1898
39. Г. В. БАЕВ — КОСТА ХЕТАГУРОВУ
<17 марта — начало июня>
Мæ уарзон æрдхорд, нæ Ирыæнхъæлцау ? мæ рæбинаг цæджындз, Хетæджы фырт Къоста!
æппын дын нæма у афон рабадын? Цавæр сæфты низ дыл бахæцыдис! Тагъд, нæ цæргæс, дæ рай-гуырæн уарзон хæхтæм ратæхæцæгæлон дард бæстæтæйæмæ дæ сызгъæрин хæтæлæй тохы зарæг ныккæ нæ Ирæн!.. Рагæйæнхъæлмæ кæсæм мах дæ диссаг зарджыты чиныгмæ. Бафæллад хъиамæтты астæу мæгуыр ирон зæрдæ!.. Дæ зарджытææлуто-ны хуызæн фæуыдзысты нæ мæгуыр адæмæн. Цæмæй тæрсыс, нæ иунæгæгъдынцой!?.
æгъгъæд нын у, дæ чиныджы куы ссарæм: «Хъуыбады», «Æвсати», «МæИры фæсивæд», «Ныббармын, кæд-иу дæм мæ зарæг кæуæгау фæзына мыййаг!», «Чи дæ?», «Кипиани, рухсаг», «Хъазтæ», «Рувас» — чысыл рæсугъд чиныг уыдзæн,æмæ дзы иу дыууæ мин экземпляры джыппы ауадздзыстæм æмæ йæ алырдæм æрвитдзыстæм, суанг фæсхох Ирмæ!..
Стыр рухс уыдзæн уыцы чиныг нæ дзыллæйы зæрдæйæн!.. Чи фыссы, уыцы фæсивæд тыхджындæр сæ зæрдæ ратдзысты уыцы стыр хъуыддагмæ.Æппындæр хардзы тыххæй гуызаввæ ма кæ, уымæн æмæ ахæм стыр хъуыддаджы тыххæй æхца ссардзыстæм. Кæд ын бахъæуа 100 сомы!.. Фылдæр дæр бахъæуæд!..
Хуыцауæй дæ бауырнæд, фыдбылызæн ныссагъдтæ лæхæйдзаг «ЦæгатКавказы» («Северный Кавказ). Дæ муртæ дын астæрдтой!.. Уыцы дыууæ мин сомæй æгас ирон чиныджы хъуыддагæн стыр фæндаг скодтаис! Нæ райгуырæн чиныгæй ацы сахат махæн зынаргъдæр ницы и... Уырыссагау та махæн фыссын хъæуы Петрсахары, Мæскуыйы, стыр газетты æмæ зурналты, цæмæйдæриддæр уыдон сты стыр дзæнгæрджытæ; сæ хъæр дардмæ хъуысы, фæлæ мах лæхæйдзаг газетты фыссынæй бирæ пайда не скæндзыстæм!..
Бузныг дæ фесты Ир дæ фысты тыххæй — «Горские пирафные суммы». Бирæ газетты фæзындис дæ фыст! Курæм дæ, куыд фыссай ахæм рæтты нæ мæгуыр адæмы сæрыл хъæбæр хорз!.. Уыцы номыр ардæм рарвит иу 20 екземпляры.
Рæхджы ног чиныг фæзындзæн — «Гæлæбу»! Дæ зæрдæмæ бацæудзæн! Фæлæ Иры зæрдæ дзуры дæ зарджытимæ, уыдон махæн нæ хæзнатæ сты,æмæ цæ хъуамæ радтай!..
Тæригъæд нын бакæ де стыр зæрдæйæ! Бафыдæбон кæ!..
æз дæр мæ фæндагылæнцад размæ фæцæуын!.. Иунæг дæн ацы ран,æмæ иттæг зын сси нæ дзыллæйы бирæ хъуыддæгтæмæркæсын!.. «Гал ма фæуас, кæнæ уæдæ лас!» Мæ ирон хæдзары хъуыддæгтæ чысылгай аразын. Нæ хъæуы рæхджы хордонæмæ банк араздзынæн. Банчы æгъдау (устав) рæхджы финанс министырмæ ацæудзæн.
Фервитын дæм мæ мæгуыр уынаффæтæ.
Цаголов йæ уырыссаг зарджытæ æрæмбырд кодта æмæ сæ иу чиныджы рауадздзæн... Заглавие «Осетинские мотивы». Иттæг хорз чиныг уыдзæн!.. Мæнмæ кусы нæ «Сау-æлдар»!.. Мæ рахис цонгæй дæр мын зьшаргъдæр сси уыцы лæг! Мæгуыр нæ бон! Иунæгæй цы дзы скæндзыстæм мах!
Немедленно сообщи, долго ли пробудешь в Питере, хочу выслать тебе статью хорошую из нашей жизни для помещения в журнале или газете.
Твой Гаппо Баев.
40. Э. Э. УХТОМСКОМУ
18 мая 1898 г. Петербург
«Милостивый государь...
Ваше сиятельство!
Любезно высказанное Вами Ф. К. Грекову согласие дать место моей статье в «С.-Пет. Вед.» делает моим приятнейшим долгом похитить у Вас несколько секунд, чтобы выразить Вам свою глубокую признательность за такую истинно благородную чуткость к справедливости и человеческим правам... В совершенной искренности этого порыва, прошу Вас принять горячие уверения всегда готового быть Вашего сиятельства покорнейшим слугой.
К. Хетагуров, 18 мая 1898 г.
Александровская городская
б-ца, Фонтанка, 132
41. А. Л. ХЕТАГУРОВУ
22 мая 1898 г. Петербург.
22 мая
98 г.
Андухъапар!
Вот какая комбинация пришла мне сейчас в голову. Тебе уже известно, что я, несмотря на крайнюю долгосрочность ссуды (49 лет), принужден в погашение ее с процентами ежегодно платить банку почти по 200 р. Положение, в котором я нахожусь вот уже почти целый год и которое еще неизвестно когда изменится к лучшему,— делает для меня производство этих платежей очень тяжелым, и дело может кончиться продажей участка за бесценок. Правда, участок приносит такую аренду, которая может покрывать эти платежи. Но, во-первых, никакой арендатор, да еще карачаевец, не может быть таким аккуратным, чтобы в строго определенные сроки производил свои платежи, как того требует банк, а во-вторых, что за «помещик», если я волей-неволей принужден свое «поместье» сдавать в аренду, а самому быть только «крепостным» агентом банка и посредником между ним и арендатором. Глупейшее положение! До сих пор я хотя также не пользовался ни одним грошом из аренды, но зато я, будучи в силах заработать эти 200 р. для банка без особенного напряжения и ущерба для себя, сознавал, что делаю доброе дело — даю громадной семье Лекси такую существенную помощь, какою нельзя не признать для осетинской семьи ежегодн<ую> арендную сумму в 200 р. Кроме того, за мной сохранялось право при надобности погнать с участка арендатора и образовать на нем какое ни на есть иудейское царство, построить уæтæр, разводить ядовитых змей и рассылать их в изящных шкатулках всевозможным мерзавцам и т.д. и пр. А теперь?!.
Вот мне и пришла в голову следующая комбинация. Я предлагаю тебе купить у меня половину участка. И вот на каких условиях: участок я оцениваю по самой низкой рыночной стоимости в связи с плохим временем всеобщего безденежья, неурожая и пр. — в 10 000 р. Ввиду того, что ты уже собирался рискнуть, так сказать, выбросить для газеты 1000 р., и принимая во внимание, что я уже состою твоим должником на сумму около 600 р., на получение которых так же мало шансов, по крайней мере в ближайшем будущем, то, строго говоря, твой новый расход выразится всего
в 3500 р. (беру круглую цифру для краткости), но зато этот расход безусловно производительный, который в недалеком будущем может послужить началом тво-ей блестящей золотопромышленности!!! Без шуток, Андухъапар: сейчас нужно только 3400—3500 р., чтобы развязаться с банком, и если б ты мог какими-нибудь путями достать эту сумму, то вся задача разрешилась бы во всех отношениях великолепно.
Включить что-нибудь в эту сумму из денег, которые я имею за редакцией «Сев<ерного> Кавказа», навряд ли удастся, потому, во-первых, что я плохо надеюсь на единовременное и немедленное по моему заявлению их возвращение г. Евсеевым, как картежником, сидящим обыкновенно «без денег», а во-вторых, и потому, что эти деньги я бы по покрытии ими расходов по лечению, поездкам, кое-каких мелких долгов и пр., хотел бы оставить для «первоначального обзаведения», где бы я опять не стал устраиваться осенью — во Владикавказе ли, Ставрополе, в ауле, на участке ли — все равно — везде мне понадобйтся сделать значительный рас-ход или для мастерской и обстановки квартиры, где бы я мог держать нескольких «разбойников», вроде Хадзби, или для ремонта дома и хоть какого ни есть хозяйства. Последнее, конечно, менее веро-ятно. Болыие же всего пугает меня мысль, как бы и следующую осень и зиму не пришлось возиться с твоими «многоуважаемыми» коллегами — тогда и того труднее. Остающиеся (сверх 3400 р.) 1000 р. ни в коем случае не должны быть мне выдаваемы на мои личные предприятия и расходы, а должны быть зачислены в общий для нас обоих фонд для таких предприятий, которые будут в одинаковой степени интересны для нас обоих, не с коммерчес-кой, конечно, точки зрения, а!!!.. Ты понимаешь? Участок же мы будем эксплуатировать, как только найдем удобным и выгодным. Ссориться мы, наде-юсь, не будем. Купчую можно совершить или на право владения половиной участка без обозначения границ или с точным их обозначением, разделив предварительно участок на две части и предоставив тебе право выбора. Дело, впрочем, не в подробностях, а в самой идее. Мне она представляется в высшей степени целесообразной. Тем более, что через 5-10 лет стоимость участка может легко увеличиться вдвое, а то и втрое... Подумайка хорошенько!
Коста
t° установилась вполне нормальная.
Потоцкий обещал поскоблить меня завтра.
Адрес: Здесь.
Е. В. Б. Александру Левановичу Хетагурову
Николаевская, д. № 4, кв. № 5.
42. В. Г. КАСАБИЕВ — КОСТА ХЕТАГУРОВУ
<Лето 1898>
Многоуважаемый Коста!
Осенью прошлого года я, Иорам, односелец мой, священник Бигулов и двоюродный брат Ваш Лекси в числе других были приглашены на крестины ар-донским жителем Томаевым. Узнав, что Лекси — Ваш брат, полковник Хоранов всячески стал поносить Вас. Коста, уверял он окружавшую публику, вооружил Баталпашинскую администрацию против жителей Георгиевского селения и, не довольствуясь этим, приезжает в Ардон и другие населенные пункты Владикавказского округа с целью возмущать и возбуждать простой осетинский люд против генерала Каханова.
Будучи уверен, что он в данном случае бросал камушки и в мой огород, и вооруженный против него за присланное из Владикавказа насчет Вашего поведения в Ардоне [секретное] предписание, я заметил ему, что он несет ерунду и что Коста заставили приехать в Ардон обстоятельства, ничего обще-го с агитацией не имеющие.
Как на доказательство преступной цели Вашего приезда в Ардон он указал на то, что Вы не почти-ли его своим визитом. Я ему отпел, конечно, как следует, и, прижатый мною к стене, только мог делать, что кричать, что чрез два месяца он сошлет Коста туда, куда Макар телят не гонял. Вообще на Ваш счет он много болтал.
Между прочим, у него было сильное желание заставить меня высказаться против Каханова, но где ему, несчастному, меня подводить.
Случайно он завел речь об алдарах. Видя, что он обрушился на них со всею силою своего красноречия, о. Бигулов, обратившись к публике, заметил, что если алдары задирают нос кверху и смотрят на нас свысока, то в значительной степени в этом мы сами виноваты; мы сами, сказал Бигулов, позволили им так относиться к нам. Хоранов, занятый в это время своим собственным разговором, полагая, что Бигулов защищает алдаров, обратился к нему с таким вопросом: «А ты знаешь, кто была твоя жена?»
На просьбу Бигулова дать ему ответ на поставленный вопрос Хоранов выпалил такую возмутительную чушь: «Жена твоя — дочь тагаурского ешака; слышишь: она ешачка, а ты муж ее!»
На замечание Бигулова, что он этим оскорбляет память его покойной жены и унижает его священный сан, он преспокойно ответил ему, что он это прекрасно знает.
Бигулов не снес такого оскорбления и привлек Хоранова к судебной ответственности.
Видя, что положение его скверно и обвиняя меня в подстрекательстве Бигулова к подаче жалобы в суд, он употребил такой бессовестный маневр: донес Каханову, что будто на крестинах у Томаева я доказывал, что Каханов «ничего доброго, кроме зла, для осетин не сделал», а Бигулов якобы поддерживал меня.
Передавая письмо Хоранова епископу, Каханов просил его приказать Бигулову прекратить жалобу, в противном случае, говорит, я сам примусь за них обоих. Архиерей, думая, что я и Бигулов на самом деле учинили «преступную демонстрацию» против Каханова и боясь за Бигулова, приказал ему прекратить свою жалобу на Хоранова. Но когда Бигулов поехал во Владикавказ и подробно изложил суть дела архиерею, последний (он человек очень благородный и справедливый) взял свое слово назад.
Неизвестно, когда будет разбираться дело, но надеюсь, что этому мерзавцу достанется. Архиерей письмо Хоранова препроводил к Бигулову в Христианское селение с приказанием затем дать на него объяснение, а Бигулов снабдил меня надлежащим образом засвидетельствованною копиею с него. Копию с жалобой я препроводил к прокурору Окружного суда для привлечения Хоранова к уголовной ответственности за клевету в письме к Начальнику Терской обл., могущему повредить моей служебной карьере. О Каханове с моей стороны и речи не было, и если прокурор даст ход этому делу, то я надеюсь восторжествовать над красным колпаком. До подачи жалобы я представлялся Каханову, и он страшно угрожает мне и Бигулову в случае, если донос Хоранова подтвердится. Я, говорит, сделаю распоряжение о производстве дознания и в случае неблагоприятного исхода его для вас я буду, говорит, просить не здешнее начальство (с архиереем," говорят, он в натянутых отношениях), а Обер-прокурора Св. Синода, чтобы он убрал нас обоих отсюда. Он, конечно, не знал, что обстоятельства вынудили меня еще раньше подать прошение о переводе, и после экзаменов буду переведен, если Хоранов и переводу моему…
43. А. Л. ХЕТАГУРОВУ
2 октября 1898 г. Пятигорск.
2 октября
98 г.
Дорогой Андухъапар!
Сейчас я совершил подлог и этим подвел тебя с присущим мне остроумием. Из Александровской больницы через наше сельское правление пришло в пятигорскую полицию требование взыскать с меня 34 р. с копейками за пребывание в больнице. Имея в кармане всего 12 р. 25 к., я очень смутился, но гений Хетага выручил меня: я, не моргнув глазом, заявил полицейской префектуре, что деньги эти уже уплачены моим братом, доктором А. Л. Хет<агуровым>, каковую отметку полиция и занесла куда следует. Пока эти бумаги пойдут через наше сельское правление в Питер, ты, конечно, сделаешь все, чтобы не дать правосудию уличить меня в предумышленной лжи. Пережил я за это время великое множество всякой всячины. Столкновение мое с Хорановым на ст. Дарг-Кох, вероятно, тебе уже известно. Дело Касабиева с ним будет разбираться 9 октября. Не знаю — ехать и мне присутствовать на нем или нет. В Пятигорске я нахожусь с 10 августа. Принял по совету доктора Ржакшинского (мой товарищ) 20 ванн теплосер<ной> воды с рассолом какого-то местного Тамбукинского озера. Каждая ванна обходилась мне 1 р. 20 к. Полость раны сильно выполнилась, но еще не вполне зажила. Болей никаких, хожу совершенно свободно и почти не хромаю. Общее состояние здоровья превосходное. Жру за пятерых. «Личико» мое приняло обычный свой матово-бронзовый цвет. И в довершение всего влюблен! Положение хуже губернаторского! Но не думай, что только это обстоятельство держит меня в Пятигорске. Я жду приезда управляющего Башкирова, чтобы переговорить с ним по поводу «Сезонного листка». Познакомился я здесь со всеми воротилами, которым я, видимо, понравился и которые хотят меня удержать здесь. Я поставил условием передачу мне заведования «Сезонным листком» и преобразование его в ежедневную газету. Окончательное решение вопроса будет зависеть от этого самого Башкирова. Приедет он, вероятно, на этой или следующей неделе. Результат сообщу. Почему не печатается моя статья в «Пет<ербургских> вед<омостях>»? Что сталось с «Бульвар<ным> инцид<ентом>»? Ради Бога, не злись! Невменяемость влюбленных ты хорошо знаешь по себе.
Твой Коста.
