Page 111 - ГУДИЕВ - ВЕРШИНЫ

всего человечества! Сколько ранимой нежности и просветленной
грусти в колыбельной тиши вопрошения: «До которой весны мы в
любви нашей горестной дожили?» Верностью горестной любви, как
кровью бинт, пропитана и строка, и весь стих поэта, верного своим
стихам, друзьям, и в своей ненависти — своим врагам.
Дзахов добрый, но не добренький. Устами Чингисхана он выносит
сокрушительный приговор предателю алан Котяну с неотвратимостью
таранного удара. И тот же Дзахов пишет о весне: «В парк уходят
ночные трамваи. Гаснут в теплых квартирах огни. И сады одеваются в
мае в белый цвет, как невесты они». «Весна... Распускаются листья.
Без сна опускается ночь». И ему не хватает одного дня, «чтоб дописать
страницу последней книги — лучшие слова... »
Жаль, что в книгу не вошли десятки других стихов поэта.
Вызывает досаду небрежный набор — в отдельных стихах есть
опечатки, читатель может решить, что это от автора. Радует, что книга
— хоть в таком виде — вышла, попала на прилавки и нашла своего
читателя. Не снижает впечатление от книги порой декларативность —
это органическая ткань поэтического ядра, не расцвеченного
ненужной метафорой, ортодоксальным сравнением, необычным
ракурсом... Порой спорна зарифмовка строк, но чаще она вызывает
восхищение — свободной, без хрестоматийной жесткости и
банальностей типа «кровь — любовь», «век — человек»...
Игорю Дзахову было за пятьдесят, когда он, тяжело больной,
ходил с палочкой, но настоящие поэты чем взрослее, тем моложе; как
бумеранг, они ежесекундно возвращаются туда, где жизнь — чудо, а
мир — открытие! Поэтому «идут дожди. Дожди воспоминаний.
Бумажные кораблики плывут... Неслышно детство следует за нами:
ушло навек — и снова тут как тут».
Но юность эта — зрелая, полная азарта нерастраченной души,
пространства, где «нет ни знаков, ни ГАИ». «Подумать, в гонках —
мало прока. Рекорд для вечности — пустяк. Но лучшие рождались
строки на запрещенных скоростях». Правильно. Поэтому вся жизнь
Игоря Дзахова — не рекорд, а скорость, запрещенная лилипутами, но
разрешенная призванием и одержимостью быть самим собой.

ВАЛЕРИЙ ГЕРГИЕВ: ВОПЛОЩЕНИЕ ЗАМЫСЛА
По своему невежеству, с юношеских лет, мне казалось, что
человек в черном фраке и белой рубахе, размахивающий руками над
оркестровой ямой, спиной к зрителю, только мешает сосредоточиться
на сцене... Чтобы убедиться в обратном, я часто глядел на
оркестрантов в надежде увидеть лица, устремленные на маэстро —
капитана фрегата в бурных волнах музыкальной гармонии... Тщетно.
Лица гребцов, то бишь исполнителей, были устремлены на листы
партитур. Тогда какого черта тип, похожий на пингвина, то замирает,
то трясется, как умалишенный, и является чуть ли не главным, если не

109