Page 24 - МАТРОНА

то видела, что делает с людьми война – многие так ожесточились, озлобились, что стали
похожи на сумасшедших. Когда на твоих глазах ежеминутно гибнут люди, долго ли
тронуться умом? Помнишь, сынок, сначала я спрятала тебя у родственников. Никто об этом
не знал, но Егнат пронюхал каким-то образом. Если бы не екнуло у меня вдруг сердце, не
бросилась я туда – ни с того, ни с сего, вроде бы, – зарезал бы он тебя. Много я об этом
передумала и вижу: некуда было деться, только так я и могла поступить. Нужно было спасать
твою жизнь, а это поважней материнского пригляда. И я увезла и бросила тебя. Я хотела,
чтобы ты жил, и это удалось мне. Во имя жизни я оторвала тебя от себя, лишила материнской
ласки. Теперь не время меряться, но кто скажет, кому было труднее – тебе или мне? Бывает и
так, что материнская верность приводит к гибели детей. Я не стала убийцей своего ребенка.
Пусть я не знаю, где ты, каким стал, – мне важнее другое: ты остался в живых. О, если бы я
могла рассказать, что это значило для меня – своими руками свершить приговор над сыном!
Но разве найдешь такие слова, разве сумеешь выразить ту боль, которая не утихает ни днем,
ни ночью: ты ведь живешь где-то, а где и как – я не знаю. Зато знаю, что дитя мое никогда не
вспомнит обо мне, а если и вспомнит, то для того только, чтобы еще раз проклясть. Но
материнское сердце все стерпит, лишь бы ты жил, был счастлив"…
"Откуда ты знаешь, что я живой?"
"Знаю, сынок, сердце меня не обманывает".
"Нет, я не живу больше, нет! Я не стал таким, каким должен был стать в своем доме. Я
совсем другой человек".
"Душа у человека одна. Каким бы ни сделала тебя жизнь, душа остается прежней".
"Так почему же ты меня не узнала? Ну-ка, приглядись получше".
Перед ней стоял ее сегодняшний гость, сват, двойник Джерджи.
"Это ты?"
"Да, я".
"Доме", – зарыдала она, потянулась к нему…
И проснулась.

10

Вся в холодном поту, дрожа от неимоверной усталости, она все же нашла в себе силы и
встала. Зажгла лампу, подошла к заветному месту: отпечатки рук ее сына напомнили ей
почему-то надпись на кладбищенском памятнике. Она упала на колени, стала целовать их, и
ей показалось, что руки отталкивают ее от себя. Они были холодны, и она прижалась к ним
губами, лицом, чтобы обогреть их… "Доме, – плакала она навзрыд, – Доме, сынок мой!"
Под колени ей попали, впились в кожу какие-то комья – наверное, с потолка сыплется,
надо посмотреть утром, – и она встала, походя стряхнула их и достала из шкафа деревянный
сундучок с маленьким висячим замком. Задумалась, но так и не вспомнив, куда положила
ключ, попыталась взломать замок, но не смогла. Взялась с другой стороны, попробовала
отодрать петли, они вроде едва держались, но не хватило сил. Достала из-под подушки
старый кинжал, просунула в щель с угла, нажала, и одна из петель оторвалась. Ухватилась
рукой за фанерную крышку, дернула, и вторая петля отскочила – кованые гвоздики брызнули
по полу. В сундуке хранились детские вещи и письма от Джерджи. Матрона ломала сундук,
чтобы продлить свидание с сыном, а достала письма мужа. Каждое из них она знала
наизусть, в каждом была частица его души. Каждое из них предполагало ее ответ, и она
отвечала, читая и перечитывая их, и, значит, в этих письмах она снова была с Джерджи, с ним
вдвоем. Все они были ей дороги, но одно она выделяла особенно – письмо, которое Джерджи
не прислал, а привез с собой, когда вернулся искалеченным, и передал ей не сразу, а потом,
попривыкнув к своему лежачему положению, если, конечно, к такому вообще можно
привыкнуть. Она взяла, развернула это письмо, и словно голос Джерджи услышала: