Page 25 - МАТРОНА

"Матрона!
Это письмо отправят, когда меня уже не будет в живых: может быть, завтра, через
неделю или через месяц. А, может, и через год. Наверное, не следует делать этого, чтобы не
причинять тебе лишней боли, но и оставлять тебя в неведении тоже нельзя: ты будешь ждать
меня всю жизнь. А я не хочу этого. Потому и пишу. Как только получишь мое письмо, устрой
по мне поминки, как положено, а потом, когда пройдет время траура, выходи замуж. За
хорошего человека, конечно. Знай, что если ты будешь счастлива в жизни, то и мне хорошо
будет на том свете. А если нет, то я и в стране мертвых еще семь раз умру. Я не успел сделать
для тебя ничего хорошего и, если ты и после моей смерти не будешь счастливой, то я и
мертвый останусь виноватым.
Я ничего другого не хотел – только жить для вас, для тебя и нашего маленького сына. Я
сравнивал себя с Богом – только потому, что вы есть у меня, в моем доме. А что теперь?
Получается так, что я обманул ваши ожидания. Я жив, но ничего не могу теперь – лежу, как
трухлявое бревно. Целый год уже пролежал – сколько еще осталось? Всей душой я
стремлюсь домой – посмотреть бы на вас хоть краем глаза! Но что увидите вы? Ничего
прежнего во мне не осталось, калека и калека. И я не хочу, чтобы ты видела меня таким,
беспомощным и жалким, не хочу, чтобы глаза, в которых светилась любовь, смотрели на
меня только с жалостью. Пусть я останусь в твоей памяти живым человеком, так будет лучше
и для тебя и для меня.
Не обижайся, но я и врачам уже сказал: у меня никого нет. Не спрашивай, почему я так
поступил. Ответ в этом письме. Может, его и не следовало бы писать, но я заставил бы тебя
вечно ждать. Еще раз прошу: когда получишь письмо, устрой поминки и думай о своем
счастье. Это мое последнее желание. Только ребенка не оставь без материнской ласки.
Отцовской он не знал, так замени ему и отца.
Твой Джерджи".
– Каждый день ждал я смерти, но так и не дождался, – говорил ей Джерджи уже дома. –
Через несколько месяцев мне стало лучше. Еле-еле, с трудом начал подниматься, шаг, другой
делать на костылях. Врачи сказали: у меня гнил позвоночник, а теперь вроде дело пошло на
поправку. Появилась надежда, что выздоровею, и я поборол себя – заторопился домой, к тебе.
А письмо не порвал потому, что верил – скоро встану на ноги, тогда и покажу его тебе,
вдвоем посмеемся над ангелами смерти. Но не получилось, судьба оказалась сильней меня…
Он говорил, и по высохшим щекам его текли слезы. Плакала и она. Джерджи никогда не
был ей так дорог, как теперь. Опустила голову на грудь, застонала в бессильной тоске. А он
взял ее лицо в свои костлявые ладони и попытался прижаться губами к ее лбу, но не
дотянулся, как ни силился, не смог так высоко поднять голову.
– Знаю, – устав и отпустив ее, заговорил он, – знаю, что ты жалеешь меня. Но я-то
именно этого и боялся больше всего. Жалости к инвалиду… Эх, Матрона, Матрона… Ты не
знаешь, каково это – предстать перед любимой женщиной немощным калекой. Когда сам
начинаешь стыдиться себя, презирать, когда свои собственные руки вызывают у тебя
брезгливость, – может ли большее проклятие пасть на человека? Скажи, Матрона, скажи: ты
меня только жалеешь или что-то осталось еще… от прежней любви? Если и не осталось, все
равно скажи, что любишь, скажи! Может, у меня прибавится душевных сил, может, хоть на
миг я почувствую себя человеком. Из-за этой проклятой немощи я возненавидел себя, свое
поганое гнилое тело – оно высасывает, убивает мою душу!
Нет, она действительно никогда не любила его, как теперь. Потому, наверное, что
безошибочным чутьем угадывала – только в ней, в ее любви заключен весь без остатка смысл
его жизни. И это понимание, в свою очередь, подпитывало любовь, возвышая ее до значения
самой жизни. Матрона даже побаивалась: если он выздоровеет вдруг, сможет ли она
сохранить к нему ту же полноту чувства, которое наполняло ее сейчас, когда он полностью
зависим от нее, но не в смысле ухода и присмотра, а в другом: она поддерживала в нем
горение души, без которого он разом перестанет быть человеком, превратится в израненную,
измученную плоть. Она целовала, ласкала его, расстегнула кофточку и гладилась о его лицо