Page 27 - МАТРОНА

меня: просто без меня тебе будет труднее. Я верю в это, ошибаюсь, наверное, но
умирающему простительна даже глупость. Да и не в этом дело. Главное в другом: ты мне не
нужна. Так же, наверное, как я не нужен и самому себе… Запомни, я все прощаю тебе.
Прощаю и потерю моего сына. Может, ты и в самом деле продала его? Все равно прощаю. И
твою измену тоже… В день моего ухода нет у меня зла против тебя… Одно интересно, что-то
так и подзуживает спросить: когда я умру, ты будешь плакать? Притворно, я имею в виду.
Притворяясь, что жалеешь меня. Неужели моя смерть никак не тронет тебя? Неужели и у
гроба моего из твоего нутра не вырвется ни единого искреннего стона?
Наверное, он и на самом деле был проклят Богом: сбылись его слова. Ничего она не
чувствовала у его гроба, кроме усталости. Но почему? Она ведь думала, что от горя
разорвется ее сердце, что она рухнет у могилы без сознания.
А может, у нее и вовсе нет сердца? Или оно каменное какоето…

12

Она не заметила, как рассвело. Лампа вдруг потухла, а в комнате светло. Как быстро
пролетела ночь. Бывает и по-другому. Ляжет она, проспит час, второй, потом проснется и уже
не может уснуть, и ночь тогда кажется бесконечно долгой, и уже не верится, что когда-нибудь
рассветет.
Она оделась и вышла во двор. Всю ночь провела в одной рубашке и посинела, как
ощипанная курица, но холода не чувствовала и, лишь выйдя на крыльцо, продрогла разом –
от сырости, наверное. Дождя уже не было, она и не заметила, как он кончился. В колдобинах,
в следах от копыт стояла темная, мутная вода. В канавах еще текли ручьи. Дождь был
немалый, настоящий ливень. Значит, траву на лугах, и до того поникшую, прибило еще
сильней.
Кто теперь согласится косить для нее?
Во дворе сутулились от холода корова и телка. Наверное, так и простояли всю ночь, не
легли. Дождь вымыл шерсть на овцах, и они побелели. Надо продать их. Своего корма не
стоят. Не сыновья ведь косят для нее. Она умылась, причесалась. Пора было доить корову. В
чувяках по двору не пройдешь, надо надеть галоши. Гдето под крыльцом они. Наверное,
дождь был с ветром – под крыльцом мокро. Одна из галош перевернулась и осталась сухой,
вторая была влажная изнутри. Делать нечего, надела. Алыча перед домом осыпалась, ягоды
смешались с грязью. Надо бы собрать, да неохота. Хватит и того, что осталось на дереве.
Навоз во дворе тоже перемешался с грязью – скотина затоптала. Взяла лопату, собрала
его в кучу. Семейным легче. Кто лопатой махнет, кто метлой, смотришь – и дело сделано. А
она сама себе и муж, и жена, и свекровь, и невестка.
Когда присела доить корову, поняла, что корова лежала всетаки – вымя у нее было в
грязи. "Чтоб тебя на чьи-нибудь поминки зарезали", – проворчала она и пошла в дом за
водой. Принесла воду, обмыла вымя, начала доить. Соски у коровы набухли, молоко било в
подойник крепкими струями. Наверное, она слишком торопилась – корова хлестнула ее
хвостом по лицу. "Чтоб тебя на поминках съели”, – ругнулась она и вытерла лицо
передником. Грязь попала и в молоко, она выловила комки, отбросила и снова начала доить.
Корова была хорошая, давала молока в два раза больше соседских. Только уж слишком
любила побродить, все время приходилось ее искать. "Такая же бродячая, как я", – лаская,
шлепнула она ее по ляжке.
Закончила дойку, поднялась на крыльцо, сняла галоши. Левый чувяк потемнел от влаги.
Когда ходила за водой, наследила в доме. Вытерла пол, процедила молоко, подогрела, залила
закваску для сыра. Во двор забежал соседский поросенок – послышалось чавканье под
алычей. Хруст косточки на зубах словно кольнул ее в сердце, и Матрона, шуганув поросенка,
собрала уцелевшие ягоды в передник. Понесла их в дом и остановилась перед крыльцом,