Page 79 - МАТРОНА

твоего порога.
Матроне было неприятно слышать это, и вспомнив обо всех своих горестях, она и
прокляла все разом:
– Чтобы он с неба на землю свалился, Бог богов, за его дела!
– Оставь в покое Бога, – разозлилась Ната. – Подумай о своей старости! Хоть для кого-
то еду будешь готовить, хоть для чего-то будешь нужна.
В чем-то она была права, по-житейски, по крайней мере, и Матрона сникла,
пригорюнившись. “Чтоб ты пропала, Матрона, – корила она себя, – даже Ната учит тебя уму-
разуму! За что ж такое наказание? Где твоя справедливость, Господи? Эта непутевая варит
обед на всю семью, а я что ни приготовлю, сама же и съедаю. Даже в этом я обделена, что ж
тут говорить о другом… Никто не скажет – как вкусно, Матрона! Никто не обругает – ты что
это сварила, Матрона?! Эта глупая Ната, которая так и не научилась толком готовить,
усаживает за стол мужа и детей, и все довольны, привыкли уже к ее стряпне. Довольны и
тогда, когда она ничего не успевает приготовить, и пожевав всухомятку, они ложатся спать. А
ты хоть царский стол накрой – все равно он никому не нужен, кроме тебя самой. И не евши
никто, кроме тебя, не останется… Пусть же голодная смерть постигнет того, кто осчастливил
меня такой жизнью! Пусть собственной желчью подавится!”…
Ната продолжала что-то говорить, и Матрона делала вид, что слушает ее, но думала о
другом, печалясь о нескладной своей жизни. Вскоре мужчины закончили класть копну и
подошли к ним. Над лугами плыл теплый запах свежего сена, и когда они подошли, этот
запах, смешавшись с их потом, ударил в ноздри, напомнив Матроне ее лучшие годы, и она
вдохнула полной грудью, вспомнила о своем одиночестве и подумала, как должны быть
счастливы те женщины, чьи мужья и сыновья, вернувшись вечером с лугов, приносят в дом
пряный запах сенокоса, объединяющий семью в единое целое, – запах труда, благополучия,
запах самой жизни.
– Надо бы руки помыть, – Чатри сбросил с себя рубашку с короткими рукавами.
Венера зачерпнула кружкой воды, но переглянувшись с мужем, перемолвившись о чем-
то на языке взглядов, стала в сторонку, и вид у нее был такой, словно ей выпала нечаянная
радость. Чатри умывался, отфыркиваясь, и капли сверкали, отлетая и падая на землю. Майка,
потемневшая от пота, прилипшая к животу, оттеняла белизну его крепких рук, совсем не
загоревших выше локтей; коренастый, заросший курчавой шерстью, Чатри напоминал
матерого медведя.
Матрона смутилась, поняв, что занятая своими мыслями, слишком долго смотрит на
него, и тут же перехватила злобный взгляд Наты, которая, конечно же, истолковала все по-
своему. Венера тоже заметила, что мать разозлилась отчего-то, но это заняло ее лишь на
мгновение, и тут же переведя взгляд, она незаметно для окружающих, но с горделивой
радостью продолжала смотреть на своего мужа.
Когда остальные умылись, она сказала ему:
– Давай, я полью тебе. Снимай рубашку.
Он помедлил чуть, глянул на жену, все объяснив ей взглядом, и завернув ворот рубахи,
стал умываться. Венере хотелось, чтобы он помылся до пояса, чтобы тело его вздохнуло
после долгой работы на солнцепеке, но то, что он постеснялся ее родителей, как и положено
зятю, понравилось ей, и она быстро, но выразительно глянула на мать – вот, мол, какой он у
меня! Ната уловила ее взгляд, но опять все поняла по-своему. Ей показалось, будто дочь
похваляется своим мужем, давая понять, что он, не в пример Чатри, никогда – даже в мыслях
– не падет до женщин, подобных их соседке. Ната резко отвернулась и, негодуя, глянула
сначала на мужа, затем на Матрону.
А Матрона держалась так, словно не видит ничего, не знает и вспышка эта не имеет к
ней никакого отношения.
– Ну что ж, мои голодные работники, – сказала она, глядя на мужчин, – закусим, чем
Бог послал. Я-то знаю, какого угощения вы достойны, но что поделаешь, если человек беден,
если нет у него возможности… Приходится иногда и сухим чуреком обойтись…