Page 189 - ГУДИЕВ - ВЕРШИНЫ

Он чудом уцелел в тяжкое время Великой Отечественной!
Колотился в бомбовом отсеке самолета, примерзал к суглинку окопов,
летел пулей в первых шеренгах атакующих, первым снимал войска и
фельдмаршала сдавшейся в плен фашистской армии, ее крестных
отцов в Нюрнберге, в честь победы с незнакомыми друзьями пил
спирт на капоте военного «джипа»...
Его работоспособность в мире кинематографистов не имела
примера для сравнения. Времена года, времена суток, чередование
дня и ночи не имели никакого отношения к распорядку его рабочего
времени, которое не имело ни начала, ни середины, ни конца... Время
он мог ставить «с ног на голову». В лучших случаях, вставая в шесть
утра, он замертво падал в постель глубокой ночью, и даже сон был
просто моментальной фикцией покоя, ибо волна забот накатывалась
на волну проблем с частотой маятника ручных часов, и в этом
сумасшедшем темпе прошла, очевидно, вся его жизнь!... Вспоминается
такой эпизод. Симферополь. В толпе отдыхающих, плотной массой
идущих к зданию аэропорта, вижу мастера. У всех в руках саквояжи,
баулы, сумки, авоськи, шляпы, транзисторные магнитофоны,
приемники, корзины с фруктами... У мастера — только печатная
машинка. В левой руке — сигарета...
В последние годы своей жизни, оскорбленный ее скоротечностью,
он бросил ей вызов и стал работать еще напряженнее и бойче, пытаясь
обмануть и годы, и себя, и всех тех, кто видел его спящим на
просмотрах. Но сны мастера были вещие! Подобно медиуму, он видел
сквозь сон... Порой его веки смыкались сразу же, как только в зале гас
свет, словно ему подсунули ролик с рекламой снотворного... Но вот
свет на экране гаснет и что же? — Он делает ряд замечаний, отмечает
удачи, предлагает переставить местами несколько эпизодов,
объясняет, какие и в какой последовательности, и на глазах
обалдевшего курса, ведь все до одного видели, что он спит, заявляет:
«Кто следующий, ребята, у меня времени в обрез!» Создавая фильм за
фильмом, он порой месяцами не появлялся в институте, и какие-то
люди пытались разделить с нами горечь забвения. Но это был лучший
урок мастера! Его никогда не брал гипноз «учительства». Он набирал
курс, а не птенцов, ждущих, когда же прилетит родич и вложит что-
нибудь в клюв каждому из нас. Конечно, нам его всегда не хватало,
даже когда он был рядом. Он являлся, как мессия, а исчезал, как ядро
пушки, и часто нам было неизвестно, на каком континенте трещит его
камера, и как скоро он подарит нам бесценные минуты общения с
ним. Но это была приятная неизвестность, и каждый из нас горячо
желал только одного: лишь бы он был здоров!
Он был одним из пионеров так называемого «авторского»
фильма. Очевидно, не было, нет и не будет не авторских фильмов, но
речь идет о желании, захлестнувшим документалистов мира, быть
намеренно тенденциозными по отношению к объекту внимания,

187