ее сын так или иначе виноваты в жалком,
плачевном положении этого парня: война искалечила, почти убила его, а изза них он лишился
последнего – надежды на будущее. От этой мысли ей стало совсем плохо, она не смела
поднять глаза, взглянуть на людей, но чувствовала при этом, что и они испытывают что-то
похожее, не зная, как вести себя с ней, о чем говорить. Возможно, на них подействовала
сдержанность ее отца, которого не вывело из себя даже дикое поведение Егната.
Она работала молча, сосредоточенно и в то же время каким-то внутренним зрением
видела окружающих. Господи, думала она, как же тяжело им всем, как трудно достается им
каждый прожитый день. Можно ли упрекнуть хоть в чем-то старого Гиго? Младший сын его
погиб, второй вернулся искалеченным и полубезумным, а третий и поныне там, на войне, и
никто не знает, что с ним сталось сегодня или станется завтра. Можно ли такое вытерпеть?
Она тревожится, места себе не находит, боясь за своего маленького сына. Как же не
разрываются сердца у тех, кто одного за другим теряет взрослых сыновей?
Она хотя бы видит Доме, может постоять за него, заслонить собой – и все равно
переживает за каждый его шаг. Каково же тем, кто не может протянуть руку помощи своим
сыновьям, истекающим кровью где-то на далекой чужбине? Глотая слезы, она думала о том,
что несчастным родителям их взрослые сыновья, попавшие в мясорубку войны, кажутся
беспомощными перед судьбой, беззащитными, как грудные дети. А может, если не видишь
своими глазами тех невзгод, которые преодолевает твой сын, тех бедствий, которые он
вынужден терпеть, несчастий, подстерегающих его, опасностей, грозящих со всех сторон,
может, тогда родителям легче переносить все это, может, сердца их бьются спокойнее? Если
так, то почему же они старятся не по годам, почему робкая надежда едва проглядывает сквозь
печаль, застывшую в их глазах? Несчастье, постигшее ее дом, не обошло стороной и ее
односельчан, нет, им пришлось пережить больше, их беды еще страшнее – как же они
выдерживают? И разве общее горе, общие страдания не должны объединять людей, делать их
добрее друг к другу, душевнее? Так почему же они стараются добавить ей горя, обвиняя в
смертном грехе, которого она не совершала? Может, потому, чтобы рядом был кто-то еще
несчастнее, чем они сами, чтобы своя беда казалась меньше?
Она не хотела думать об этом, но и остановиться была не в силах. И от этого
чувствовала себя еще более виноватой, хоть вины своей объяснить и не могла. Люди
молотили, и мякина поднималась в воздух, кружилась над ними, оседала и, казалось, что это
печальные мысли их витают в пространстве, обратившись в прах неизбывных тревог и
переживаний, и покрытые этой пылью, они и сами казались живым воплощением печали.
Она с жалостью думала о том, что эти люди совсем еще недавно были близки и приятны ей,
и почти физически ощущала потерю.
После полудня явился Егнат.
Встретили его молчанием. Чувствовалось, что приход его никому не казался желанным.
Она опустила голову, чтобы случайно не встретиться с ним взглядом, но искоса следила
за его перемещениями, стараясь держаться подальше. Она боялась, ненавидела его, но
выглядел он так плохо, что сердце ее невольно сжималось от жалости. Крепкий еще недавно,
красивый мужчина, бывший любимец всего села, превратился в какое-то подобие огородного
пугала. В свои тридцать два года он выглядел чуть ли не стариком. Волосы поседели и росли
как-то не так, как положено, – торчали дыбом, словно свиная щетина, придавая ему нелепый,
шутовской вид; картину завершала псивая, клокастая небритость запавших щек и
подбородка. Мутные глаза его источали холод, вызывавший в окружающих оторопь.
Наверное, Егнат понял, что настороженное молчание односельчан связано с тем, что
произошло утром. Он попытался разрядить обстановку, заговорить, но отвечали ему
неохотно, стараясь сразу же прервать разговор.
То, как сельчане обходились с Егнатом, пугало ее. Ей хотелось, чтобы хоть кто-то
заговорил с ним, пошутил, развеселил его. Она чуяла недоброе, понимала: молчание людей,
их желание отстраниться от него, обернется для нее бедой. Ей хотелось шепнуть, попросить
кого-нибудь подойти к нему, но она не могла решиться, злясь на себя саму и на односельчан: