Page 75 - МАТРОНА

Она стала сравнивать лицо ребенка и телосложение, осанку Джерджи с обликом гостя,
их голоса, и, конечно же, главное, отличительный знак над бровью, и совпадений было так
много, что ей стало страшно, ее бросило в дрожь, и она напряглась, сомкнув руки на груди,
втянув голову в плечи и боясь шевельнуться, упустить что-то. Но этот страх не давил, не
пригибал ее к земле, напротив, ей казалось, что она вместе с кроватью, постелью и всем
домом возносится над миром, поднимается все выше и выше, и теперь ей было страшно
упасть с этой высоты. Она схватилась за спинку кровати и хрипло, через силу произнесла:
– Это мой сын…
И сразу же поняла, что достигла той высоты, упав с которой, разобьешься насмерть.
– Это мой сын, – беззвучно выдохнула она, и в глазах у нее потемнело.

2

Она знала, что почувствовала это сразу, едва увидев его – какое-то томление в душе,
неясное предчувствие, – но таилась, боясь признаться себе, живя надеждой, и только теперь
осмелилась, смогла сказать, произнести это вслух. Сказала, но не для посторонних ушей.
Предчувствие и уверенность – это не одно и то же, и хоть она уже почти не сомневалась, но
чем обернется дело, ей не дано было знать. Говорить об этом с кем-либо она не хотела, боясь
людской молвы и зная из своего печального опыта, что лучше попусту надеяться, чем горько
обмануться. И, тем не менее, ей надо было хоть что-то разузнать об этом человеке,
неожиданное явление которого перевернуло всю ее жизнь.
Как бы между прочим, интересуясь вроде бы сватовством, она попросила Нату, жену
Чатри, съездить в то село, поинтересоваться у дочери: кто эти люди, что говорят об их парне
– свой он у них или приемыш? Но Ната все никак не могла вырваться, да, впрочем, не
оченьто и старалась. Когда Матрона раз, другой напомнила ей о своей просьбе, та вдруг
заважничала, загордилась, будто и не Ната она вовсе, не жена Чатри, а принцесса в
панбархате: хочет – казнит, хочет – милует. И это та самая Ната, которая всю жизнь боялась
поднять при ней голову, которой стесняется собственный муж, которая даже обед
приготовить, как следует, не умеет. А если уж случается ей попасть на люди, только и может,
что какую-нибудь околесицу понести, чушь несусветную. И вот дождалась, наконец, взяла
верх над Матроной, всем своим видом дает понять, что держит ее судьбу в руках и как
распорядится ею, так оно и будет. Откуда ей знать, убогой, что не о сватовстве волнуется
Матрона, что не горит она желанием выскочить на склоне лет замуж, перебраться со своими
тряпками в чужой дом.
Иногда, отчаиваясь, она порывалась намекнуть Нате о своей печали, но всякий раз
сдерживалась, понимая, что даже открыв всю боль своей души, ничего хорошего не
добьешься: Ната просто-напросто, да еще и с удовольствием, разнесет по селу новую
сплетню.
И Доме не появлялся больше, ни с Чатри, ни сам по себе. Если бы он пришел, она
сказала бы ему: так, мол, и так, прежде, чем ответить, я хотела бы побывать в вашем доме,
посмотреть, как вы живете, поговорить, а уж потом можно было бы решить – да или нет. Ей
бы только попасть в их село, а там уж она сумела бы и поговорить с кем надо, и все, что надо,
разузнать. Но Доме все не появлялся, а сама она знала в том селе только дочь Чатри, но как
отправишься к ней одна, без Наты?
Доме все не шел, и она устала, до изнурения устала ждать. Знала, чувствовала, что он
появится, но каждый час ожидания казался ей бесконечным, и она поймала себя на том, что
начала сердиться на Доме так, как только мать может сердиться на сына, забывающего за
делами зайти, проведать ее. А его все не было и не было, и ей оставалось лишь одно – снова
идти к Нате, просить, унижаться, смотреть, как она пыжится, взирая с высоты своей глупости
на ее душевные муки.