Page 109 - МАТРОНА

приязни, а теперь и вовсе возненавидела и хотела рассказать обо всем, о мертвом мальке
рассказать, но последние слова Доме разом прервали ход ее мысли.
Услышав его последние слова, она забыла и о реке, и о людях с рыбьей отравой, забыла
обо всем на свете. Ей как-то и в голову не пришло, что Доме вернется домой мокрый и ему
надо будет переодеться. Догадайся она раньше, может, и придумала бы что-нибудь, а теперь
ей оставалось только смотреть, как он идет к дому, поднимается на крыльцо, на веранду и,
глядя ему вслед, ругать себя: “Что я, по старости в этот дом пришла или ради сына? Могла
бы и додуматься пустой головой своей, что он после рыбалки переоденется. А теперь
топчись на месте, переживай! Когда еще такое случиться? Хоть бы с крыши, через печную
трубу подсмотрела – сын мне Доме или нет. А иначе зачем я здесь? Узнала бы – мой или нет,
закончился бы обман, я уже и сама устала от него. Притворяюсь, хитрю, выкручиваюсь, как
лисий хвост! Если бы не эти проклятые со своим хлором, разве бы я забыла, что мокрому
человеку положено переодеться?”
Черные мысли, как вороны, клевали ее сердце, и, безучастная с виду, она стояла и
смотрела, как вслед за Доме тронулась к дому и его жена.
Аллу же интересовало совсем другое.
– Бабуся, – подбежала она к Матроне, – ты зажаришь на обед нашу рыбу?
– Какая рыба? – отозвался Уако. – Чего с ней затеваться здесь? Возьмете с собой, дома
приготовите… А сейчас пообедаем, чем Бог послал. Все готово, чего морить себя, как врагов,
голодом?
Услышав его, Матрона встрепенулась, в душе ее затеплилась надежда.
– Что же я стою, как вкопанная?! – всплеснула она руками. – Пойду стол накрывать.
Повод нашелся, и она заторопилась в дом. Перед самым крыльцом подумала вдруг, что
у Доме не только майка намокла и штаны, но и трусы ему надо переодеть. Она замедлила
шаг, смутившись, ей не хотелось застать его голым. Да и не получится – он сам или его жена
услышат ее шаги на веранде и окликнут, не дадут войти в комнату. Она бы и так не вошла: ей
не хотелось настраивать против себя Доме и усиливать подозрения его жены. Ничего другого
она бы и не добилась своим как бы нечаянным вторжением. Матрона остановилась в
растерянности, опустилась на ступеньку, не зная, что делать дальше. Сердце ее рвалось в
дом, к Доме, какой бы там голый он ни был: она должна подняться на крыльцо, осторожно
пройти по веранде, распахнуть дверь и увидеть, а может, и спросить, взмолившись, – есть ли
у тебя тот шрам, который я ищу? Если он есть, значит, ты мой сын…
А если нет? Она давно уже решила для себя, что делать в этом случае. Вернется назад,
домой, и будет тихо коротать свой век. Но сможет ли она жить без надежды? Сейчас ей
кажется, что сын ее нашелся, она почти уверена в этом, и все ее мысли и чувства сходятся на
нем; даже сердце ее бьется в лад с его сердцем. А если тот, кого она считает своим, окажется
вовсе не ее сыном? Сможет ли она жить дальше? Хватит ли у нее сил начать все сначала?
Она сидела на ступеньке и казалась себе бездомной собакой, прибившейся к чужому порогу.
В душе ее рос, ширился страх, и она пыталась найти какой-то выход, спасительную
соломинку, которая позволила бы ей уцепиться и выжить, сохранив надежду на будущее. И
она нашла, внушила себе, что не сможет взглянуть на голого мужчину, не посмеет,
застыдится, опозорится навек. “О, сынок мой, чтоб твои болезни перешли ко мне, –
произнесла она про себя, испытав облегчение. – Пасть бы мне жертвой за тебя, мой хороший,
может, ты простудился, но из гордости мужской не признаешься в этом? Не углядела я за
тобой, промок до нитки и весь день проходил в мокром… Пропади ты пропадом, дурная моя
голова! Как же я могла, как совесть позволила мне даже подумать о том, чтобы войти в
комнату, где ты переодеваешься?.. Как будто я не могу взглянуть на тебя в другой раз, –
неожиданно для самой себя добавила она, и снова загорелась надеждой. – Сегодня мне это не
удалось, но ты ведь приедешь еще и опять пойдешь на рыбалку. Прости, сынок, но к
следующему разу я подготовлюсь. Продырявлю стенку между комнатами, просверлю дырку
и, когда ты вернешься с речки, подсмотрю тайком, чтоб моя жизнь превратилась в свет твоих
глаз”.