Page 113 - МАТРОНА

От прикосновения родной руки сердце ее забилось, зачастило, комок подступил к горлу.
Она прижала руку девочки к груди и будто стук не своего, а детского сердца услышала.
– Не бойся, бабушка, не бойся, – на глазах Аллы показались слезы.
Матроне хотелось коснуться рукой Доме, дотронуться до своего единственного,
золотого мальчика, коснуться и поверить, что он нашелся, наконец, и никогда уже не покинет
ее. Останется с ней, согреет сыновним теплом последние годы ее жизни.
– Доме, сынок мой, сладость моего сердца, где же ты пропадал столько времени? – она
тянула руки к своему сыну, тянула руки к Доме и не могла понять, почему он не радуется
встрече, не бросается к ней в объятия. Она тянулась к нему и услышала вдруг его голос:
– Может, она бредит?
Нет, нет, это был не голос ее сына, уж слишком жестко прозвучало “бредит”. Так мог
Егнат сказать, у сына бы язык не повернулся.
– Да, бредит, конечно, – послышался ответ жены Доме. – Ее потерявшегося ребенка
звали так же, как тебя. Наверное, он привиделся ей в бреду.
Сердце Матроны похолодело, и она поспешила закрыть глаза. Нет, конечно, никакой это
не бред, даже сомневаться не приходится – ее маленький сын, ее солнечный мальчик вырос и
стоит сейчас вместе с женой и детьми, смотрит на нее, но не знает, кто она такая, не
чувствует ничего особенного, и сердце его молчит, не подсказывает, что перед ним та, без
которой он и дня не мог прожить, та самая, которая привела его на автобусную станцию,
уложила на скамейку и ушла, и не час миновал с тех пор, а целых сорок лет, и вот он стоит и
смотрит на нее, как на чужую, хоть и не считает чужой, нет, не считает, она же вторая жена
его приемного отца. Есть ли на свете слова, которые смогут повернуть время вспять, заставят
поверить – это твоя мать! Но если и поверит он, примет ли его душа эту веру?
“Если я расскажу тебе про свои мытарства, про горести свои, что ты подумаешь,
сынок? Может, снова спросишь свою жену, не бред ли это? Как отнесешься ко мне, если
спустя сорок лет я приду и скажу – здравствуй, сынок, твоя мать стоит перед тобой. Что ты
ответишь мне, мой хороший? Может быть, скажешь, что у тебя нет матери? Но если у тебя
нет матери, почему ты не знаешь, где она похоронена? Я спрошу, а ты ответишь – как же я не
знаю, если только вчера с женой и детьми ходил на ее могилу.
О, сынок, лучше бы мне умереть сейчас, на твоих глазах, может, ты пролил хотя бы
слезу участия, все же из твоего дома меня понесут на кладбище. Если бы ты пролил хоть
единую слезинку, мне и того хватило бы. Я бы почувствовала – это слеза моего сына упала на
меня, поняла бы, что оплакана тобой. Не может быть, чтобы душа моя отлетела в неведении,
нет, душа покидает мертвое тело, но сама-то она живая, все видит, все знает. И если ты
прольешь надо мной хоть слезинку, я упокоюсь и уйду с миром… Но не все, что хорошо для
мертвого, годится для живого… Скажи, как мне быть сейчас, пока я жива и лежу
распростертая перед тобой? Что делать, когда я встану? Так и остаться в бреду и думать, что
ты, возможно, мой сын, а может быть, и нет? Но я ведь все знаю, и мне уже трудно будет
относиться к тебе так, как до сих пор… Я появилась здесь, чтобы найти своего
потерявшегося мальчика. Теперь же, когда нашла, смогу ли я сдержать свое сердце, не выдать
себя, не обмолвиться?.. Нет, сынок, твоя несчастная мать скорее умрет, чем откроется тебе.
Ты мой сын, моя опора, и если даже проклянешь меня когда-нибудь, я буду знать – это
проклятие сына. И даже проклятая я скорее умру, чем откроюсь тебе… Но смогу ли я
притворяться, делать вид, что ты мне чужой? Нет, сынок, долго я не выдержу. В бреду или
наяву, но все равно откроюсь тебе. Если ты не поверишь, я отведу тебя в село твоего бедного
отца, соберу родичей, односельчан, и они все тебе расскажут, родной мой. Ничего не утаят.
Расскажут, как трудно пришлось твоей матери, о несчастьях ее расскажут и о том, почему она
рассталась с тобой. Сможешь ли ты, сынок, не пожалеть свою мать, отвернуться от нее?”
“Ничего не утаят… Конечно же, не утаят, – она застонала, заплакала в душе – это
совесть ее отозвалась. – Они расскажут обо всем, чем занималась его мать, обо всей ее
непутевой жизни расскажут. Имя матери станет именем его позора, и Доме никогда уже не
сможет оправиться, поднять голову. Так и останется униженным, и люди буду показывать на