1886
- А. Я. ПОПОВОЙ
21 мая 1886 г. Владикавказ
Вы, вероятно, помните слова Пушкина, написанные пером Татьяны к Онегину: «Я к Вам пишу, чего же более?» Не думайте, Анна Яковлевна, что подобное письмо только для девушки может служить весьма щекотливым вопросом. Уверяю Вас, нет. Оно рискованно если не в большей, то, по крайней мере, в такой же степени и для нашего брата. Рискованно и очень рискованно... Почему? — это понятно почти всякому, а тем более Вам, ибо Вы прекрасно знаете (насколько я Вас понимаю), как подавляюще действуют общественные предрассудки на людей, которые в силу жестокой необходимости принуждены если не всецело, то до некоторой степени подчиняться им. Лица, которые стоят между мной и Вами, заражены этими предрассудками до мозга костей. Они (как говорит Шиллер) «исказили свою здоровую природу безвкусными условиями» и потому делают всякое свободное движение неиспорченной души положительно невозможным. Не бесчеловечно ли это? — вот уже почти пять месяцев, как я впервые увидел Вас на бульваре и, подчиняясь голосу сердца (совершенно не зная еще, кто Вы такая), готов был пожертвовать Бог знает чем, чтоб иметь возможность хоть одну минуту побеседовать с Вами. В то время Вы, вероятно, и не подозревали, что какой-то оборванец-осетин, мозоливший всем глаза на бульваре, только затем и просиживал там по целым дням, чтобы обменяться хоть одним взглядом с поработившей его незнакомкой (которая, впрочем, очень нещедро награждала его за долгое томительное ожидание). Вы впоследствии оказались этой незнакомкой. Я с восторгом узнаю, что Вы подруга Веры. Все мои желания, все мои мысли сливаются в одно: «Аня, Аня! Я хочу во что бы то ни стало познакомиться с тобой!» Эта мысль делается моим девизом. Все, что неприкосновенно к этому, не имеет с тех пор ровно никакого места в моем черепе. Сначала я надеялся очень скоро достичь этого, но... потом... потом я стал все более и более убеждаться, что для меня это почти (если не совсем) невозможно. Не знаю, кого винить,— или я заблуждался все время, или... Нет! Я уверен, что Вы не были против этого знакомства, Вы не избегали меня... Словом: чем неудержимее я стремился к этой цели, тем сор общественных предрассудков (позвольте мне так величать преграды нашего знакомства) все сильнее и сильнее стал препятствовать каждому моему шагу. Не раз я выбивался из сил, падал... поднимался… снова падал... и вот в этом прошло более 4 месяцев. Окружающие стали смотреть на меня, как на сумасшедшего, но... я все-таки если не отдалился от цели, то и не приблизился к ней, кажется, ни на одну линию. Вы не можете, Анна Яковлевна, вообразить себе мои мучения в продолжение этого времени! Такое скромное, невинное желание, и я не мог удовлетворить ему!.. На что же после этого может рассчитывать человек!? Мне нравится такой-то, я хочу с ним познакомиться, поговорить... (хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что я ему противен), а мне отвечают: «Нет, постой... ведь это не принято, неудобно, нельзя»... Судите сами — где же тут справедливость? Теперь, чувствуя свое полнейшее бессилье, я падаю снова, но с этим падением у меня вырывается вослед уходящему от меня призраку крик отчаяния и тяжелый мучительный стон от невыносимой усталости... Вы оборачиваетесь на крик... и... что же? В Вашей воле или отвечать на него горьким презрительным смехом, или почтить сочувственным вздохом, или... — но это будет слишком немилосердно — наградить холодным, мертвящим невниманием... О Боже мой! На что же нам дано сердце?! Неужели это только кусок мяса, отправляющий известную механическую работу в нашем организме? Неужели оно не может проявляться в симпатиях и антипатиях?.. О, тогда я отвергаю всякую веру, я с негодованием оттолкну все, что принято называть прекрасным, божественным... я сумею посмеяться над своими ошибками...
Дорогая Анна Яковлевна! Я, как видите, наговорил даже слишком много, но Вы все-таки, быть может, в недоумении спросите себя: «Чего же он хочет?» Сказать Вам — чего? Я прошу, я жажду каких-нибудь минутных бесед с Вами... Кажется, не многого, но вместе с тем очень многого. Я хочу, чтобы мы время от времени обменивались с Вами нашими мыслями... Поймите, Анна Яковлевна, от этого Вы почти ничего не потеряете, а для меня это необходимо... Одно Ваше слово может возвратить мне потерянный покой. Я хочу услышать истину из Ваших уст или прочесть ее на клочке бумаги, перешедшей через Ваши руки... Мне нужно рассеять мои подозрения, иначе я мучаюсь, свидетель Бог,— слишком сильно мучаюсь. Скажите мне одно слово — «я Вас ненавижу» — и я буду спокоен. Я подозреваю, что Вы не прочь со мной познакомиться, поговорить... что Вам что-то постороннее, а не Ваше сердце, мешает это сделать... И если это так, то я хочу просить Вас, как человека, а не как светскую барышню, пренебречь глупыми формальностями общественного приличья и быть со мною откровенной настолько, конечно, насколько это Вам позволяет доверие к человеку, который никогда никому не подавал повода назвать его подлецом, негодяем. Видите, Анна Яковлевна, — какое смелое требование? Но нет, это не требование, это просьба, поверьте — просьба, сопровождаемая почти слезами. Просьба, основанная на вере в симпатию душ и гармонию сердец. Ах, дорогая Анна Яковлевна, как мало людей, наделенных счастьем святой гармонии дружеских сердец! И это все благодаря общественным предрассудкам. Трудно, Анна Яковлевна, ей-Богу, трудно жить
«Без божества, без наслажденья,
Без слез, без дружбы, без любви...»
А впрочем, быть может, я ошибаюсь, быть может, Вы имеете и друзей и... быть может, Вы счастливы... Простите! Я безоружен, беззащитен... Вы можете перед всеми хвастать своей победой, показывать своим друзьям этот листок, как неоспоримое доказательство такой победы... Ну, что ж? Разве Вы не будете правы? Но Ваше великодушие, Ваше благородство (ведь я рассчитываю на их покровительство) разве позволят Вам показать мое письмо кому бы то ни было — будь он даже Ваш брат, Ваш друг?..
Будьте же справедливы, и если это нужно — беспощадны, но только искренни — произнесите надо мной Ваш (понимаете, Ваш, только Ваш личный) приговор. Я жду его с нетерпением и, клянусь Вам честью, выслушаю его с мужеством, будь он для меня смертельным. Я буду Вам век благодарен, если Вы раскроете мне глаза и дадите мне узнать истину. Оставив это письмо без внимания и ответа, Вы тем самым лишите меня права считать себя членом интеллигентного общества. Но Вы этого не сделаете — не правда ли?
Весь в Вашей власти
Коста.
P.S. Об этом письме не знает никто, кроме меня и Вас. Прилагаемое к письму стихотворение прошу хранить до тех пор, пока Вы не захотите сгладить из своей памяти воспоминание о злосчастном знаком<ом> незнакомце.