Page 58 - МАТРОНА

как же они не чувствуют ее страха? “Наверное, – думала она, – испуганному проще понять
взгляд того, кого он боится, потому что взгляд этот всегда обращен на него. Но почему же
другие не догадываются о грозящей ей опасности?”
А Егнат тем временем все мрачнел и мрачнел. Вот уже бросил первую злобную
реплику. Вот прицепился к кому-то из детей: это, мол, тебе не ножницы, это вилы, возьми их
наперевес. Потом пришла очередь старших выслушивать его язвительные замечания и
оскорбления. Однако никто не поддавался, и старания его пропадали даром. Когда же он
перешел все мыслимые границы, не выдержал его отец, Гиго.
– Тьфу! – сплюнул он в сердцах, хмуро взглянул на сына и продолжал работать.
Егнат замолчал. Постоял еще немного, покачался на костылях, потом как-то незаметно
исчез.
Но и после его ухода сельчане не стали разговорчивее, погрузившись в невеселые думы
о своих отцах, братьях и сыновьях, путь которых пролегал между жизнью и смертью далекой
войны. Гиго onmk это. Выпрямился, постоял некоторое время, опершись на вилы, и произнес
со вздохом:
– Будь проклят тот, кто наслал на нас погибель! За то, что сделал с нашими детьми… –
он замолчал, окинул взглядом односельчан и снова принялся за работу.
Казалось, гумно стало подобием кладбища. Не кладбища даже – ада. Люди работали с
таким остервенением, словно именно молотьба могла вывести их из лабиринта мрачных
мыслей. Даже волы, будто почувствовав состояние своих хозяев, без понуканий шли по кругу,
торопились так, что головы у них, наверное, кружились. Там, где слой колосьев становился
тоньше, слышался скрежет молотильного камня, и от этого скрежета каждый раз замирали
людские сердца, словно камень утюжил тех, о ком они думали сейчас, словно не скрежет
слышался, а треск костей их пропавших без вести родных, словно камень ровнял их с землей,
а в воздухе витала не мякина, а капли крови погибших сельчан.
Нет, это была не просто работа. Работать они, конечно работали, но главной была
сейчас не молотьба, а печаль их сердец, которую они не могли превозмочь и потому работали
еще яростнее, надеясь на забвение. Люди и волы, словно захваченные водоворотом, неслись
по кругу, и кружение это, окутанное пылевой бурей, было похоже на вертящийся ком,
отозвавшийся комком в горле Матроны. Чтобы этот комок не перешел в плач, ей оставалось
только одно – работать. Чтобы не оставалось возможности думать, чтобы усталость подавила
все беды и горести, выпавшие на ее долю. Она видела – другие чувствуют то же, что и она, –
разве это не должно им помочь понять друг друга? Неужели Егнат не сумеет понять ее? “Но
разве ты просила его об этом? – спрашивала она себя. – Разве ты открыла ему то, что у тебя
на душе?” И вот уже она спорила сама с собой:
“Нет, он не поймет тебя”.
“А может, все же поймет?”
И она решила поговорить с Егнатом наедине, с глазу на глаз, так, чтобы им никто не
мешал. Она расскажет ему об ужасном своем положении. Попросит его не трогать их с Доме,
пока не откроется правда о Джерджи… А если он не захочет слушать ее и опять поднимет
крик, обезумеет – что тогда? Тогда люди скажут: ну вот, Егнат успокоился немного, утих, так
она сама взялась его злить, довела до помешательства – сама виновата!
Но мысль уже крепко засела в ней, не давая покоя. Стоило, jnmewmn, посоветоваться с
Гиго, но она не осмелилась. Работала, мучаясь надеждой и сомнениями. “Нет, – наконец
решилась она, – я должна это сделать. Должна поговорить с ним по-человечески. Чего не
бывает, может, он поймет меня?”
Она ждала удобного момента.
И момент представился ей – в тот же вечер.
Работа была закончена, зерно засыпали в мешки, зашили и повезли в зернохранилище.
Убрали на случай дождя мякину в сарай; к тому времени начало смеркаться, и все заспешили
к своим домашним делам.
Она пошла на пастбище – искать свою скотину. На краю села, у реки, сидел Егнат,