Page 110 - МАТРОНА

Она понимала, что просверлить дырку в чужом доме не так-то просто, и старалась
придумать еще что-то.
“Если не сумею это сделать, все рано найду способ, не успокоюсь, чтоб мне
превратиться в твое счастье. А может, праздник какой случится, застолье. Выпьешь вина,
опьянеешь, я уложу тебя, потом зайду, чтобы накрыть”…
К ней возвратилась надежда, а вместе с ней и хорошее настроение.

15

Пообедав, успокоился и Доме. Уезжать они не торопились, не хотелось ехать по жаре, и
после обеда все собрались во дворе, в тени развесистой груши.
Незадолго до этого Матрона замочила зерно, чтобы приготовить солод: старый Уако
обмолвился как-то о пиве. Зерно проросло, и она отжала его, расстелила неподалеку от
груши, на солнце, холстины, рассыпала по ним солод для сушки и тоже пошла под грушу.
Там обсуждали городские новости, говорили о незнакомых людях, ей было трудно принять
участие в разговоре и, постояв немного, чувствуя себя лишней, она решила незаметно отойти
в сторону, заняться каким-нибудь делом. Повод искать не пришлось: углядев солод, куры
стали подбираться к нему, и Матрона, а вслед за ней и девочки, бросились их отгонять.
– Идите в тень, – сказала она девочкам, – а я посижу здесь, постерегу… Да и лук надо
просушить.
Она вынесла из сарая корыто с луком, поставила его возле солода, расстелила еще одну
холстину, уселась на нее и стала очищать лук от шелухи. Сидела под палящим солнцем, и
потому, наверное, ей вспомнились те девушки на берегу реки. “Раздеться бы сейчас и
загорать, как они, – подумала она и улыбнулась. – Ох, никогда бы вам не насытиться летней
жарой! Кто это придумал – выставлять напоказ свое тело? Если бы дело было только в жаре,
все люди, как малые дети, ходили бы без одежды. Но человек потому и человек, что все
делает так, как принято среди людей. Если твое тело видят многие, понадобится ли оно кому-
то одному? Никого не стесняясь, что оставляешь ты для него? Твое тело может видеть лишь
один мужчина, он должен гордиться тем, что выделен среди множества людей – только ему
дозволенно знать тебя обнаженной… Как сладкое место, облюбованное домовым, знают
лишь хозяева дома. – Тут она запнулась и разом вспотела – то ли от жары, то ли от стыда: –
Кого ты учишь уму-разуму? Поумнела, что ли, врата небесные открытыми увидела, Божий
голос услышала? Уж твое-то тело не одному и не двоим известно. Что ж ты саму себя не
останавливала, когда раздевалась перед ними?”
Она давно уже не думала об этом, не вспоминала. Забыла – значит, и не было никогда.
Однако прошлое никуда не девается, лишь замирает на время, чтобы восстать и явиться, и
вот суетись теперь, пытаясь отрешиться от него, избавиться, найти себе какое-то оправдание.
“Иногда сама жизнь заставляет, давит на человека, делает его бессильным, отнимает
саму возможность сопротивления… Будь она проклята, война! Будь проклят и ты, Егнат!
Чтоб тебе в камень превратиться на том свете!”
Она вздохнула – полегчало вроде бы, но преступивший даже в раскаянии помнит о
своих деяниях. Ей не хотелось копаться в себе самой, и она заставила себя вернуться к тем
девушкам, обвиняя их во всех мыслимых грехах, подыскивая для них самые страшные
проклятья, но усердствуя и горячась, она сама чувствовала, что делает это не от души и нет у
нее к ним ни злости, ни, тем более, ненависти. Ее возмутило их поведение, какая-то
неизведанная ею свобода, позволяющая не думать о мнении окружающих, но все это
вызывало в ней удивление, скорее, чем ярость, которую она пыталась сейчас разжечь в себе.
“Что же это такое?! – ругалась она. – Кто им позволил ходить голыми в чужом краю,
среди чужих людей?! Разве Бог даровал им тело для того, чтобы каждый мог рассматривать
его и трогать руками? Выскочили из своей одежды, как сердцевина из скорлупы