Page 67 - МАТРОНА

Вот и настал этот день.
Город всегда поражал ее людской суетой. Будто страшная беда обрушилась, и люди
бегут кто куда в поисках спасения, и в панической спешке перестают понимать и даже просто
видеть друг друга. Так она воспринимала городскую круговерть, в которой ни у кого нет
времени порадоваться встречному, поговорить от души, не отделываясь торопливыми,
пустыми словами.
Она и сама, словно захваченная течением, шла быстрее обычного, тянула за руку не
поспевающего за ней ребенка. Встречаясь взглядом с незнакомыми людьми, всякий раз
обмирала, будто каждый встречный мог догадаться о ее замысле и остановить ее. Знала, что
это не так, что им не до нее – у каждого свои заботы, да и в их глазах было больше
безразличия, чем интереса, но и сочувствие иногда проскальзывало, и тогда ей казалось, что
встречные не только понимают, но и оправдывают задуманное ею.
Чем ближе становилась автобусная станция, тем меньше уверенности оставалось у
Матроны, тем сильнее била ее внутренняя дрожь. Боялась – вдруг Гафи не придет, и тогда
вообще непонятно, что делать. Обманула родителей – как теперь отведешь к ним ребенка? И
в село возвращаться нельзя, Егнат только и ждет этого… Куда же деваться им, если не придет
Гафи?
Эта мысль приводила ее в отчаяние, но втайне от самой себя она боялась и другого,
стараясь не думать об этом, но страх пробивался сквозь внутренний запрет, подступая к
сердцу, сжимая его до боли. Она боялась, что Гафи не придет, и в то же время страшилась
встречи с ней и, пытаясь хоть как-то оттянуть этот миг, то и дело замедляла шаг. Иди же, иди,
уговаривала она себя, не останавливайся, перед смертью не надышишься. Если уж выпала
такая судьба, плачь-не плачь, а разлучиться с сыном придется.
Когда они пришли на автобусную станцию, она сразу же заметила Гафи – та
разговаривала с какой-то женщиной, но взглядом искала ее, Матрону. Увидев Гафи, Матрона
непроизвольно подхватила ребенка на руки, прижала к себе, будто от своры собачьей
защищая. И тут же в ней вспыхнула ненависть к себе самой, из глубины души ее восстал
голос, насмешливый и суровый в то же время: “Ты не за жизнь ребенка тревожишься, ты
хочешь отдать его в чужие руки, чтобы освободиться от забот и жить в свое удовольствие.
Вот и придумала, что боишься за сына и делаешь все это, чтобы спасти его”. Голос был так
убедителен, что она засомневалась в своем замысле, показавшемся ей вдруг пустым и
бестолковым. И она спросила себя, приходя в отчаяние: “Что же я делаю? – и, не зная ответа,
продолжала: – Кто такой Егнат и почему я боюсь его? Или мне только кажется, что боюсь, а
на самом деле и вправду ищу для себя легкой жизни? А если и боюсь, почему отрываю от
себя ребенка? Почему не уеду куданибудь, хоть за семь перевалов, но вместе с ним? Ведь я
же понимаю, что только со мной он будет в безопасности… А люди что скажут? Зачем мне
людские пересуды, когда дело касается моего ребенка?”
Она сомневалась, а ноги будто сами несли ее в сторону Гафи, и уже невозможно было
остановиться. Казалось, какая-то темная сила довлеет над ней, подавляя и принуждая делать
то, чего она никогда бы не сделала по доброй воле.
Гафи, как бы мельком глянув в ее сторону, дала понять, что видит ее.
Матрона сильней прижала к себе ребенка и, втайне надеясь на отрицательный ответ,
спросила взглядом – сладилось ли дело?
Гафи утвердительно кивнула головой, и Матрона поняла – дороги назад нет. Все
кончено.
Она чувствовала себя так, будто в западню попала. Будто не сама все придумала и
привела сына, а Гафи заманила ее сюда. Теперь в поведении Гафи ей чудилось что-то
зловещее. И кивнула она как-то не так, и в быстром взгляде ее вовсе не жалость мелькнула, а
тайное злорадство. И одета она была во все черное, и поглядывая на них, как-то неловко
втягивала голову в плечи, словно стараясь перехитрить всех, остаться незамеченной. Она
чемто напоминала ворона, искоса поглядывающего на цыпленка перед тем, как схватить его.
Матрона стерегла каждое ее движение, боясь, что Гафи вдруг тронется с места и крадучись,