М О Я    О С Е Т И Я



В ОСЕТИНСКОМ АУЛЕ

5 мая 1870 года, аул Брута.

Когда две недели тому назад я подъезжал к аулу, куда мы переселились только недавно, на меня нашло уныние. Это чувст­во было вызвано мрачным, непривлекательным видом аула. Смотря на него, я невольно вспоминал с удовольствием прежний наш аул, в котором провел столько отрадных дней. Вспомнил ближай­ший лес, куда уходил я за орехами, речку, где купался я часто, мельницы, под которыми мне неоднократно приходилось лазить за рыбою; вспомнил те вишневые и те грушевые деревья, кото­рые росли в маленьком нашем саду, прилегавшем к нашей сакле. Ничего подобного не замечал я в новом нашем ауле. Я не ви­дел в нем также и того довольства, которое заметно в аулах по дороге от Владикавказа. Проезжая через них, я видел большие гумна, наполненные ог­ромными скирдами пшеницы; видел на речке множество мельниц, весьма порядочных; видел дома европейской постройки, покры­тые черепицей, и маленькие, аккуратно содержимые садики перед этими домами. Словом, видно было по всему, что там жители ста­раются обставить свою жизнь по возможности лучше, удобнее. А тут представились только жалкие сакли, мрачно глядевшие своими одиночными крошечными окнами из-под соломенных крыш. Сколько я ни старался, не мог увидеть ни одного деревца и – увы! – ни одного гумна со скирдами, как в соседних аулах. Когда я въехал уже в аул, мне стало еще грустнее, потому что ближе присмотрелся к саклям, лепившимся по обеим сторо­нам улицы. Сакли почти все были плетневые, вымазанные или глиною, или же коровьим пометом. Мне казалось, смотря на них, что если подует порядочный ветер, то он разнесет их по полю со всем домашним скарбом. Улица, по которой я ехал, была пуста, и, казалось, весь аул вымер. Только несколько дворняжек, растянувшись посреди ули­цы, грелись на солнце. Увидев мое приближение, они кинулись мне навстречу, причем одна из них вцепилась в хвост моей лоша­денки и вырвала клок волос. Два маленьких мальчика, а может быть, девочки – не могу утвердительно сказать, потому что костюм их был неопределен­ный,– копались в лужице, образовавшейся от вчерашнего дож­дя. Они усердно лепили горки из грязи; но, увидев мое приближе­ние, они бросились бежать, оставив свое занятие, и очутились в ближайшем дворе. Вероятно, они испугались моего русского кос­тюма. – Эй! Сайдус! Сайдус! Твоя чушка! – кричали    они    мне вслед, стараясь попасть в меня комками грязи. Куры с цыплятами в чем-то копались, да прошла с кувшином воды какая-то женщина,– вот и все встречи при въезде моем на новое местожительство. Наконец, по указанию одного мальчика, я достиг нашего дво­ра. Двор этот мало отличался от соседних дворов и по величине, и по конструкции; две сакли, из которых одна о двух помещени­ях: одно называется уат, а другое тæвдгæнæн. В уат'е, как это и всегда бывает, помещаются женщины; тут же на нарах, вдоль стены, возвышаются один на другом тюфяки, затем выше одеяла, и, наконец, все это завершается подушками. Вдоль стены, противоположной двери, всегда во всяком уат'е красуется сынтæг (огромная койка, которая тоже заменяет и ди­ван); за сынтæг'ом, на нарах вдоль стены, расставлены сундуки, по порядку своих размеров. На стене же этого помещения часто висят доспехи хозяина, как, например, ружье, шашка, пистолет. Назначение всякого тæвдгæнæн'а то, чтобы это помещение, кото­рое всегда прилегает к уат' у, согревало зимою семью от холода, для чего в тæвдгæнæн'ах  всегда устроена печка или огромный камин. Тæвдгæнæн не нововведение между осетинами: он с дав­них пор между ними распространен. Летом тæвдгæнæн служит складочным местом всякого домашнего скарба, и в эту пору го­да живут в нем редко. Но за неимением другого помещения, бо­лее удобного, я поселился в тæвдгæнæн'е, причем, вместо мебели, окружают меня всякого рода кадки и другие принадлежности до­машнего обихода. Необходимая пристройка всякого осетинского жилья есть хæдзар. Хæдзар служит, с одной стороны, кухней, с другой – поме­щением работников у узденей. Что же касается до хæдзар'ов у чернолюда (сау адæм), то они служат помещением всей семьи в продолжение дня. К хæдзар'у нашему лепится курятник плетне­вый, в котором живет два десятка кур, надоедающих мне своим кудахтаньем. За курятником тянется навес для ароб (уæрдондон, что в переводе значит: место для ароб). Кунацкой у нас не оказывается, между тем как кунацкая со­ставляет также почти необходимую пристройку всякого порядоч­ного двора. И все это окружено плетневой низенькой огорожей. А другие и того не имеют. Вон, например, напротив нас живет Кази, так он со всею семьею помещается в одной маленькой плет­невой сакле. У него нет стойла и даже курятника, как у других, и одинокая сакля его торчит почти посреди улицы без всякой ого­рожи...

6 мая.