Привет всем помнящим меня твоим согражданам, а главное — согражданкам.
Адрес до 15 октября: Пятигорск, номера Тупикова, а после пиши на имя священника о. Александра Цаликова для передачи мне.
Адрес: В С.-Петербург.
Е В Б Александру Левановичу Хетагурову
Николаевская, 4-5.
44. А. А. ЦАЛИКОВОЙ
6 декабря 1898 г. Пятигорск.
Остается всего несколько дней до моего отъезда. А между нами еще так много недоговоренного... Уехать в том мучительном неведении, в каком я нахожусь по настоящее время, было бы настолько тяжело, что я просто-таки боюсь угадывать, к каким последствиям оно может повести меня...
«Зачем мы встретились...» Вы помните, как политично выселил меня во Владикавказе из вашего дома один наш общий приятель. «Рагæй мын «ацу» дæ цæстæнгас дзуры», обращался я к Вам в своем прощальном «Хæрзбон», за день до ухода... «Один, опять один, без призрака родного»,— с отчаянным рыданьем вырвалось из груди моей, когда я, как сумасшедший, метался всю первую ночь в своей новой квартире у Червинской. Затем я был выслан из Владикавказа... Попал в трущобы Карачаевских гор, на серебро-свинцовый рудник... «Бестрепетно, гордо стоит на откосе джук-тур круторогий в зас-тывших снегах»,— старался я передать свое чувство, действительно, как тур, скитаясь по неприступным скалам центрального Карачая... Я не выдержал и написал Вам письмо... вероятно, очень дикое, смешное... «Я еще хочу пожить на свободе... я только что окончила гимназию»,— в такой необыкновенно деликатной форме передал мне Ваш отказ Гаго... И я его не понял... Я тайком поехал во Владикавказ и в самой грубой форме поставил вопрос ребром; ответ был тот же, почти в тех же выражениях, но только более внушительный... «Тяжело... как тюрьма, жизнь постыла»,— застонал я тогда от невыносимой боли... «Иссякла мысль, тускнеют очи»...— плакался я в другом стихотворении и т.д. Вообще все мои стихи того периода отличаются особенно мрачным тоном... Смерть отца окончательно потрясла мои нервы... Я почувствовал себя совершенно одиноким во всем огромном мире... Вначале меня обуяло чувство полнейшего отчаяния, затем я несколько овладел собой и стал рассуждать... Положение мое было совершенно исключительное. У меня во всем мире не оставалось ни одной паутинки, которая могла бы хоть на секунду удержать меня от любого рокового шага... Я был в самом широком смысле свободным делать все, что могла подсказать мне моя совесть. Какое великолепие! Ведь это высший человеческий идеал. Но, Боже мой!.. Какая это головокружительная высота! Какую бездну раскрывает она под ногами! Даже сам «царь познанья и свободы», печальный изгнанник рая, не выдержал ее чрезмерного величия... Нет, не надо такой свободы! Она свыше сил человеческих. Не надо! Я не могу жить без привязанности, без божества... «В грядущем все. Не надо счастья! Я не привык, я не хочу. Один лишь миг, лишь звук участья,— за них я жизнью заплачу!» Я найду себе дело и предмет поклонения. Раз мечта о личном счастье так беспощадно обманула меня,— я сумею отвязаться от нее навсегда, убить ее окончательно,— так я стал рассуждать, когда припадок отчаяния и ужаса заметно стал ослабевать. «Благодарю тебя за искреннее слово» — обращался я тогда и к Вам:
«Прости, прости навек! Отвергнутый тобой, я посох и суму благословляю снова, благословляю жизнь, свободу и покой». «Начну по-прежнему я странствовать по миру,— закончил я стихотворение,— Молиться и любить, любя страдать за всех»... Да, за всех! Это поставил я себе тогда целью жизни. Воодушевление мое, казалось, не имело границ... «Я не пророк,— заявил я гордо с непоколебимой верой в святость принятой мною на себя миссии.— В бесплодную пустыню я не бегу от клеветы и зла»... «Весь мир — мой храм, любовь — моя святыня, вселенная — отечество мое!» — закончил я стихотворение.
Я переехал в Ставрополь... Трудно себе представить, с какой горячностью я отдался там самой разнообразной общественной деятельности... Но, увы! Ни газета, каждую строку которой я переживал, казалось, всеми фибрами души, ни живопись, которой я увлекаюсь всегда до изнеможения, ни всевозможные благотворительные, научные и артистические учреждения и собрания, в которых я принимал всегда самое лихорадочное участие, ни балы, ни пикники, ни кутежи — ничто не могло заслонить от меня дорогого видения. Я опять стал хандрить. Временами я даже навязывал себе злорадную идею жениться на первой попавшейся Аграфене или Матрене и, создав себе самую мелочную, мещанскую жизнь, хоть этим отравить мучительно сладкую мечту о новой встрече с Вами... К счастью, эти болезненные припадки были всегда мимолетны, и я с негодованием клеймил их в себе. «Прими меня»,— обращался я с горячим раскаянием к «любимой подруге заветных дум»,— «И эта мысль позорная о счастье мещанском, верь, сегодня же умрет!» И она действительно умирала, и я еще с большим увлечением отдавался своей заветной мечте, как морфинист — своей сладострастной отраве. «Не верь, что я забыл родные наши горы»,— вырвалось опять из моей пылавшей груди. И Вы, кажется, отлично поняли, к кому относилось это стихотворение. Вскоре я узнал, что Вы невеста. Это событие вызвало ряд стихотворений самых разноречивых, не чуждых горечи и даже озлобления... Упоминать о них не стоит, укажу только на два стиха более спокойного характера. Это «Утес» и «О чем жалеть». Весною прошлого года я уехал в Петербург рассеяться. Вернулся я через два месяца еще более развинченным, больным. Заболел я серьезно. Ну, думал я, наконец-то само провидение указывает мне надлежащий исход... 18 июля я с полным равнодушием разлегся на своем рабочем столе и заснул под хлороформом. Проснулся я уже на кровати забинтованным, при веселых остротах производивших операцию четырех врачей. Жив, значит — не то, не так решила судьба.
Я еще не мог вставать с постели, как приехавший из Владикавказа осетин сообщил мне, что молодой офицер Дз<ахсоров> безнадежен, что за ним в Кисловодск поехали родственники... рассказал он мне при этом и его предшествовавшую историю...
Нет надобности уверять Вас, как глубоко опечалило меня это известие и как мучительно хотелось мне разделить с Вами Ваше горе... Но я не посмел сделать Вам ни единого намека на то... О трагическом исходе болезни Дз<ахсорова> я узнал уже в петербургской больнице, когда после второй операции и сам я почти не подавал надежды на выздоровление. Развязка поистине трагическая! Вы, как живая, стояли неотлучно предо мной, полная неисчерпаемой скорби и молодого отчаяния... С какой готовностью я отдал бы тогда висевшую на волоске свою жизнь, чтобы сказать Вам хоть одно слово утешения... Но я не смел... Да имел ли право?
Десять месяцев отчаянной борьбы изнуренного организма со смертью и невообразимые ужасы, ежечасно наблюдаемые в продолжение 7 месяцев в огромной больнице для чернорабочих, развинтили мои нервы до того, что для меня становилось необходимым провести лето как можно покойнее, да и рана требовала еще очень внимательного ухода... Мне советовали ехать в Крым, в Одессу или в Кисловодск. Больше всего меня тянуло в Кисловодск, поближе к Вам. Но мысль о встрече с Вами пугала меня, и я решил провести лето во Владикавказе, в обществе Шредерс... И влопался! Мое «инкогнито» полетело к черту... Я очутился лицом к лицу с Вами... Только Бог и мое сердце знают, какие чудовищные усилия я делал за все эти последние пять месяцев, чтобы затушить все более и более разгоравшийся в груди моей пожар... Но Вам самим отлично известно, как плохо мне это удавалось. И вот я снова весь перед Вами — безумный, жалкий, беспомощный... О, если бы Бог не наделил меня рассудком, так назойливо контролирующим все,— я, быть может, был бы счастливейшим из смертных. Я любил бы тогда весь мир истинно христианской любовью без строгого различия дурного и хорошего, без противления злу и без мысли о вознаграждении на земле. Не всматривался бы я в окружающее, не изучал бы и себя, а только бы блаженно улыбался, так велика во мне любовь ко всему мирозданию, ко всем творениям Бога. Но вот горе — рассудок. На каждом почти шагу он становится в прямое противоречие с лучшими порывами нашего сердца и вносит в жизнь такую дисгармонию, от которой волосы становятся дыбом и ногти синеют. Еще большее горе, когда рассудок начинает колебаться под напором больной фантазии и низменных страстей: оно неизбежно приводит к роковой развязке. Мое горе — горе совсем особого рода: общественно-социальное мое положение настолько «шатко», что всякая попытка связать с своею судьбою судьбу другого живого мыслящего существа — «безумие». Мои жизненные задачи, мои требования и принципы так своеобразны, «непрактичны и химеричны» что навязывать их питомцу существующего теперь порядка — «жестоко», «бесчеловечно».
Чего же я хочу? Зачем я, «рак с клешней», лезу туда, куда и конь с копытом?
— Да ведь я люблю, люблю сильнее, чем сорок тысяч братьев,— отвечаю я на эти доводы руководящей современною жизнью мудрости.— Я люблю и потому хочу, потому требую, чтобы это любимое существо было безраздельно со мною, хочу ежечасно, ежесекундно наслаждаться его созерцанием, упиваться дыханьем его уст, беззаветно отдавать ему каждое мгновенье моей жизни... Хочу, требую...— Постой, постой! что же эти все мгновенья твоей жизни дадут твоему любимому существу взамен дыханья его уст? — Что? Как что?! Любовь, мою горячую, неизменную любовь.— Это мы слышали... Еще, еще что? — Еще честный труд, еще благородные стремления, еще заботы о меньшем брате, униженном и оскорбленном, еще живопись, музыку, поэзию...— А дети? А безработица, болезнь, нищета? Ха-ха-ха! — Да, и это бывает, но ведь существо, которое я люблю, не такое, как большинство... Оно живет такими же мыслями, как я, лелеет те же принципы, стремится к достижению тех же идеалов... Бедность нам не страшна, потому что интеллигентный труд двух добросовестных работников всегда найдет спрос и соответствующее вознаграждение. Если Бог захочет наградить нас детьми, то забота о них сделается для нас высшим наслаждением, и мы всегда сумеем воспитать из них трудолюбивых работников и честных граждан. А от более крайних случайностей никто никогда не гарантирован. — Но так рассуждаешь ты, а она? — И она так. — Ты это знаешь? Уверен ты в этом? — Знаю! уверен! Иначе я разве мог бы ее так безгранично любить!
— Да-а! Ну, тогда скатертью дорога! — говорит мне уже мой рассудок... И я, очертя голову, как школьник, готов бываю тогда броситься к Вашим ногам и покрыть их поцелуями.. И как непоколебимо верю я тогда в наше счастье! Как поразительно ясно вижу тогда, что каждый из нас создан только друг для друга, что, как Вы только со мною, так и я только с Вами можем осуществить ту величайшую гармонию в жизни, освященную всеми религиями, к которой все человечество с такой неослабной энергией стремится десятки тысячелетий... Что это? Бред, безумие, продукт больной фантазии или истина, та именно истина, которая только и дает жизнь и счастье?
Давайте, дорогая, решим этот вопрос! Давайте разрубим наш гордиев узел. Откройте и Вы мне так же прямо и смело Ваши чувства, мысли и колебания.
Клянусь Вам, какою бы горькою ни была поведанная Вами правда, она, кроме глубокой признательности, не вызовет во мне и малейшей тени неудовольствия... Поверьте мне,— я далек от заблуждения. Ни молодостью, ни красотой, ни богатством, ни блестящей карьерой — не отметила меня судьба. Бедный поденщик-осетин, если я и осмеливаюсь делать этот рискованный шаг, то только потому, что я так несказанно, так безгранично люблю Вас, такую же бедную труженицу-осетинку.
«Теперь я Ваш»... Казните, но прежде обдумайте все как можно обстоятельнее. Соединить свою судьбу с моей можно только при непременной солидарности и с моим образом мыслей, стремлений и действий, а главное, при наличности любви хоть в одну сотую долю той, какою переполнена грудь везде и неизменно Вашего неисправимого Коста.
9 декабря.
До сих пор у меня не хватало смелости передать Вам эту «докладную записку». Сегодня я вручу ее во что бы то ни стало. Если Вы не сочтете нужным или удобным ответить мне, пока я здесь, то я во всяком случае буду ожидать Вашего письма до 20-го декабря в Ставрополе. Адрес: в редакцию «Северного Кавказа».