Page 97 - МАТРОНА

потеплела душой, догадываясь, что в замкнутости своей девочка пытается осмыслить
происходящее, и нет никого, кто мог бы помочь ей понять себя и принять, как должное, то
неизвестное, что появилось вдруг из ничего, казалось бы, и надвигается на нее с
неотвратимостью грозовой тучи.
Словно споря с кем-то, Матрона твердила про себя, что человек должен думать,
создавать свою жизнь с самого раннего возраста. Когда речь идет о жизни, нельзя прощать
тем, кто тебе мешает, будь то друзья или родные, или сам Господь Бог. Иначе из-за множества
причин, неудобств и стеснений жизнь твоя израсходуется по мелочам, и, поняв это, от тебя
отступятся и друзья, и родные. Строя свою жизнь, человек должен помнить, что работает не
только на себя, но и на своих детей, внуков, правнуков и тех, о ком он и знать-то уже не будет,
и они, возможно, не вспомнят о тебе, забудут само твое имя, однако род твой продолжится,
потому что именно ты заложил его основу…

8

Когда Матрона пришла в свой новый дом, муж стал знакомить ее с хозяйством –
показал скотину, а позже и сенокосные наделы, огороженные столбами с натянутой между
ними толстой проволокой. Сено было уложено в копны и, прикинув на взгляд, Матрона
решила, что на зиму его хватит с лихвой и думать о том, чем накормить скотину, им не
придется. Оглядев свои владения, старик сказал не без гордости:
– Во всем нашем ущелье только у меня все наделы огорожены проволокой.
И дров на зиму было припасено достаточно; копать же картофель пора еще не настала,
и особых дел по хозяйству сейчас не было. Поэтому Доме с утра стал собираться на рыбалку,
чем немало обрадовал Аллу, которая тут же вызвалась идти с ним. Мать хотела отправить с
ними и старшую дочь, но Белла стала отговариваться и отказалась в конце концов.
Пока Доме не ушел, Матрона попросила его зарезать курицу. Сделав это, он отправился
с Аллой на речку. Белла же вынесла из дома войлочную подстилку, расстелила ее под
грушевым деревом, легла на спину и, отрешившись от окружающих, задумалась о чем-то.
Она думала непростую свою думу и одновременно, подняв ноги, перебирала ими, как
ребенок в люльке. Когда она молча ушла от матери и от нее под грушу, Матрона вздохнула
жалостливо: “Наверное, перебирает свои девичьи горести”. Она хотела подойти к ней,
поговорить, но не знала, понравится ли это девочке. “Лучше пошлю к ней мать”, – решила
она, поднялась на крыльцо и вошла в дом.
Жена Доме к тому времени убрала со стола все, что осталось после завтрака, и начала
мыть посуду. “Пусть домоет, тогда и скажу”, – подумала Матрона и поставила воду на огонь,
чтобы ощипать курицу. Когда вода вскипела, бросила курицу в таз, ошпарила кипятком;
вместе с поднявшимся паром в нос ей шибанул противный запах мокрых перьев. Она
задержала дыхание, но это не помогло. И снова, как раньше, как всегда, ей показалось, что
она заперта в какой-то заброшенном, разваливающемся доме, по дырявой крыше которого
стучит дождь, и вода, просачиваясь сквозь прогнивший потолок, собирается в грязные
разводы, мешаясь с трухой, а она сидит на мокром полу, считает капли, падающие на нее с
потолка, и старается не дышать, ибо все вокруг пропитано запахом сырости, гнили,
мертвечины.
Закончив мыть посуду, жена Доме вызвалась помочь ей, но Матрона, пересилив себя,
отказалась:
– Нет, не надо. Курицу оставь мне, а сама пойди-ка к дочери, поговори с ней. Никто,
лучше матери, не разберется в девичьих делах. Она ведь девушка на выданье, кто знает, что у
нее на душе…
Жене Доме было приятно услышать о своей дочери – девушка на выданье, но, как
водится в таких случаях, она лишь рукой махнула: