Page 68 - МАТРОНА

боком, боком прискачет к ней и скажет что-то страшное. Ворон ведь, известное дело, ничего
хорошего сказать не может, он только каркает, предвещая беду… Она и сама не заметила, как
пошла в сторону от Гафи, подальше, к самой дальней скамейке на автобусной станции.
Присела и застыдилась вдруг, коря себя за черную неблагодарность. Разве не Гафи приняла
всей душой ее беду? Разве не она вызвалась помочь ей в трудную минуту? Матрона
старалась пересилить себя, но не могла: теперь ей казалось, что Гафи с самого начала
замыслила что-то против ее сына. Она боялась Гафи и в то же время понимала отчаянность
своего положения, и снова пыталась урезонить себя, взглянуть на Гафи другими глазами, но
так и не смогла. А Доме, уставший от хождения по городским улицам, свернулся клубочком у
нее на коленях и лепетал что-то свое, что-то рассказывал. Она не слышала его, занятая
своими мыслями, но что-то отвечала, поглаживая его дрожащей рукой, смотрела на его
светлое личико, не могла наглядеться, и сердце ее едва не разрывалось от нежности и страха.
Ребенок угомонился, подумав, наверное, что матери не до него, и вскоре уснул. Она не
заметила, как сон сморил его, а услышав его ровное посапывание, пожалела: надо было
развлечь его как-то, расшевелить, чтобы подольше побыть с ним, оттянуть миг расставания,
но, скованная страхом, она не догадалась сразу, а теперь уже было поздно. Теперь она могла
только смотреть на него, прощаясь, запоминая каждую черточку его лица, каждую его
ресничку и это родимое пятнышко над бровью, похожее на крохотную гусиную лапку. Ей
вдруг почудилось, что пятнышко стало увеличиваться, надвигаться на нее, угрожая, и,
вздрогнув, она очнулась, пришла в себя.
Гафи, будто ворон, кружила невдалеке, посматривала на них, торопила взглядом, и
Матрона поняла – ждать больше нечего. Она сняла ребенка с колен, положила на скамейку и
встала. Теперь она смотрела на него стоя, на гусиную лапку над бровью, и понимала,
удивляясь, что расставание с сыном больше не страшит ее. Она не могла разобраться в себе,
найти объяснение своему состоянию: сердце ее словно окаменело, казалось, она не
испытывает никаких чувств ни к ребенку, которого сейчас бросит спящим на скамейке, ни к
самой себе, усталой и опустошенной, которой смутно, словно издалека, слышатся не
сказанные ее сыном слова: “Мама, ты скоро вернешься?” – и свои собственные и тоже не
произнесенные: “Скоро, сынок, скоро вернусь”. Эти ее слова, – скоро вернусь, – которые она
больше чувствовала, чем слышала, как бы освобождали ее и подхлестывали в то же время,
отгоняя прочь от скамейки, от спящего ребенка. Она приблизилась к Гафи, увидела, словно в
тумане, ее лицо и услышала, как мольбу, ее жалостливый голос: “Я все сделала, иди, не
мучай себя больше. Все будет хорошо. Иди. К вечеру я буду дома”. Эти слова гнали ее
дальше, и ей самой уже хотелось вырваться отсюда, убежать, скрыться, исчезнуть, и она шла,
не разбирая дороги, торопилась, почти бежала, пытаясь спастись от нескольких слов,
звучавших в самой глубине ее души: “Мама, ты скоро вернешься?”
“Скоро, сынок, скоро”, – отвечала она наспех, и этот пустой ответ хлестал ее больней
кнута, заставляя бежать подальше от сына, искать то место, где уже не будет, наконец,
слышен бесхитростный вопрос ребенка.
И она спешила куда-то, не понимая, куда идет, и не видя ничего перед собой. Она
боялась поднять голову, ей все казалось, что прямо над ней кружит огромный ворон, и стоит
только взглянуть на него, как раскроется черный клюв, раздастся злорадное карканье и
прервется та тонкая нить, которая еще связывает ее с сыном, те слова, что навеки запали ей в
душу: “Мама, ты скоро вернешься?” – и ее ответ: “Скоро, сынок, скоро вернусь”.
Она слышала голос сына. Его слова гнали ее по городу, от перекрестка к перекрестку,
она сворачивала с одной улицы на другую и, когда устала, изнемогла вконец, бросилась к
дому одного из своих родственников. Увидев ее, хозяева обеспокоились, стали
расспрашивать, а она вместо того, чтобы рассказать правду, завела речь о Джерджи, о том,
что от него давно нет вестей и она уже высохла от переживаний. Рассказывала им и о другом
– о родителях, о соседях, но и здесь, среди близких людей, ей не давали покоя все те же
голоса, детский и ее собственный:
“Мама, ты скоро вернешься?”