Page 101 - МАТРОНА

судьбы. О, сынок мой дорогой, ради твоего отца я рассталась с тобой, и сама же опозорила
его. О, сынок мой, всю жизнь я не могла понять саму себя! Если бы я знала, что твой отец не
так уж и дорог мне, разве бы я сделала с тобой такое? Разве не могли мы, вдвоем, вместе,
скрыться от проклятого Егната, гореть ему в адском пламени! Еще как бы скрылись! Уехали
бы куда-нибудь подальше, вовек он не нашел бы нас… А, может, твоей матери и вправду нет
ничего дороже собственной души, может потому и бросила тебя? Чтобы поменьше было
забот, чтобы полегче было жить. О, мой дорогой, твоя мать, наверное, родилась с черной
душой и никогда ни о ком не печалилась, ни о чем не тужила, только бы самой было хорошо,
только бы к себе подгрести, чтобы помягче прилечь, послаще поесть; наверное, твоя мать так
и прожила всю жизнь, а теперь, стоя одной ногой в могиле, заволновалась вдруг, захотела и
сына вернуть, и к доброму имени его отца причаститься? Теперь ты ей нужен, сыночек, иначе
некому будет похоронить ее, оплакать ее черную душу. О, мой дорогой, пусть черное сердце
твоей матери сгорит в аду, если ты прольешь над ней хоть слезинку. Та, что бросила,
потеряла сына, недостойна людских слез. Плач по мертвому, сынок, это знак почитания,
которого твоя мать не заслужила. Ее надо оплакать живой, но тебе и этого не придется
делать. Тот, кого оплакивают живым, достоин презрения, но ты никогда не узнаешь, что это
касается твоей матери – живой или мертвой”…
Последние слова ее безмолвного причитания словно упали ей на сердце. Оно
содрогнулось, остановилось почти, ни вдохнуть, ни выдохнуть, и Матрона стояла, не дыша, в
глазах ее плыли красные круги, взор затуманился, и ей уже казалось, что пришел ее
последний час, но сердце вдруг отпустило, и она вдохнула, как умирающая, с хриплым
протяжным стоном.

10

Долгое ее молчание жена Доме истолковала по-своему: если человек задумался о чем-
то, ушел в себя, – зачем ему мешать, лезть с разговорами? Она чистила, резала лук, и кто
знает, сколько бы ждала еще, если б не услышала этот тяжкий стон.
– Что с тобой? Болит что-нибудь? – встревожилась она.
– С сердцем что-то, пропади оно пропадом.
– Дать сердечные капли?
– Нет, не надо, – сказала Матрона и подумала вдруг, что после невольной ее обмолвки
столь долгое молчание, закончившееся непроизвольным стоном, может подтвердить
подозрения жены Доме или вызвать новые. – Не надо, – повторила она с благодарностью в
голосе. – Это у меня с детских лет. От запаха мокрого пуха мне каждый раз делается плохо,
прямо сердце останавливается. – Взглянув на жену Доме, она поняла, что та не ребенок
вовсе, ее не так-то просто обмануть. Заботливость ее совсем не означала, что она все
сказанное принимает на веру. Иначе оторвалась бы от дела, а то все режет и режет свой лук,
будто остановиться не может, режет, пряча глаза, и раздумывает, небось, с чего это Матроне
так неможется.
– Сказала бы мне, – как бы между делом проговорила жена Доме, – я бы и ощипала, и
сварила.
– А знаешь, почему я не переношу этот запах? – сказала Матрона, глядя на жену Доме и
стараясь привлечь ее ответный взгляд. – Когда-то в детстве у меня был цыпленок. Красивый
такой, расцветкой похожий на горлинку. Он был ручной, всюду бегал за мной, как
привязанный… Както раз у нас во дворе гнали араку. Когда закончили, сняли крышку с котла,
чтобы барда остыла перед тем, как перелить ее в бочку. А цыпленок в это время подпрыгнул,
взлетел и упал прямо в котел. Я выхватила его из кипящей барды и окунула в холодную воду.
Он еще был живой, раскрывал клюв, шевелил лапками, пытался взмахнуть крыльями. Я
смывала с него барду, мыла и плакала, а запах мокрого пуха и перьев не давал мне дышать.