Page 89 - МАТРОНА

В доме все пришло в движение. Одни продолжали убирать, мыть, складывать посуду,
другие выносили вещи к машине. Грузить помогали и мужчины, и дети. Все, кроме Матроны,
беспокоились, тревожились, торопились. Слышался скрежет подвигаемой мебели, звяканье-
бряканье мелкой утвари, звенела детская разноголосица, перекликались женщины, звучали
рассудительные голоса старших. Она наблюдала за всей этой сумятицей и снова ей казалось
– такое уже было в ее жизни, что-то похожее на это, и она снова мучилась, не могла
вспомнить, понять, и когда дом опустел, освободившись от вещей, и вдруг пахнуло запахом
свежевымытых тарелок, сердце ее дрогнуло: такое бывает на годовых поминках, когда скорбь
по усопшему уже поумерилась и собравшимся приходится стараться, изображая печаль и
сострадание. То же самое, только наоборот, происходило сегодня в ее доме. Напускное
веселье женщин, их оживленность, шутки, попытки ободрить ее, развеселить никак не
соответствовали грустным, а порой и тревожным взглядам, которые иногда ей удавалось
перехватить. Они-то и отражали истинное настроение людей…
Когда дом закрыли на замок и женщины, прощаясь, стали обнимать ее, когда она
уселась, наконец, в машину и, отъезжая, махала рукой остающимся, ее все не покидала,
преследовала эта мысль: поминки окончились, и все расходятся по домам.
Все, кроме нее.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

1

“Явилась новенькой невесткой в чужое село”, – вот уже несколько дней, живя в чужом
доме, она не может избавиться от собственной присказки, повторяя ее про себя, как
заклинание, и надеясь понять скрытый в ней смысл. Она не страдала, не раскаивалась в
содеянном, но душа ее почему-то полнилась печалью, а печаль в свою очередь изливалась в
вопрос: что будет дальше? Вопрос не касался ее дальнейшей жизни, к собственной судьбе
она была равнодушна. Ее интересовало другое – семья, в которую она пришла. Кто эти люди?
И главное: кто он, приемный сын того человека, за которого она на старости лет вышла
замуж? Действительно сын? Сынок…
Это слово рождало в ней страх, переходящий в беспросветное отчаяние, и в поисках
спасения она снова и снова повторяла: “Явилась новенькой невесткой в чужое село”, – и
слышала вроде бы упрек, и в тоже время знала, что ей не в чем винить себя. Что бы она ни
делала – корову ли доила, шла за водой или готовила еду, она все твердила свою присказку,
будто платок вязала, чтобы завернуть в него, скрыть от самой себя и печаль и отчаяние.
Пока у нее получалось, но ей и самой было понятно – все это закончится, развеется
вскоре, рассыплется, разорвется и останется одноединственное слово: сынок…
Освободиться, думать о чем-то другом она не сможет, но и помнить об этом постоянно –
значит, сойти с ума. Так оно и будет, наверное. Это печальное, рвущее душу слово заставило
ее прийти в чужой дом, захватило, подчинило себе всю ее жизнь. Раньше она жила, как
хотела, не заботясь о том, что подумают или скажут о ней люди. Действовала по велению
сердца, и если ошибалась, сама и казнила себя и миловала. Теперь же будто сковали ее,
закрепостили: она рассчитывает каждый свой шаг, сомневается в каждом своем действии –
может быть, надо не так, а иначе? Но как именно? Ее гложут сомнения, она обдумывает
каждое слово, прежде чем произнести, вымолвить его – вдруг не понравится кому-то? Не
понравится слово, движение, действие, разонравится она сама и, потеряв терпение, ей скажут
в конце концов: “Знаешь что, Матрона, иди туда, откуда пришла. Жили мы без тебя и дальше
проживем”. Она вспылит, конечно, ответит, что и сама у себя дома жила не хуже, чем здесь, и
нечего ее попрекать, не такое уж великое счастье выпало на ее долю. Подумаешь, мужа
нашла! Да если бы она так уж стремилась выйти замуж, то сумела бы найти кого-нибудь