Page 111 - МАТРОНА

перезревшего ореха, открылись всему миру и кричат – каждая громче другой: “Смотрите,
какая я красивая без одежды!” Красивая, конечно, но что с тобой будет, когда людям надоест
смотреть на тебя, когда самая простая одежда станет красивее твоего обнаженного тела?
Кому ты будешь нужна? Не страшно ли опуститься”…
“До моего положения, – словно подсказал кто-то, – до моего положения”…
Все ее старания пропали даром, она вернулась к самой себе.
“Чтоб ты пропала, несчастная! Зачем ты берешься судить о них, если сама такая же?
Нет, не ты похожа на них, это они когда-нибудь станут такими, как ты. Сейчас они лучше
тебя, живут, надеясь на молодость свою и красоту, надежда делает их смелыми, и они
думают, что держат судьбу в руках. Но пройдет время, и им придется украшать себя одеждой,
прятать себя в одежде, и, кто знает, как аукнется им сегодняшняя свобода. А упрекаешь их ты
потому, что сравниваешь с собой и завидуешь, знаешь – им еще очень далеко до твоих лет, до
незавидного твоего положения. Дай-то Бог им никогда не стать одинокими, униженными,
несчастными”…
“Пусть Бог швырнет вас людям под ноги! – прокляла она разом всех, кого считала
виновными в своих бедах. – Чтоб и на том, и на этом свете вам пришлось испытать то, что
терплю из-за вас я!”
– Пусть Бог швырнет их людям под ноги! – услышала она свое проклятье,
произнесенное голосом старого Уако и, вздрогнув от неожиданности, повернулась к груше.
– Ты думаешь, они только здесь мешают жить людям? – говорил Доме. – Где их только
нет! И всюду они думают только об одном, о своей выгоде. Тащат, крадут у детей, стариков, у
государства и везде оставляют за собой грязь…
– А ты терзаешь себя из-за этого, – вставила его жена, – Хочешь, видно, сам, один,
перевоспитать их.
– Почему один? Это они одиночки.
– Что же тогда вам мешает остановить их? – спросил Уако.
– Вся беда в том, что эти мерзавцы связаны друг с другом. В одном деле – с одним, в
другом – с другими. Переплелись, как нити в сукне. Каждый делает свое грязное дело и,
страшась кары людской, поддерживает таких же, как сам. Чтобы разоблачить одного, надо
сразиться с целой армией.
“Наверное, от этих людей и идут людские беды, – слушая Доме, думала Матрона. – А
сами беды тоже связаны между собой. Если постигнет тебя одна, и ты кое-как справляешься
с ней, тут же является другая, и так всю жизнь – сколько ни борись, но если уж пошло, от
беды не избавишься. Может, и в самом деле эти грязные люди и человеческие беды – одно и
то же? Губят все, что им попадается, ни совести не знают, ни жалости”.
– Что за родители их воспитывают? – услышала она голос Уако.
“И правда, – удивилась она, – кто же воспитывает негодяев? Негодяями ведь не
рождаются, ребенок чист, ребенок – это смеющееся сердце. Как же они становятся потом
негодяями? Что загрязняет их души?” – и снова она запнулась, вспомнив, что и сама не раз
портила людям жизнь, несла разлад в семьи.
– Это же бандиты, – послышался голос Уако, – они на все способны. Поостерегись их,
подумай о детях.
– Папа никого не боится, – звонко ответила Алла.
“Нет, мое солнышко, – покачала головой Матрона, – бояться надо многого. Если
человек совсем уж ничего не боится, значит, и позор ему не страшен. Пока я боялась, была
человеком. За ребенка боялась, за честь дома Джерджи. Этот страх давал мне силу, и люди
меня уважали. Потом я то ли привыкла к страху, то ли пришла от него в отчаяние, не знаю,
как это случилось, но я перестала бояться. Перестала и покрыла себя позором, упала людям
под ноги. Я-то думала, что стала сильней, что никто мне не страшен, а получилось наоборот,
не поднялась я, а упала, только ноги об меня осталось вытереть”…
– Тебе только кажется, что он никого не боится, – засмеялась жена Доме. – Ну-ка,
спроси его самого.