Page 100 - МАТРОНА

презрительное к ним отношение. Может, в хозяйстве они на что-то и годились, но
представить их с мужчиной она не могла, и само их замужество казалось ей причудой
судьбы. Она не особенно-то и старалась – их мужья сами искали к ней дорогу, ей оставалось
только выбрать, который из них желаннее, милее сердцу. Эти короткие связи позволяли
отвести душу, отвлечься хоть не надолго от неизбывной душевной боли, и, воруя у других
женщин свою толику счастья, она никогда не задумывалась о том, что рушит походя саму
основу их семейной жизни. Хотя могла бы и понять это, когда произошел тот дикий случай с
Цупылом. Чтобы как-то оправдаться, она написала заявление в сельсовет, обвиняя его в
изнасиловании и требуя – тут рука ее, правда, дрогнула, – передать дело в суд. Тогда-то и
подстерегла ее жена Цупыла, словно ниоткуда возникла. Матрона невольно попятилась, но та
бросилась вперед и обняла ее вдруг; не выпуская из объятий, плача, стала уговаривать,
молить о спасении свой семьи – пощади, не лишай детей кормильца, нам не прожить без
него, он пропадет в тюрьме, и дети его останутся сиротами. Матрона стояла, ошеломленная,
и никак не могла уразуметь, почему эта женщина обнимает ее, а не таскает за волосы, не
раздирает лицо, не втаптывает в землю; когда до нее дошло, что жена Цупыла просит взять
назад заявление, она сразу же согласилась, не желая брать грех на душу, но не слезы ее
тронули и не раскаяние собственное, нет, ее будто озарило, – эта женщина не просто о потере
кормильца печалится, она любит своего мужа, жить без него не может. Она и унизиться
готова за него, и убить.
“А я? – думала Матрона. – Любила ли я Джерджи?” Вначале ей и в голову не приходило
разбираться в своих ощущениях, но позже, познав других мужчин и сравнивая, она поняла,
что относилась к нему так же, как к случайным своим любовникам, а значит, и замуж за него
пошла скорее по велению тела, чем души. Нет, не любила она его. Боялась остаться одинокой
– с самой юности жил в ней этот затаенный страх, – остаться никому не нужной. За короткое
довоенное время, что она прожила с Джерджи, за те считанные дни, которые и теперь
кажутся ей лучезарным сном, Матрона успела лишь одно – стать женой, матерью, хозяйкой
дома. Ее положение среди людей определилось, и, ощущая полноту жизни, она считала себя
счастливой, а значит, и любящей женщиной. Потом, когда Джерджи пропал на войне и его
обвинили в дезертирстве, когда сельчане, поверив в это, отвернулись от его дома и от нее
самой, все ее давние страхи ожили, и ей оставалось только одно: надеяться, ждать
возвращения Джерджи или хотя бы весточки с фронта – это была единственная возможность
избавления; ее-то, наверное, она и принимала тогда за любовь. Она ждала его со всей
страстью истомившейся души, только ожиданием и была жива, и когда он вернулся,
израненный, искалеченный, у нее будто крылья выросли, она летать была готова от счастья.
Ухаживала за ним, как за малым ребенком, каждую прихоть исполняла, сердце свое готова
была положить к его ногам; она-то готова была, да сердце не хотело этого, оно, измученное,
все больше охладевало к мужу, и вскоре Матрона поняла, что насилует себя, что в облике
Джерджи она ждала кого-то другого, единственного, который мог бы стать для нее,
женщины, сутью самой ее жизни.
Внешне все оставалось по-прежнему, она продолжала относиться к мужу, как к
близкому, родному человеку. Старалась ни взглядом, ни вздохом не выдать себя, старалась во
всем угодить, чтобы он, несчастный, ничего не заметил. Джерджи, может, и не заметил, но
Бог-то смотрит сверху, все видит. Видит и не прощает обмана.
“Чтоб тебя громом поразило, Матрона, раз ты не можешь понять свою черную душу! –
прокляла она себя. – Всю жизнь ты грешна перед Богом, а все пытаешься выставить
виноватыми других. Как можно обвинять кого-то, если сама погрязла в грехах?.. Человек
рождается, чтобы умереть, каждого ждет свой час. Не обойдет смерть и меня. Но как же я
предстану там перед чистым ликом Джержди? В страшное время ждала я его. Меня осыпали
проклятиями, грозили сжечь, стереть с лица земли его дом. Я защищалась, как могла,
честным именем Джерджи укоряла самых горластых, а получилось так, что я сама же и
предала его, замарала грязью даже память о нем. Сама защищала, сама же и предала. Чтобы
сохранить его честное имя, я сделала самое страшное – бросила своего ребенка на произвол