Page 185 - ГУДИЕВ - ВЕРШИНЫ

«Свой!» или «Наш!» А Сталин, увидев его с камерой на ступеньках
Георгиевского зала Кремля, заметил топающему рядом Черчиллю:
«Такой серьезный человек и такой чепухой занимается!» Тирану,
который одним росчерком пера мог отправить на тот свет пол-света,
Кармен почему-то был симпатичен. Почему — знает один Бог!.. Есть
легенда, что именно Сталин вырвал из рук своего сына Василия
красавицу-жену Кармена и вернул ее «законному»... И не легенда, что
коса репрессий не задела Романа даже древком, а в годы
коллективизации и первых пятилеток и в самые тяжкие и вероломные
времена нашей не совсем еще «исторической» истории Кармен был в
фаворе, на пике, в зените своей славы — и отечественной, и мировой,
славы кинодокументалиста номер один! На языке соответствующих
органов и, простите, преступного мира, он был «чист» и действовал
«по понятиям»... Он был симпатичен всем, особенно тем, кто его
ненавидел!.. Потому что его ненавидели не за грехи, а за святость!..
И только сам он знал, что с рождения распят на кресте своего
призвания и совести, которая может треснуть, но не согнуться. И крест
— не липовый...
Приятно было видеть Кармена, наблюдать за ним... Ни одного
лишнего слова, жеста, дешевой деловитости — собран и раскован,
обязателен и свободен. Взгляд острый, проникающий, чуть-чуть с
шершавинкой и в то же время — неназойливый. Закуривает. Пальцы
обнимают зажигалку так, что, не видя ее в руке, чувствуешь все ее
грани...
Да, был красив. Я бы сказал «сдержанно». Как «вещь в себе»... И
под семьдесят одевался, как в двадцать пять, но это не эпатаж и не
попытка вернуть юность... Это — стиль. Всегда гладко выбритый и
свежий, словно только что принял душ, и в костюме «от Диора» и в
гимнастерке под «телком», был вне моды и времени в том смысле, в
каком летчик танку предпочитает самолет, хотя, мотаясь по весям,
мелочь в карманах он не искал...
Первая фраза... Голос... Карменовский. Единственный.
Несравнимый ни с чьим. Более или менее хорошей его копией может
быть смесь Нат-Кинг-Кола с Кешем или голос такелажника,
согнувшегося пополам под грузом непомерной тяжести... Этот голос,
порой утопающий в глубины тела, порой порывистый, как хлопки
океанского ветра в мокрой парусине, порой мелодичный, как лютня,
всегда был родным и никогда — результатом деятельности легких и
голосовых связок...
Подобно органной мессе, он исходил из тысяч труб, которыми
были прошиты мысли и чувства человека, слившегося с миром
пережитого, виденного, неизведанного...
Создавалось впечатление, что находясь сейчас здесь, он — везде,
всегда, во всем, со всеми: стучит молотком, красит, пашет, строит,
бороздит моря, стирает, гладит, бреется, хохочет, плачет, умирает,

183