Скука... Невыносимая скука!.. Первые полторы недели еще кое-как прошли, но теперь нет возможности совладеть со ску­кою... Никто не посещает меня, да и сам я никого уже не посе­щаю: со всеми родными и знакомыми уже повидался неодно­кратно. В первые дни моего приезда время проходило еще сносно. Придут несколько женщин-родственниц поздравить меня с приез­дом. Первым долгом они обнимали меня троекратно, пригова­ривая: –  О мое солнышко!.. Мой ясный день!.. Как ты вырос! Какой ты большой стал!.. Потом желали мне быть инæлар'ом (генералом) или офицером. У нас, в особенности женщины, никак не могут допустить, чтобы, учась у русских в школе, не получить офицера. –  А какой ты мне сделаешь подарок, когда сделаешься офи­цером? – обыкновенно спрашивает посетительница.– Уж ты мне привези башмаки, чтобы я носила их в знак памяти, или же при­вези мне платок шелковый, а вот моему маленькому Бибо – са­поги. –  Хорошо, хорошо,– говорю я обыкновенно на это. –  Да не забывай нас, когда сделаешься офицером,– добавляет она,– а то вот, сколько наших в России пропало, как толь­ко получили офицера. Позабыли даже своих родных и не помогают им! И в этом я их уверяю. Потом, поболтав между собою об аульных новостях, до которых, скажу мимоходом, наши женщины большие охотницы, они расходятся по домам. Или же, если женщин нет, придет какой-нибудь мужчина и поздоровается, взявши за руку, но никогда не обнимается, как женщина. Станет он расспрашивать точно таким же образом и, прежде всего, конечно, спросит: –  Скоро ли будешь офицером? –  Скоро,– отвечаю я на это. –  Это хорошо,– говорит он,– только не забывай своих,– добавит он и так же сошлется на тех офицеров наших, которые, по его выражению, улупа хæрынц (т. е. прокучивают свое жало­ванье) и пренебрегают своими. Попросит и он себе подарочка. Обыкновенно, если посетитель старик, то я уже заранее знаю, что он попросит трубку, оправ­ленную серебром; если молодой – попросит или кинжал сереб­ряный или же газыри серебряные. Пообещаешь им, и они разой­дутся, довольные мною. Таким образом, благодаря посетителям и посетительницам, проходила моя монотонная аульная жизнь. Но теперь, так как никто уже не стал посещать меня, то и скука вполне овладела мною. Напрасно я принимаюсь за чтенье – не помогает. Единст­венные гости, которые еще посещают по временам мою обитель,– это телята; во время жары, спасаясь от оводов и комаров, они вбегают с шумом в открытые двери моего тæвдгæнæн'а и наруша­ют тишину моей отшельнической жизни...

9 мая.

Проснувшись, я взглянул в окно. Прежде всего в глаза мне кинулся наш аульный холм,– этот холм* у меня как бельмо на глазу,– на котором толпа мужчин о чем-то шумно разговарива­ла. На мой вопрос, что за сборище, брат мне сказал, что то собрались старшины и судья, так как нынче «суды бадыны бон у» (т.е. сегодня день заседания). «Пойду-ка посмотрю, о чем говорят»,– подумал я. Оделся, умылся, пошел на холм. Все приветствовали меня с добрым утром. Те, которые сиде­ли, приподнялись со своих мест и предложили мне сесть. Я от­казался, как требовало приличие, так как я был моложе их. – Будет сейчас заседание суда,– обратился ко мне один зна­комый старик, бывший членом суда.– Ты ведь по-книжному зна­ешь и, вероятно, всякое дело понимаешь лучше нас: так, где слу­чится, там можешь направить нас на путь, если будем ошибаться. Я согласился присутствовать в их заседании, но не с тою целью, чтобы наставлять старцев велемудрых, ибо не к лицу бы­ло бы мне, безбородому мальчику, по их выражению, научать стариков, видавших многое на своем веку, уму-разуму. Вообще считается нескромностью со стороны молодого чело­века участвовать в разговорах со стариками и даже слушать их мудрые речи. –  Пошел вон отсюда! – говорят обыкновенно эти мудрецы любопытному безбородому, который осмелится заслушаться их разговора.– Ведь ты не старик. Стыдно тебе при стариках. Настоящее же предложение мне было сделано из вежливости. Среди общего разговора раздался голос одного старика, который спросил, все ли налицо судьи. Оказались все налицо. – Идемте же в судебный дом,– сказал тот же старик, и все сошли с холма. Я тоже последовал за ними, и мы направились к кунацкой аульного старшины Кургоко. Судьи разместились на диване, ко­торый есть необходимейшая принадлежность всякой кунацкой, по старшинству. Мне принесли маленький низенький табурет, на котором я поместился ниже всех, так как был моложе всех, да и было бы величайшей нескромностью с моей стороны, если бы я сел среди стариков, хотя бы они и предлагали это. Всех судей числом пять; они все старики, исключая одного, самого хозяина кунацкой, Кургоко, которому не больше лет трид­цати. Аульный крикун, опершись на свою длинную суковатую палку, стал у дверей. Мальчик-писарь, принявший эту должность на три месяца, сел перед судьями и, развернув журнал, в котором записывались решения дел аульных, положив чернильницу на пол и вооружив­шись пером, принял выжидательную позу –  Эх, какой мы, право, дрянной народ,– сказал один из ста­риков.– Не заведем себе не только дом для суда, но даже та­кую незначительную по своей стоимости  принадлежность,  как стол, который необходим для писаря. –  Да и то, правда,– подтвердил другой.– Посмотреть в других аулах, так все не то, что у нас. Там есть и отдельно построен­ный для суда дом, есть и стол, и писарь не пишет так, как у нас, на коленях, и чернильницу не ставит на пол. И мечети у них хо­рошие, крытые черепицей или железом; а у нас что есть? Есть мечеть, и та не крыта вот уже второй год, а что стоит покрыть ее соломой? А что касается до тебя,– обратился он к писарю,– так мы тебя насчет платы за твои труды не обидим. Тебе за три месяца следует 10 руб. и по мерке пшена, и мы тебе это дадим. В этом же роде говорили и другие присутствующие в кунац­кой, и бог знает, до каких пор длились бы эти разговоры, если б один из судей не заметил: –  А скоро ли начнем дела-то решать? Судьи приутихли. Некоторые при этом вынули изо рта свои трубочки, из которых они выпускали дым махорки,– явились челобитчики. Это были два парня: один из них, Уруц, принес жалобу на Бибо за то, что последний еще при жизни отца его задолжал ему восемь руб., которые и по настоящее время не отдает ему, Уруцу. Один из судей обратился к Бибо, стоявшему у дверей, с вопросом, почему он не отдает долга Уруцу? – Зачем же я буду отдавать, когда не я ему должен, а он мне должен четыре рубля,– сказал на это Бибо. Уруц, в свою очередь, взваливал долг на Бибо, Бибо на Уруца, и, таким образом, прения ни к какому результату не прихо­дили. Судьи, стараясь как-нибудь покончить это дело, потребова­ли у них свидетелей, но свидетелей не оказалось как у одного, так и у другого. Как ни судили, ни рядили, все ж таки ни к ка­кому окончательному результату не приходили. Вконец измучи­лись старцы, так что на лицах их показался пот. –  Довольно! – сказал один из судей, видя бесплодность пре­ний.– Довольно: ничего не выйдет. Бьем, бьем солому, а зерна все же нет. Толкуем и толкуем много, а все же ничего путного не выходит. Ну, согласились бы хоть на мировую, что ли, но и этого не хотят. – В таком случае, пусть присягу примут,– сказал другой ста­рик, утирая пот с лица. – Маци! – обратился он к крикуну, который все это время стоял у дверей и флегматически покуривал.– Сходи за муллою, да только скорее. Крикун безмолвно повиновался и вскоре возвратился, сопро­вождая нашего аульного муллу, который, прихрамывая на одну ногу, нес под мышкой коран. – Асалям  алейкум! – произнес протяжно мулла,  входя в храм правосудия. – Алейкум салам! – ответили на это протяжно старцы, при­поднимаясь с своих мест. –  Сядь, мулла, вот тут,– сказали ему судьи. Мулла сел на указанное место. Ему объяснили повод, по ко­торому его призвали. –  Как! Из-за такого маловажного дела приводить к прися­ге! – воскликнул мулла, окидывая удивленным взглядом присут­ствовавших судей.– Судьи,– обратился  он  к ним,– вы должны быть осмотрительней относительно присяги: присягу вы должны дозволять только в крайних случаях, при важных делах, иначе какой же страх будет иметь наш народ и какое он будет питать уважение к преславному святому корану, когда эта книга при всяком маловажном деле будет, как бы в шутку, разворачиваться для присяги?! Опомнитесь, судьи! Подумайте, что это дело важ­ное. Что же касается до меня, то я не беру на себя греха и не стану в таком ничтожном деле раскрывать коран и приводить к присяге. Сказав это, мулла замолчал. Судьи, опустив головы, как буд­то о чем-то призадумались. Некоторые из присутствующих под­держали слова, сказанные муллою, а один из них пришел даже чуть не в ярость. –  Вы не знаете и не понимаете священного значения прися­ги! – кричал он на всю кунацкую.– Вы на то судьи, чтобы... –  А тебя кто спрашивает? – перебил его один из старцев, выходя из задумчивости.– Ступай отсюда, козлиная ты борода, пока тебя не вывели. Или ты пьян, или сумасшедший! На эти последние слова тот стал, было возражать, но по при­казанию старшего из судей был выведен из кунацкой. – Если уж так,– сказали судьи,– так пусть идет дело это на решение в город... В это время, когда еще заседание не должно, было прекра­титься, в дверях кунацкой показался сын Кургоко, который нес маленький круглый столик с разрезанным пирогом. За ним вы­ступал другой мальчик, с медным чайником в одной и стаканом в другой руке. –  Ба! Берекет! Берекет!– воскликнули некоторые, резко пе­ременяя тон и обративши взоры на пирог, начиненный сыром. –  Ну теперь довольно!   Пора  прекратить прения,– сказал Кургоко,– нужно  и  горло  промочить... –  Да... кричали порядком,– сказал один из почтенных стар­цев.– И ведь этакие собачьи сыны! Ничего не поделаешь с ними, с такими упрямцами... –  Вы делаете то, что в состоянии,– сказал кто-то из-за ку­нацкой, где тоже собралась порядочная толпа. –  Сколько есть умения и сил, стараемся,– ответил польщен­ный  старец. –  Бери, бери!  Нечего там много    разговаривать,– говорил Кургоко, протягивая к старцу стакан, наполненный аракою. –  Да ты что мне подаешь,– сказал старик как бы несколько обиженным тоном, отодвигая от себя стакан,– ты дай вот сперва Саге: он старше меня. –  Он уже пил,– говорил Кургоко. –  Ну, так дай бог вам    берекет,– говорит старик, взявши стакан с сияющим видом.– Дай бог, чтобы твои дети все здоро­вы были и чтобы вот этот маленький бичо сделался большим муж­чиною. Говоря это, он поднес стакан к губам маленького сына Курго­ко, но тот отвернулся от стакана. –  Не пьешь араки? Ах, маладец! Ну, да милость божья сни­зойдет на тебя*,– обратился он к нижесидящему судье. –  На здоровье! – отвечает последний,– и    пошла круговая попойка...

 

13 мая.

Сегодня я писал у своего окна и не заметил, как подошел ко мне старик Мосе. Он долго и внимательно смотрел на то, как я писал. –  Что же ты меня, старика-то, не научишь писать по-книж­ному? Разве я не могу научиться? –  Как не можешь? Но на это есть сперва особая книжка (я объяснил ему значение азбуки). –  Эх, а как бы мне, старику, хотелось выучиться по-книжно­му! Если бы знал я читать, я бы взял самую    большую    книгу и читал бы ее... А то, что я теперь на самом деле? Ничто... Хоть и старик, но ничего не знаю, а вот ты еще молодой, а знаешь все, как черт. Вот ты теперь пишешь какие-то каракульки, и удиви­тельнее всего для меня, как ты по этим каракулькам узнаешь разные имена. Где написано имя Саге, там уже не прочтешь Мо­се... Что сегодня написал, то можешь сказать слово в слово че­рез три-четыре дня. А я ничего не понимаю в этом и смотрю с бараньей тупостью. Видно, жальче нас народа и бог не создавал. Говоря это, он грустно покачал головой. –  Оставь-ка лучше писать и возьми книжечку да переведи мне какой-нибудь чудесный рассказ (æмбисонд). Мосе – страстный охотник слушать æмбисонд'ы. Он меня по­сещает почти каждый день с тех пор, как я ему однажды перевел отрывок из странствований Улисса. Теперь я взял и перевел ему сказку братьев Гримм «Дедушка и внучек». Мосе слушал с боль­шим вниманием, и, когда я кончил, он воскликнул: –  Арæби!* Какая истинная правда! Есть и у нашего народа такой же æмбисонд,– и он рассказал мне следующую сказку, в которой нельзя, в самом деле, не заметить поразительного сход­ства со сказкою Гримм. Старик и его сын. У одного сына состарился отец и вместе с тем ослеп. Старик, да к тому же слепой, не мог больше работать и потому сидел всегда во время работ дома. Сыну надоело смот­реть на то, как престарелый отец его сидит без дела и не по­могает ему ни в чем, и он сказал однажды про себя: «Вот теперь отец мой состарился, и я не знаю, какую он мне пользу еще мо­жет принести. Я думаю – никакой. Так зачем же он будет даром есть мой хлеб? Дай-ка я сброшу его с высокой скалы, чтобы и о смерти его никто не узнал». Затем он зашил старика-отца в телячью шкуру, сплел корзи­ну и, положив его в нее, понес на высокую скалу, чтобы сбросить его оттуда. На пути старик заговорил из корзины: –  Эй, мой сын! Ты устал, неся меня на своих плечах? –  Ничуть,– отвечал сын. –  Ну, хорошо, мой сын, мое солнышко, хорошо, что ты не ус­тал. Но только прошу тебя, когда ты меня сбросишь со скалы, то не бросай корзины, в которую ты меня посадил теперь, чтобы сбросить меня со скалы. Ты не бросай ее со мною. –  Зачем ты это говоришь? – спросил он. –  Как зачем? Затем, чтобы твоим сыновьям, когда они воз­мужают так же, как и ты, и ты сам постареешь так,   как я,   не пришлось плесть новую корзину, в которой бы тебя, как и ты ме­ня теперь несешь, принесли, чтобы сбросить тебя со скалы. «Ах! Ведь отец прав»,– подумал сын и понес старика-отца обратно и с тех пор стал относиться к нему с таким почтением, какого прежде никогда к нему не имел.

15 мая.

Вчера у соседа, Дзарахмата, был праздник. Он праздновал рождение своего сына, который появился на свет вчера же. Веселье длилось до самого позднего вечера. Посреди двора были устроены танцы, в которых принимала участие одна молодежь. Мужчины пожилых лет, образовав кру­жок, и взявши друг друга под руки, кружились на одном и том же месте и пели какую-то несвязную песню про белого быка (урс гал). Они горланили до тех пор, пока им из сакли не вынес­ли жаренных на масле пирогов (уæлибæхтæ) и чайник араки. Из пирогов на этот раз до места назначения дошло только два, так как один из них, как это случается весьма часто при таких празд­никах, был похищен дорогою толпою голодных мальчиков, кото­рые и съели его мигом за курятником. Под навесом уæрдондон'а несколько девушек, качаясь на ка­челях, пели песню:

О Мады Майрæм! О фыды хицау! Кæй радтай – цæринаг* .           .           .           .           .

При таких же торжественных случаях девицы обыкновенно - поют общеупотребительную между ними только следующую пес­ню:

Уæлæ халон фæтæхы. Уый йæ дзыхы цы хæссы? Уый йæ дзыхы хъæмпы хал. Хъæмпы халæй цы кæны? Ахстæттæ дзы скæна. Ахстæттæй та цы кæны? Лæппынтæ дзы рауадза. Лæппынтæй та цы кæны? Хуымæллæгмæ сæ арвита. Хуымæллæгæй цы кæны? Бæгæны дзы сфыца. Бæгæныйæ цы кæны? Хистытæ дзы фæкæна. **

Обыкновенно к концу этой песни прибавляются разные прось­бы, относимые к вороне. Интересно бы знать происхождение этой песни. Я сомневаюсь, чтобы она была чисто народным произве­дением, ибо подобный склад и размер стиха не в духе осетинских произведений. Со всех сторон шли женщины в лучших своих нарядах, чтобы поздравить хозяев с благополучным окончанием родов и появле­нием на свет мальчика, а не девочки. Они шли не с пустыми ру­ками, но каждая несла с собою хуын (три пирога, жаренные на масле или испеченные в золе). Эти приношения уничтожались принимавшими участие в веселье мужчинами. Веселье длилось почти до самой полночи... Вот и теперь слышится звук разбитой гармоники, хлопанье в ладоши и звон таза, который играет роль барабана.

16 мая.

У меня нашелся теперь в ауле приятный собеседник. Это наш сосед Хатацко. На полевую работу он не выходит, потому что у него болят ноги, вследствие чего он ступает всегда пригнувшись, словно крадучись. Несмотря ни на какие жары, я всегда вижу его в шубе. –  Зачем ты ходишь в шубе в такую жару? – спрашиваю я его. –  Как зачем? Так, чудак, прохладнее,– отвечает он. Он кое-как говорит по-русски; участвовал неоднократно в слепцовских делах и с особенным восхищением вспоминает о храбрости Слепцова и быстроте его серого коня. Живет Хатацко не бедно и даже с достатком. В рабочую по­ру из мужчин его только одного можно видеть в ауле, да разве еще старого кузнеца Даута, у которого Хатацко просиживает по целым дням и проводит с ним время в болтовне. Если же Хатац­ко не в кузнице, то наверное его можно видеть на холме, где он сидит, сгорбившись, со своей неразлучною дочкою, которая сопро­вождает его совершенно нагою, хотя ей уже лет шесть. –  Отчего ты не одеваешь ее? – спросил я Хатацко. –  Она еще не нуждается в одежде: она еще маленькая, и не стыдно ей ходить в таком виде, а вот как подрастет, так я ее ра­зодену на славу и выдам замуж за хана или пашу,– так ведь, до­чка? – обратился он к ней, шлепая ее по голому телу. Та кричит. Сегодня меня кто-то окликнул с холма. Я выглянул в окно – Хатацко, по обыкновению, сидит на холме и зовет меня к себе, махая своим костылем. –  Подь сюда! Подь сюда! – кричал он мне. Я отправился, хотя жара была невыносимая.                      –  Тебе, видно, скучно? – спросил он меня, когда я с ним поздоровался.– Я знаю, ты не привык к нашей собачьей жизни. После того, как ты изнежился у русских, наш черствый чурек и наша дымная сакля покажутся невыносимыми, я знаю. Но что же делать: мы народ бедный. Работаем, как волы, а все-таки никако­го берекета нет,– и это оттого, что не умеем жить. Сказав это, он грустно покачал головой и замолк.  Я тоже молчал. – Да что ты нынче такой хмарный?– обратился он ко мне и, не дожидаясь ответа, продолжал: –  Это не годится, нужно быть всегда веселым, разговорчи­вым, шустрым, не то, право, тебе можно какую-нибудь болезнь получить. Возьми меня в пример: я во всю жизнь не предавался печали,– продолжал он серьезно, говоря на родном языке,– не предавался печали, хоть и остался таким же круглым сиротою, как и ты, да еще при худших обстоятельствах, чем ты с братом. Мне было тогда восемь лет, брату шесть. Отец нам почти ничего не оставил по смерти. Единственная лошадь, на которой он ез­дил, была вскоре продана, как и оружие его, оправленное в се­ребро. Нас приютил один родственник, и мы стали жить у него; но какое же житье сироты в нашем народе? Потаскался по за­дворкам, испытал много оскорблений и всяких побоев от своих сверстников, но никогда не унывал: я старался своим обидчикам отплачивать  тем  же.  Впоследствии  я  стал  выделяться  между своими товарищами своим проворством и смышленостью, терся во время игр и танцев между молодежью и научился так играть и танцевать, что меня полюбили старики нашего аула и стали за меня заступаться, когда кто-нибудь, бывало, обижал меня. Лет тринадцати я уже стал принимать участие в полевых работах, как и мой брат,– мы погоняли волов во время пахоты.  Потом со временем мы сами пристрастились к работе и стали самостоя­тельно жить и работать. Но в работе я отставал от брата. Мне все хотелось послужить у русских, и я, действительно, служил примерно, но богу угодно было послать на меня проклятую бо­лезнь, и я вот в 30 лет уже негодный человек. Во всяком случае, нечего мне роптать. Мы, слава богу, живем с достатком, благо­даря трудолюбию брата. А отчего он стал таким хорошим работ­ником? Оттого, что он не увлекся, как я, молодечеством, не по­гнался за джигитством. А что было бы, если бы и он, как я, пристрастился к верховой езде, чем и как бы мы теперь жили? Так же, как твой дядя Тего, который не кто иной, как негодный шалопай, проводящий время в бесцельных разъездах. Теперь вре­мена другие настали, дорогой Бобо, времена джигитства мино­вали... Пора расстаться с оружием и взяться за соху. – Меня удивляет,– продолжал он,– как твой младший брат еще не хочет понять, что продавать отцовское оружие совсем не грешно. Отчего он не хочет продать его и на вырученные деньги не купит хотя бы корову? На кой конец оно будет торчать на сте­не вашего уат'а, на добычу ржавчине, когда маленькие ваши сестры просят есть? Удивляюсь! Оставил бы эту дурь! По моему мнению, гораздо было бы благоразумнее как можно скорее сбыть его с рук, пока, может быть, кто-нибудь купит его, или бы, на­конец, снес вон к Дауту, и он бы сковал из него серп или косу,– и то лучше, чем оно будет на стене торчать. Вот еще что скажу: наша молодежь все еще и теперь склонна иногда к воровству. Это гнусное занятие, разоряющее других, должно презирать, а не считать за молодечество. В настоящее время на джигита, разъез­жающего на своей лошадке по аулам с оружием, я смотрю как на человека вредного, бездельного, который, шатаясь по домам, объедает других... Все это говорил Хатацко с полным убеждением и даже с неко­торою язвительностью. Я не ожидал от него столь резких приго­воров над молодечеством, освященном предками, не предпола­гал в нем таких здравых мнений о том, что в настоящее время наш якорь спасения – работа и работа...

18 мая.

С некоторого времени я стал посещать холм. Там форум аула, там можно наслышаться всяких новостей и æмбисонд'ов от болт­ливых стариков, там можно услышать решения общественных и частных дел. Я так часто стал посещать холм, что неоднократно слышу от своего брата: «Зачем ты все ходишь туда? Стыдно тебе со стариками там болтать». Я знаю, почему делается это замечание. Высшее сословие - считает унизительным для себя ходить на холм, так как туда собираются люди из низшего сословия. Но я, конечно, нимало не обращаю внимания на это предубеждение и все-таки хожу на холм коротать скучные дни аульной жизни. Вот и вчера просидел я там целый вечер и услышал много занимательных рассказов. Между прочим, вот что рассказывал один старик. Недалеко от нашего аула есть огромное болото, поросшее ка­мышом. Болото это, как известно, образовалось на месте старого нашего аула. Рассказчик уверял, что в этом болоте живет чудо­вище непомерной величины, чудовище это – залиаг калм*. Этот залиаг калм издает странный рев, похожий на рев буйвола; на голове имеет золотой таз. Как-то слух об этом чудовище рас­пространился и по другим аулам. Любопытные из соседних ау­лов приходили неоднократно поглядеть на это чудовище, и неко­торым, как уверяли они, удалось видеть его. Рассказы таких оче­видцев распространили в народе ужас, и вот однажды решили убить это чудовище, чтобы оно не наделало, паче чаяния, каких-либо неприятностей. Для этого почти весь наш аул и некоторые из соседних аулов отправились с заряженными винтовками на место, откуда, по уверениям очевидцев, должен был показаться залиаг калм. Десятки винтовок уставились наготове по тому на­правлению, откуда он должен был показаться. В безмолвном, напряженном молчании смотрели они в боло­то. Вдруг раздается знакомый рев, и вслед за тем раздались выстрелы; но чудовище не убито, потому что оно не показалось. Говорят, кто-то ехал мимо этого болота и заснул в арбе. Когда раздался как раз над его ухом этот страшный рев, слышный за двадцать пять верст, то он, в испуге выпрыгнув из арбы, бежал до тех пор, пока не упал замертво, Это явление, наводящее на суеверных горцев такой страх, можно объяснить, как мне кажется, весьма просто. Так как дно болота покрыто густым слоем тины, то ключевая вода, проходя через эту тину, производит звук, который, конечно, не так силен, чтобы слышен был за двадцать пять верст. Но суеверное вообра­жение горца дает самым простым явлениям природы чудовищные объяснения. Потом зашла речь о небесных светилах. –  Как ты думаешь, где теперь солнце скрылось? – спросил я у одного. –  Известно, в  море,– ответил тот с самоуверенностью.– Где же иначе и скрываться ему? – продолжал он.– Если бы оно не погружалось в море, то был бы потоп, потому что воды на­бралось бы столько, что она вышла бы из своих берегов и зато­пила бы нас. А солнце своим жаром уничтожает много воды. Я стал ему объяснять, как умел, что солнце не погружается в море, что оно неподвижно, что оно больше земли, что земля вращается около солнца... – Э, нет! Что ни говори, а земля никак не вертится,– пере­било меня несколько голосов.– Как же мы в таком случае ни­куда не падаем? Я стал объяснять. Круглоту земли, между прочим, признали, но никак не хотели верить тому, чтобы земля вертелась вокруг такого незначительного по своей величине тела, как солнце. –  Уж ты нам что ни говори, а деды наши лучше ваших книг знали. Мы говорим то, что говорили наши деды и прадеды. Протестовать против дедовских традиций с моей стороны бы­ло бы и некстати, и неосторожно, ибо я навлек бы на себя силь­ную неприязнь стариков; пожалуй, назвали бы еще гяуром. По­этому я замолчал. –  А из чего сделаны луна и звезды? – спросил какой-то лю­бопытный. –  Они созданы богом из чесноку,– объяснил другой.– Ка­ким образом это так устроено богом, об этом предки наши ничего не знали, но говорят, что действительно из чесноку. Я улыбнулся. –  Смейся, смейся! – обратился ко мне тот, кто объяснял со­став звезд,– а все же наши деды не ошибались, ибо они научились сами от дедов, а те от своих дедов, и так от самого Атана и Амана (Адама и Евы), которые, как самые близкие люди к бо­гу, знали очень хорошо, как сотворено все видимое. –  А небо как устроено? – спросил тот же любопытный. –  Небес всех пять: из них первое состоит изо льда, второе из меди, третье из серебра, четвертое из золота, а пятое из чи­стого брильянта. –  А как же Ледяное небо не тает от солнца? – допрашивал все тот же. –  А уж это так бог устроил,– пояснил с важностью знаток: другой. – А отчего происходит гром? –  Это трудно объяснить... Говорят, что по небу катятся кам­ни, но навряд ли это так... А вот слышали ли про чудо: там, где ударит гром, оказывается часто стальная цепь. В одном ауле, ка­жется, Даргавсе, около стога сена ударило громом. Стог сгорел. Когда хозяин стога пришел на место несчастия, то нашел там стальную цепь; он взял ее и повесил в своей сакле над очагом, как простую цепь. Однажды над очагом на этой цепи он варил в котле свиное мясо,– хозяин был христианин. В то время, когда вода в котле уже вскипела, капля ее как-то попала на цепь. Как только это случилось, цепь, к удивлению семьи, сидевшей у оча­га, раскачала котел и, опрокинув его, обдала варом всю семью. –  Аллах, аллах! – произнесли некоторые из слушателей. –  Потом, сбросив с себя нечистый котел, цепь, как змея, об­вилась вокруг перекладины, на которой он висел. Хозяин, смек­нув, что это цепь не простая, снял ее и понес к речке, чтобы смыть с нее каплю воды из нечистого котла. Как только он окунул цепь в реку,– пошел дождь. –  Аллах, аллах! – повторили слушатели. – Затем, по наущению знахарей и знахарок аула, он отнес эту цепь в священное место Реком, где она хранится и по настоя­щее время в маленьком ящике, откуда ее берут и окунают в во­ду, когда хотят, чтобы пошел дождь. Я сам видел эту цепь, уæллæхи!– закончил рассказчик. Несколько голосов подтвердили, что в Рекоме действительно хранится эта цепь.*

20 мая.

Вчера опять на холме слушал стариков. Сперва рассуждали о предстоящих покосах, потом перешли к частным делам. Загово­рили потом о чудесном действии корана, о целительной силе та­лисманов, об излечивании обойденных чертями. По рассказам, такие целительные талисманы пишет мулла соседнего аула Джерихан. Мосе рассказывал какую-то легенду про Аматхана. Окончив ее, он обратился ко мне. –  Расскажи-ка нам про того человека, о котором ты мне уже рассказывал, как его – Адиссе? Я принес Грубе и стал переводить о странствованиях Одиссея. Толпа любопытных окружила меня и внимательно слушала, из­редка обнаруживая знаки удивления. Несколько слушателей осо­бенно были заинтересованы моим переводом. Некоторые из них уже слышали что-то подобное. Они останавливали меня в неко­торых местах и делали кое-какие добавления. –  У нас тоже есть что-то вроде этого æмбисонд'а,– сказал один молодой мужчина. Я попросил его рассказать. Рассказ его действительно напо­минал странствования Одиссея. В этом рассказе роль Одиссея играют трое гаджи**, которые, возвращаясь из Каабе (Мекки) по морю, терпят кораблекрушение, но спасаются на обломке кораб­ля, и волна выбрасывает их на остров уæйыг’а (одноглазого цик­лопа).*** Они приходят к циклопу, который съедает двоих из них, тре­тий же спасается, выколов глаза циклопу и одевшись в шкуру ог­ромного козла, любимца циклопа.****

1 июня.

Я уже помирился с аульной скукою. Она не тяготит меня так, как прежде. Не посещаю холма – и то не так скучно. Наши ста­рики что-то в последнее время стали жаловаться на свое горькое житье. – Что за житье наше? – говорил сейчас один старик, сидя в моем тæвдгæнæн'е.– Посмотришь, как живем мы, так даже со­вестно. Ну, что за сакли у нас? Курятники какие-то, не избавляю­щие нас от холода зимою, а летом от дождей, даже самых незна­чительных. На дворе капнет – в сакле капнет. Зимою сколько мы дров истребляем! В продолжение зимы привезешь, по крайней мере, ароб сто, огонь всегда пылает среди сакли, а все-таки мало тепла. Рукам бывает тепло и ногам тоже, потому что почти зары­ваем их в золу, а спина все-таки мерзнет. А платье, отчего так рвется у нас? Оттого, что в продолжение всей зимы жжешь его у огня и по целым месяцам не снимаешь его с плеч... Шубы нам служат и летом и зимою. Еде не знаем меры. Зарежу, например, я барана на ночь, и уже к утру его не будет: оставлять как-то неловко. Фруктами лесными мы не хотим пользоваться: нам ка­жется стыдным везти их возами отсюда и променивать на хлеб. И что это аул наш отстал от других аулов? Почему беднее всех? Посмотреть кругом – так ни у кого не увидишь порядочного строения, как в других аулах. Право, прежние наши холопы жи­вут гораздо состоятельнее нас... Однако мне надо спешить: скоро пойдет дождь, а сакля наша протекает; нужно будет немножко прикрыть ее соломою,– сказал он и вышел. В самом деле, подул сильный ветер. Вон на соседней сакле ветер перевернул почти всю соломенную крышу. Хозяин суетит­ся около своей сакли; подает сыну, который успел вскочить на крышу, полено – положить его на оставшуюся часть крыши, что­бы и ее не снесло ветром. На остальных саклях там и сям тоже показались хозяева, укладывая на крышах дрючья, полена, кам­ни и все, что тяжело, что может предохранить соломенную кры­шу от разрушения ветром. В нашем уат'е поднялась такая же суетня. Снимают тюфяки, подушки и одеяла с нар и громоздят их в кучу там, где не протекает. В мой тæвдгæнæн приносят тазы, чашки, тарелки и ставят на тех местах, где протекает, а протекает почти во всех местах. Но так протекает не у одних нас; я уверен, что почти во всех: саклях аула такая же течь. Разве вон только Эльмурза не опа­сается, что в сакле у него будет течь, потому что крыша его сакли земляная, а не соломенная, как у других. Идет дождь. Прибежали откуда-то куры со своими цыплята­ми и лезут, промокшие, в мой тæвдгæнæн; вон петух, где-то за­поздавши, улепетывает что есть мочи через улицу и исчезает под навесом сарая; вон бежит кто-то, накинув на себя войлок и со­провождая теленка ударами палки. Дождь шлепает по лысине холма, журчит по соломе, протекает внутрь строений и мочит все, что попадает на пути. Среди сакли уже порядочные лужи... Но, слава богу! Тучи прошли, и небо прояснилось; солнце засияло еще ярче, чем прежде. Из саклей выползли жители, вынося на солнце все свое промокшее добро. И сколько гниет платья и до­машней утвари от всякого дождя в ауле! А все оттого, что плохо кроются сакли.                                                                                                                              

 4июня

Эти два дня я гостил у родных в соседнем ауле. Один мой родственник женился, и у него шел пир. Я был приглашен через Данела. Так жак аул, куда меня приглашали, отстоит недалеко от нашего, то я отправился с Данелом вечером пешком. Дорогою Данел сообщил мне несколько эпизодов из своей жизни. Так как он тип известного разряда нашей молодежи, то мне хочется ос­тавить в памяти его образ. Если не во всех, то, по крайней мере, в большей части наших аулов найдется несколько экземпляров этого характерного типа нашей современной молодежи. Данел – мужчина средних лет, с жиденькою русою бородкою и с маленькими усиками; глаза его живые, проницательные. Хо­дит он вечно в заплатанном бешмете. Серая черкеска его тоже достаточно поношена: в одном месте она заплатана кожею, а в другом материей. На груди красуется несколько газырей, самых разнокалиберных. Одни из них без затычек, вследствие чего в них только гуляет ветер, и два-три газыря с затычками. В одном из них хранятся всегда две-три спички, которыми он закуривает паперос. Он не какую-нибудь вонючую махорку курит, а туренц-ка, как он называет турецкий табак. Туренцки у него бывает не больше, как на две-три папироски; она тщательно завернута в бумажке, вложенной в складку шапки. Туренцки он не покупа­ет – да у него и денег-то нет,– а выпрашивает у торговца сит­цами в нашем ауле, Михела, или же у кого-нибудь другого, куря­щего турецкий табак. Папиросная бумага встречается у него редко, а если встречается, то это для него роскошь. Он обходит­ся и без папиросной бумаги, довольствуясь, простой писчей. Я сказал, что в одном из газырей с затычками хранятся спич­ки, в остальных же двух газырях на запас хранятся два заряда. Придется же ему танцевать с какою-нибудь хорошенькою девуш­кой: нужно же шикнуть, т. е. выстрелить во время самых танцев из пистолета, с которым он редко расстается. Шапка его от ветхости похожа скорее, как у нас выражаются, на дохлую курицу, чем на шапку. А может быть, и оттого она растрепана, что не­однократно тешилась ею молодежь и стреляла по ней. И несмот­ря на все это бедное одеяние, он всегда бывает весел, болтлив, разговорчив, учтив и, что выдается резче всего в его характере, бывает услужлив. Многие в нем весьма часто нуждаются. Прие­дет ли к кому-нибудь в аул какой-либо важный гость – Данел ухаживает за гостем. Он очень хорошо знает уæздандзинад (узденский этикет) и потому умеет обходиться с гостем, хоть будь он даже биаслан-æлдар (кабардинский князь); он везде понатерся, везде бывал и все знает. И он весьма гордится тем, что знает в совершенстве уæздандзинад и часто щеголяет этим знанием. Ни одна пирушка в нашем ауле от него не ускользнет. Да и сами хозяева, в доме которых происходит пир, не пожелают отсутствия Данела, потому что он отличный распорядитель танцами и сам отличный танцор. Танцы почти всегда открывает Данел. При этом, подхватив любую девицу под мышку, он старается изумить толпу каким-нибудь нововведением в танцах. С девицами же Да­нел обходится как брат с сестрами,– и девицы только его одного не дичатся, только с ним одним свободно говорят, от других же парней конфузятся и бегают. Девицы ничуть не сердятся на Да­нела за то, что он отпускает им неприличные остроты весьма плоского свойства: похихикают под своими длинными рукавами рубах и только. Другие же парни не настолько смелы, чтобы шу­тить с девицами, да и вообще странная у нас натянутость в от­ношениях между девицами и парнями! Девицы даже как бы сты­дятся показывать парням свои лица... Данел не только душа молодого общества нашего аула, но его и в других аулах знают. Будь в ауле за пятьдесят верст пи­рушка, он и туда поспешит, если только есть возможность пос­петь; и в другом ауле его примут с удовольствием; там, как и в нашем ауле, он будет распоряжаться играми и будет веселить честную компанию, за что поест и попьет, может быть, слаще всех. Для него нет определенного, постоянного местопребывания, хотя у него есть своя собственная сакля. Но что за сакля? Она похожа на сказочную избушку на курьих ножках. Стоит эта сак­ля особняком, почти на самой середине улицы, без всяких при­строек и забора. В ней живет престарелая мать Данела, потеряв­шая всякую надежду на помощь со стороны сына. Так вот с этим Данелом отправился я к родным в соседний аул. Дорогою нужно было переходить нам через небольшую реч­ку. Так как моста через нее не оказалось, то Данел вызвался пе­ренести меня на своих плечах и, несмотря на мой отказ, убеди­тельно просил меня согласиться на его предложение. –  Как ты шибко идешь,– сказал я Данелу, когда мы пошли дальше. –  В ходьбе я посоперничаю с лошадью,– сказал на это Да­нел самодовольно.– В прошлом году, когда в Санибе был куывд (пир), я отправился с одним товарищем; он отстал от меня на половине дороги, я же поспел к куывд'у, хотя до Санибы около 50 верст. Стали мы подходить к аулу. Еще издали слышалось хлопанье в ладоши и звук гармоники; кто-то даже бил в медный таз, за­меняя тем барабан. Двор, куда мы вошли, был наполнен людьми. Шум, гам, песни, звук гармоники, хлопанье – все это сливалось в нестройный гул. –  Расступитесь, люди, и дайте гостям дорогу! – сказал Да­нел, раздвигая толпу. –  Никак пришел Данел? – сказал кто-то из толпы. –  Ах, чтобы тебя бог покарал! (Хуьщауы ард дыл фæцæуа!) – обратился к нему другой.– Что же ты до сих пор не при­ходил? Вот девки по тебе скучают и не хотят танцевать. Заставь их, пожалуйста! Девицы, стоявшие вдоль наружной стены уат'а, перед которой танцевала пара, увидев Данела, как будто повеселели. –  Добрый вечер, девки! – приветствовал Данел, подходя к ним. Некоторые из них тихо захихикали, закрываясь длинными ру­кавами, а некоторые даже фыркнули и побежали было внутрь уат'а, где была невеста. – А, так вот как!– воскликнул Данел, ухватившись за платок одной бежавшей девушки. Платок остался в его руках. Девушка, выглянув в окно, умоляла знаками отдать ей похищенный пла­ток, но Данел не дал его до тех пор, пока все девушки не вышли опять и не стали танцевать. Так как было уже темно, то два или три парня держали высоко над головой зажженные лучины, что­бы светить танцующим. Между тем на одном конце двора мужчи­ны делали симд;* на этот раз они пели песню циничного содер­жания про пресловутого во всей Осетии Асаго. Из хæдзар'а раз­давался гул и слышались отрывочные фразы следующего рода: –  Выпей, ради отца твоего!.. Ради мертвых твоих!.. –  Не могу, ей-богу, уæллæхи!.. – Ну, еще немножко... На голову вылью, если не выпьешь... Потом слышалась песня, сопровождавшаяся хлопаньем в ла­доши: –  Аназ æй, аназ æй, акъул æй кæ! (Выпей, выпей, опро­кинь!). ** Игры длились почти до самой полночи. Все это время я стоял в группе молодых парней, которые издали поглядывали на деву­шек. Кто-то меня окликнул, и я пошел в тæвдгæнæн, где мне при­готовили ужин из уæлибæх'а, сжаренного в масле. Данела со мною не было, и я попросил, чтобы его позвали. Он пришел и присел на корточки за стол, между тем как я сидел на сынтæг'е. Мать жениха присела также подле меня и подкладывала мне лучшие кусочки уæлибæх 'а. Не успел я взять второй кусочек, как в сенях, соединяющих уат новобрачных с тæвдгæнæн'ом, раздался грохот и мне послышалось, что кто-то прошептал умоляющим голосом: –  Пусти меня, ради твоих мертвых! Ради твоего отца! Тотчас Данел выскочил из-за стола и мигом исчез в сенях. Я вопросительно взглянул на сидевшую около меня женщину, но та с улыбкою сказала: – Это молодежь там балуется... После ужина я приглашен был в кунацкую, где для меня бы­ла приготовлена постель, и я лег спать, между тем как танцы еще продолжались. На утро следующего дня я проснулся поздно. Вышедши из кунацкой и умывшись, я отправился во двор, где вчера происхо­дило веселье. Двор теперь был еще шумнее, потому что еще боль­ше собралось посетителей. Перед воротами, нæууыл (на дер­не) расположились старики и шумно разговаривали в ожидании баранины, которая перед ними была навалена на плетни. Несколько парней своими кинжалами рубили ее на мелкие части; тут же три кадушки приличной величины стояли с напитками: одна с аракой, другая с пивом и третья с бузой. Я стал поодаль у плетня и смотрел на шеренгу девиц, стоявших вдоль стены уат'а, совер­шенно отдельно от парней. Они стояли молча, потупив взоры в землю и немного опустив на лица платки. Между собою они не говорили, а перешептывались, как будто кого-то стыдились. Улыб­ка редко появлялась на их бледных лицах. Впрочем, нет ничего удивительного, что наши девушки лише­ны того цвета лица, который называется «кровь с молоком»: проводят они почти всю свою жизнь в сидячем положении и занимаются только шитьем. –  Смотрите-ка, Пацо, черт, сколько девушек еще везет из Брута,– сказал кто-то около меня. Пацо – прототип Данела. Он тоже из нашего аула и от­личается своей учтивостью и кæстæрдзинад'ом (прислуживанием старшим). Он подъезжал на этот раз в арбе, понукая запряженную в нее клячонку. Арба его наполнена была девушками, которые лицом были обращены назад. –  Ну-те, козы, теперь вылезайте! – сказал Пацо, когда подъ­ехал к воротам.– Да смотрите, танцуйте хорошо, не то вас об­ратно отвезу и вам долго не придется побывать на таком весе­лье. Девушки слезли с арбы и направились к своим подругам, ко­торые стояли у стены уат'а. Они стыдливо опускали взоры, за­крывали лица и, краснея, проходили перед парнями, которые кидали на них жгучие взгляды и, подсмеиваясь, отпускали своего рода комплименты. Вечером этого дня назначался чындзæхсæв*, а потому меня задержали еще на день. При наступлении вечера выстрел из пис­толета возвестил, что новобрачную выводят из уат'а в хæдзар. Действительно, из уат'а выходила невеста, сопровождаемая тол­пою девушек, которые пели песню, обычную в таких случаях: «Алай-булай! Ой, алай-булай!»** Къухылхæцæг***, держа за руку молодую, вел ее к хæдзар'у.. Так как хæдзар был близок, то невеста скоро скрылась вместе с сопровождавшими ее девушками, и я не мог подробно рассмотреть эту процессию. В хæдзар'е еще раз раздался выстрел из пис­толета, и потом опять послышалось пение: «Алай-булай!» Заин­тересованный, я кое-как протолкался через толпу, чтобы посмот­реть, какими обрядами сопровождается чындзæхсæв. С моей сто­роны любопытство это было непозволительно, ибо мне, как близ­кому родственнику жениха, не позволялось по обычаю смотреть на молодую. Но однако этот обычай, освященный веками, я пре­ступил и видел обряд чындзæхсæв'а. Я видел, как къухылхæцæг с обнаженной головой обвел моло­дую, у которой лицо было закрыто белой вуалью, троекратно около рæхыс'а (рæхыс – цепь, висящая над очагом и пользую­щаяся в народе священным почетом). Между тем мужчины, си­девшие вдоль стены, продолжали петь и пить. После троекратного обхождения невеста остановилась у очага. