Жарко, душно... По Светланской улице клубится пыль от легкого порыва ветра и от проезжающих экипажей. Пыль эта насыщает воздух, покрывает густым слоем зелень, лезет в глаза, в уши, затрудняет дыхание. В такой-то день на одном из бойких мест названной улицы стоял, тяжело нагруженный дровами воз. Запряженная в него вороная клячонка, видно, обессиленная, упала и силилась подняться на ноги, но оглобля и вся упряжь делали невозможными ее потуги. Хозяин лошади и воза – здоровенный рыжий мужик – суетился около животного, ругался:
– Ну-у!.. Но-о... Что ж ты, язви тя, не подымаешься!..
И он стал бить со всего размаха ногой по животу лошади.– Ах, чтоб ты подохла, окаянная животина!..– Он взял за уздцы и стал тянуть вперед, цокая ободрительно, но измученная вконец лошадь только бессильно барахталась между оглоблями, стараясь подняться на трепетавшие ноги. Тогда мужик взял с воза здоровенную дубину и стал бить лошадь по чем ни попало: по спине, по животу, по ребрам, по голове – по умным, грустным глазам. Кровь струилась по морде лошади и, смешиваясь со слезами и потом, капала на пыль улицы. Лошадь вздрагивала, рвалась подняться не то с каким стоном, не то кряхтеньем и снова падала. Проклятья мужика сыпались с ударами на лошадь: мужик озверел. Проходили люди по тротуару, мимоходом взглядывали на эту картину и молча продолжали путь. Тут же недалеко стоял полицейский солдат и, закинув за спину руки, флегматически созерцал эту расправу. Раз только какой-то господин остановился в созерцанье картины, потом подошел к мужику и проговорил кротко:
– За что ты бьешь бедную лошадь? Видишь, как она устала, видно, и голодна... Распряги ее, и она сама встанет.
– Иди своей дорогой, барин,– сказал мужик грозно, не взглядывая даже на говорившего. Тот пожал плечами, отвернулся и сказал: «Зверь!..» – Потом обратился к полицейскому солдату.
– Ты разве не видишь, что делается? – и показал в сторону мужика.
Солдат взглянул искоса на господина, холодно, однако крикнул мужику:
– Эй, земляк! Ты что ж это: так ведь и скотину можно убить... Тебе же изъян.– И снова застыл в прежней флегматично-созерцательной позе.
Господин посмотрел на солдата вопросительно, что, мол, дальше сделает, потом пожал плечами, порывисто повернулся, покачал головой, пробормотав что-то, и пошел дальше своей дорогой.
В то время по Светланской же улице шел кореец-носильщик. Он с самого базара нес кули .муки на своей рогульке и устал, устал сильно, так, что ноги под ним подкашивались: ноша была
тяжела. Он согнулся под этой ношей, что называется, в три погибели. От усилия жилы на шее напряглись, надулись, словно хотели лопнуть, лицо его побагровело и орошалось потом, который падал струйками на пыльную дорогу. Как раз у того места, где разыгрывалась сцена с клячей, кореец-носильщик приостановился, чтобы передохнуть хотя немного. Он подставил палку, которую на ходу держал под мышкою, под ношу и вздохнул свободнее. Он увидел описанную выше картину.
– Ах, как крепко он бьет эту бедную лошадь,– пожалел кореец, отирая с лица струившийся пот.– Зачем это он ее так... Ведь устала, бедная, совсем... Как бьет!.. Она подохнет от таких побоев...
Но вдруг какая-то острая боль заставила его вздрогнуть. Кто-то его сильно ударил палкой по загорелому плечу, которое было видно через разорванную ветхую рубашку. Он хотел было вскрикнуть от боли, но крик как-то замер в его груди, и послышался лишь едва уловимый тихий стон. На лице его изобразилось выражение сильного, безмолвного страданья. Это ударил его хозяин ноши, шедший сзади.
– Чего ты, собака, остановился проклажаться! – крикнул он.– Марш сейчас, а то...– и он выразительно погрозил ему палкой, которой только что его ударил.
Кореец-носильщик боязливо покосился на хозяина ноши, собрался с силами и, крякнув, поднял свою ношу и поплелся за своим нанимателем.
«Как больно ударил,– подумал кореец,– плечо так жжет. За что это он так сильно меня ударил?.. Ведь я хотел чуточку отдохнуть... Не дал отдохнуть... А лошадь-то, лошадь... За что ее, бедную, так бьет мужик?.. Ведь и она устала, видно, как я... Верно, больше... как ее жаль... Пожалуй, подохнет... Как она плачет, бедная...»
– Эй, каваль, сюда!..
И наниматель показал в калитку одного двора. Это было почти на противоположном конце города. Кореец вошел с нанимателем во двор и опустил ношу на указанное место около дверей кухни. Он вздохнул свободно и словно просиял, забыл даже боль от недавнего удара. Он стал в ожиданье расплаты.
– На!– сказал пиджак, положив пятак в протянутую руку корейца.
Носильщик посмотрел на монету и боязливо попросил прибавки.
– Мало-мала ишо...
– Еще-о!..– сказал грозно наниматель.– Проваливай, проваливай!
Но кореец протестовал. Вышел маленький шум. Приотворилось соседнее окно, и выглянуло миловидное лицо какой-то молодой женщины.
– Что за шум, Петр? – спросила она с неудовольствием.
– Извольте видеть, барыня, эта собака говорит, что ему пяти копеек от базара мало...
– Ma-ало?!. Гони его в шею!..
И миловидная головка исчезла за захлопнувшимся окном. Тогда Петр молча подошел к корейцу, взял его жилистой рукой за шиворот ватной куртки и поволок к калитке. Тут кореец-носильщик запротестовал окончательно: он уперся одной рукой в перила и не хотел выходить. Тогда Петр выхватил у него из другой руки его палку и стал бить его по чем пи попало: по спине, голове, по ногам. Кореец, вскрикивая от боли, вылетел в калитку, потирая спину. Вдогонку ему Петр бросил палку и захлопнул калитку; пошел кореец-носильщик, остановился на улице, посмотрел еще раз на полученную монету, потом засунул ее куда-то и свою ватную куртку, поднял палку, отер кое-как грязным рукавом струившуюся по лицу кровь; посмотрел долго, грустно на двор, откуда его вытолкали, на окно, откуда сейчас выглянула миловидная барыня, и потом, заплакав тихо, беззвучно, пошел медленными шагами обратно.
«За что это меня?.. Зачем так мало дали?.. И это вот почти всегда так... А лошадь-то, лошадь, бедная?! Ведь она подохнет...»
Лошадь, действительно, околела в эту же ночь. Ее свезли тайком от полиции за город, в какой-то овраг на съедение псам. В ту же ночь умер и кореец от холеры. На пять копеек, которые он получил, он мог только купить огурцов; ими он и объелся. Его сотоварищи по профессии, жившие человек пятьдесят в одной фанзе на Семеновском покосе, обернули его труп в саван и тайно ночью отвезли к Амурскому заливу и, вероятно, бросили его в воду...
– Ну, что ж тут занимательного! – воскликнет, вероятно, читатель.– Я думал, автор что-нибудь пикантное расскажет, а он взял да и записал уличную сцену, подобных которой сам я вижу почти ежедневно.
Охотно верю вам, наблюдательный читатель, и допускаю даже, что вы видели именно ту картину, которую я описал сейчас, но смею же спросить вас: приходят ли вам при созерцании этих картин на память слова Великого учителя:
«Блаженны милующие и скотину»?