Page 26 - МАТРОНА

обнаженной грудью, и все это не через силу, как можно было подумать, а со всей страстью. А
он не понял – решил, что она просто жалеет его, и оттолкнул. Глаза его злобно блеснули в
запавших глазницах:
– Плачь по мне, плачь! Падаль я! Кому нужна падаль? Оплакивай меня! Я достоин
твоего плача. И не притворяйся, что можешь еще любить меня! – хрипел он прерывающимся
голосом. – Что можно во мне любить? Вот эти руки? Эти ноги?! Плачь по мне! Я мертв и
меня нужно оплакать. Хотя зачем? Кто я тебе? Кто?!
Откричавшись, он притих.
– Эх, Матрона, Матрона, – заговорил печально. – Не властен я больше над собой. Устал,
обозлился. Ты прости меня, не сердись. Хоть я правду сказал. Зачем я тебе нужен? Я никому
не нужен. Даже себе. Какая от меня польза? Ухаживаешь за мной, беспокоишься, а зачем?
Зачем я живу? Какая разница – умру я сейчас или через год? Чем раньше, тем лучше. И сам
избавлюсь от мучений, и тебя избавлю от пустых забот. Я знаю: ты страдаешь, глядя на мои
муки. Так почему бы тебе не подсыпать какого-нибудь зелья мне в пищу? Подумай, насколько
проще станет твоя жизнь. Скажи, ласково так скажи, что любишь меня, а сама пойди и
достань где-нибудь это зелье. Можно достать, если постараешься. А я поверю, что любишь, и
буду ждать… Закрой дверь на замок и поезжай в город. Там оно есть, там все есть. А я буду
думать, что та, которая так любит меня, принесет мне лекарство, и ожидая исцеления, сам не
замечу, как уйду из этого мира. А? И зелья никакого не понадобится. Я буду ждать, ждать, до
последнего вздоха буду ждать тебя и не дождусь. Скажи-ка, разве это не красивая смерть?
Желанная смерть…
– Джерджи, – упав ему на грудь, рыдала она, – Джерджи! Зачем ты говоришь это? Ты
же знаешь – я дрожу над тобой, к дыханию твоему прислушиваюсь. Зачем ты мне все это
говоришь? Когда ты спишь и не видишь, что я рядом с тобой, мир пустеет для меня. Я хочу,
чтобы ты все время на меня смотрел, и днем и ночью. Я не могу без тебя. Зачем же ты
говоришь все это? Хочешь отвернуться, бросить меня? Нет, ты меня не жалеешь…
Он снова взял ее лицо в руки, пристально посмотрел ей в глаза. Долго смотрел, а потом
засмеялся вдруг:
– Матрона, Матрона, – теперь он говорил совсем другим тоном, – я убедился, Матрона,
я понял, что ты не просто жалеешь, ты любишь меня. А я уже разуверился совсем. Прости,
но трудно в моем положении верить в любовь. А теперь я знаю – наши прежние чувства не
угасли. Не угасли они, Матрона! Я снова чувствую себя человеком. Я не хочу больше думать
о смерти. Я еще поднимусь! Я встану на ноги, Матрона!
Вскоре – через месяц, полтора – случилась эта история с Цупылом.

11

Сквозь голос Джерджи пробился шум дождя.
Дождь стучал в окна, а ей казалось, что кто-то проливает над ее гробом крокодильи
слезы. Наглухо закрытый дом – разве не гроб? – а снаружи светлый мир, с которым она
рассталась, и ктото притворно оплакивает ее. Когда умер Джерджи, и она плакала так же: из
глаз текли ручьи, а сердце билось без боли. Она не радовалась и не печалилась. Устала. Лишь
в самой глубине души еще слышались слова Джерджи, и эти слова, наверное, изливались ее
слезами.
– Настало, – сказал он перед смертью, – пришло мое время. Да и пора уже, сколько
можно. Не осталось уже ничего такого, что могло бы меня удержать на этом свете. Знаешь,
Матрона, когда умирает старый человек, каждый знакомый, зайдя проведать, дает ему какие-
то силы, малые, но они помогают цепляться за жизнь. А мне не хочется цепляться. Нет
ничего такого, за что я мог бы ухватиться руками, чтобы задержаться еще, пожить. И за тебя
не хочу хвататься. Наверное, я верю еще, что тебе нужна моя жизнь – не потому, что жалеешь