Page 73 - МАТРОНА

страха, и она жила в постоянном ожидании приговора: если близкие обходились с ней так
сурово, проклиная и отрекаясь от нее, то чего же было ждать от других? И в то же время она
понимала, что не столько боится самих голосов и тех, кто скрывается за ними, сколько того, в
чем ее обвиняли. Она старалась не слышать, не думать об этом, ей хотелось забыть их, эти
голоса, родные и желанные для ее слуха, отрешиться и жить сегодняшним днем, но она
внимала им и помимо своей воли подтверждала их правоту, чувствуя себя ничтожной,
готовой саму себя втоптать в грязь.
Она боялась, а испуганная душа ищет утешения, испуганное сердце держится на
подпорках самооправданий, и она находила, придумывала их для себя. Она придумывала их,
стараясь хоть за что-то зацепиться в этой жизни, и какое-то время сама в них верила, но
продолжалось это недолго, все начиналось сначала и, отчаявшись, она созывала соседских
женщин и устраивала шумную пирушку. Или произносила на людях что-то непристойное,
непотребное, и это сразу же привлекало к ней внимание, и чувствуя косые взгляды и
посмеиваясь в ответ, она забывалась на миг и вновь чувствовала радость вольной жизни. Все
это могло отвлечь, но не вело к спасению. Когда сказанное ею доходило до ее собственного
разума, и бесстыжие слова, провоцирующие ссоры и столкновения в селе, повторялись в
памяти уже для самой себя, она готова была провалиться сквозь землю, понимая, что только
добавила себе позора. И то же самое начинали говорить вновь зазвучавшие голоса, и ей уже
не казались жалкими оскорбленные ею односельчане, жалкой становилась она сама. Те, кого
она унизила только что, обескуражила своей дерзостью, теперь смотрели на нее как бы
сверху вниз, и она злилась, уходила, искала укромное место и там ругалась сама с собой.
Так было и в последний раз.
“Что ты делаешь?! – налетела она на себя. – Какая муха тебя укусила? Или, может, ты
стала завидовать людям, может, ты хуже всех в этом селе?”
“Господи, – сокрушалась она, – как же я могла сказать такое? А если бы меня услышал
тот парень, гость Чатри, который так похож на моего сына?”
“Чтоб ты пропала, Матрона, – упрекнула она себя. – Ты, наверное, постарела, боишься
жить одна и хочешь умереть в чужом доме? Не потому ли ты застеснялась, как молоденькая
невестка?”
И тут же, словно дождавшись своего часа, зазвучали голоса ее близких:
“Достоинство, Матрона, ты теряешь достоинство… Если себя не стыдишься, то
подумай хотя бы о нас. Не позорь наши имена, не бросай на нас тень”…
Матрона услышала эти слова по-своему, и они глубоко запали ей в душу. В ней
вспыхнула вдруг надежда – и не гасла уже, горя небольшим, но ровным пламенем.
Теперь, если кто-то из сельских пытался не по делу завести с ней свару, она отвечала
спокойно и смиренно:
– Что я плохого вам сделала, что плохого? Почему вы не даете мне покоя? Почему среди
вас так трудно жить бедному человеку?.. У меня ведь тоже есть родные и близкие, и если вы
со мной не считаетесь, то постесняйтесь хотя бы их…
“У меня ведь тоже есть родной”… – ей хотелось произнести это именно так, в
единственном числе, но она не могла решиться, не осмеливалась даже наедине с собой.
“У меня тоже есть сын”, – твердило ее сердце.
Эта мысль стала овладевать ею. Вернее, не мысль, а предчувствие, какая-то постоянная
сдавленность сердца, не отпускавшая ее ни на минуту. Она и верила, и сомневалась, и,
находясь в состоянии постоянного ожидания, ничего не хотела предпринимать, а то, что
делала все-таки, казалось ей неверным, случайным – она сомневалась в каждом своем
поступке, в каждом произнесенном слове. “А может, я не права? – взвешивала она каждый
свой шаг. – Может быть, надо было как-то иначе?” Она сомневалась не только в совершаемых
действиях, но и в чувствах своих, думах, переживаниях.
Те голоса, что звучали в глубинах ее души, стали приобретать ясность, определенность,
и если раньше она их скорее чувствовала, чем слышала, то теперь они звучали, как наяву. И,
конечно же, чаще всего ей слышался голос сына, и не только те слова, которые стали ее