Page 82 - МАТРОНА

Опять глупая Ната возомнила себя умной.
“И ничего не скажешь, – подумала Матрона. – Если человек упал, каждый смотрит на
него сверху, мнит себя великаном”.
– Когда вы собираетесь обратно? – спросила она Солтана.
– Завтра.
– Хорошо, – сказала она, – вечером я зайду к вам, скажу свое слово…

5

Домой она пришла такая уставшая, будто сама и сено сгребла и копны сложила. Кое-как
доплелась до деревянной тахты и упала, как подкошенная.
– Что делать? – слышала она стон своей души. – Что делать?
Она еще не знала, даст ли свое согласие, но от одной только мысли об этом чувствовала
себя униженной, не понимая, как это можно – взять и на старости лет податься в чужой дом,
жить в чужой семье. Они там трудились, наживая по крохам свое добро, а ты являешься на
готовое, оглядываешь все это и объявляешь себя хозяйкой. И даже больше – ты становишься
хозяйкой не только их добра, но и самой их жизни, сложившейся и устоявшейся задолго до
тебя. Имеешь ли ты право на это? А если у тебя не будет никаких прав, сможешь ли ты
выдержать такую жизнь? Возьмешься ли убираться в доме, готовить, выйдешь ли двор
подмести или просто посидеть на скамейке у ворот – везде будешь чувствовать, будто кто-то
невидимый следит за тобой настороженным и вопрошающим взглядом, и всюду будет
слышаться тебе:
– Кто она такая? Как попала сюда? Что она делает в этом доме?
“А если ты знаешь все заранее, – думала она, – если понимаешь, что дом этот чужой
для тебя и никогда своим не станет, то почему же так стремишься туда? Может ты рехнулась
на старости лет, и сама уже не соображаешь, что делаешь? Отчего вдруг так немил тебе стал
твой бедный, старый дом, с которым ты словно пуповиной связана?”
– Этот парень, – произнесла она в задумчивости, – этот парень…
Ей послышался голос ее сына, веселый, радостный голос ребенка, и она попыталась
увидеть, представить себе его лицо, но оно расплывалось белым пятном, и пятно это
ширилось, затуманиваясь и теряя очертания, и она привстала в испуге, напряглась, пытаясь
усилием воли оживить свою память, то единственное, что связывало ее с этим миром, но
пятно продолжало расплываться и, казалось, вместе с ним уходит из нее и сама ее жизнь.
Но Матрона была все еще жива и как бы со стороны видела саму себя, сжавшуюся в
комок на старой тахте. И спрашивала молча: ради чего ты мучаешься, ради чего? И слышала
свой голос:
– Ради тебя, сынок мой, ради тебя. Я знаю, чувствую, что ты недалеко, и мне бы только
узнать, как ты устроился в этой жизни. Счастлив ли ты, здоров ли? Мне ничего не надо,
сынок, только бы понять: ты и в самом деле мой сын, или явился в наказание за мои грехи.
Не бойся, я не стану приставать, навязываться, не потребую сыновней любви. Я не достойна
ее, мой золотой, такая мать, как я, только позор для сына. Я и сама это знаю и не хочу, чтобы
из-за меня ты жил с опущенной головой. Я не достойна твоей любви, родной, но позволь мне
хотя бы слышать твой голос. Позволь наглядеться на тебя, ничего другого я не прошу. Если
ты отвернешься, если родная мать покажется тебе чужой, я не обижусь, мое солнышко. Я не
осмелюсь подойти, приласкать тебя, но само твое дыхание согреет мое сердце…
Она плакала молча и, глотая слезы, молча взывала к нему, и он, ее взрослый сын, был
вроде бы рядом, стоял перед ней – стоило только руку протянуть, – но она не могла собраться
с духом, явственно ощущая холод ecn отчужденности, и готова была отступить, отрешиться,
вернуться к прежней жизни и дожить, как придется, до конца покорившись судьбе. Но в то
же время ее грела надежда, и как-то само собой думалось о будущем, о том, что, войдя в