Page 71 - МАТРОНА

протягивая руки. Она сама не заметила, как сорвалась с места и оказалась на дереве.
Взобралась, устроилась на самой верхушке и уже без боязни посмотрела вниз: волки
беззвучно, как призраки, кружили сначала в отдалении, потом все ближе и, наконец,
подступили вплотную к дереву. Поняв, что добычу им не достать, они уселись кружком,
задрали морды к небу и горестно завыли:
– У-ы-ууу…
Возбудившись от собственного воя, забегали вокруг, толкая друг друга и свирепея, и
один из них вдруг бросился к дереву, вцепился в него клыками, будто перегрызть хотел, и
отскочив, взвыл так, что у Матроны сердце чуть не оборвалось. Следом за ним и другие
рванулись к дереву. Они вставали на задние лапы, скребли его, беснуясь, когтями,
отскакивали в злобном бессилии и снова бросались вперед и, в конце концов, уселись, решая,
видимо, что делать дальше, и ничего не придумав, завыли так, будто в мире произошло что-
то страшное:
– У-ы-ууу…
Не зная, как освободиться от них, Матрона вынула из сумки вареную курицу,
приготовленную для сына, и бросила вниз, надеясь, что сожрав ее, волки угомонятся и уйдут
подобрупоздорову. Получив неожиданный дар, волки бросились на него, вырывая друг у
друга, рыча и клацая зубами, потасовка перешла в схватку не на жизнь, а насмерть, в которой
никто никого не щадил. В дальнем селе тревожно залаяли собаки, лай приближался,
послышались крики, а затем и два подряд ружейных выстрела.
Волки неохотно и неторопливо ушли из-под дерева, и вскоре их вой послышался
откуда-то издали. Хоть они и ушли, но Матрона сидела на дереве, пока не забрезжил рассвет.
После этого она уже не осмеливалась ходить по ночам в город.
Дни шли своей чередой, и она постепенно привыкала к разлуке с Доме. И Егнат притих.
Не стало слышно его криков и угроз, и она перестала бояться за сына. Но в ту ночь, на
дереве, в ее сердце закралась обида. Обида и подозрение. Причиной тому был Джерджи.
“А где он и вправду, этот Джерджи? – думала она. – Если он живой, если не перешел на
сторону врага, то почему же он забыл о доме? Неужели сердце его так очерствело на войне,
что он даже сына не вспоминает? Разве живой человек может не помнить о своем ребенке?
Что же он молчит столько времени? Написал бы хоть слово, прислал весточку, пусть не ей, но
хотя бы сыну своему. Если бы она знала, где находится Джерджи, ее бы никто не удержал,
она и в это ужасное время нашла бы как добраться до него, узнать – жив ли он, здоров ли и
почему забыл о семье?.. А может, Егнат прав? Может, он действительно подался к немцам?
Но если это так, то ради чего она страдает здесь, защищая честь мужнего дома? Ради чего
вместе с ребенком своим горит в адском пламени, разожженном односельчанами Джерджи?..
А если он не перешел к немцам, то почему не пишет?.. А может, с ним случилось что-то, и он
в таком состоянии, что ни о ком, кроме себя, и думать не может?”
Эти мысли не давали ей покоя, будили всяческие подозрения, и приходя в отчаяние, она
временами готова была примириться со своим одиночеством, забыть о разлуке с сыном. Ей
вспоминались дни, прожитые с Джерджи, но теперь уже не лучшие из этих дней, а другие,
когда Джерджи вдруг как-то отдалялся от нее, и она обижалась, страдала от недостатка его
внимания. Она поймала себя на том, что переносит свое теперешнее недовольство мужем на
ребенка, и это было неожиданно для нее самой и ранило так больно, что все ее обиды и
подозрения опали, как осенние листья, и она вернулась в состояние вечной тревоги за Доме.
А осень между тем кончилась. Наступила зима. Навалило столько снега, что дома были
засыпаны чуть ли не до самых крыш и, чтобы выйти поутру, людям приходилось
откапываться. Мужчины ждали, когда снег перестанет идти, чтобы проложить из ущелья на
равнину санный след…
В ту ночь ей долго не спалось. Она уже более трех недель не была в городе и ничего не
знала о Доме. Потом, уже во сне, она оказалась в каком-то неизвестном месте, среди
незнакомых людей. Все утопало в снегу, и в этой снежной стране она почему-то искала
своего сына. Увидела его наконец: ребенок увяз в сугробе и махал руками, звал на помощь.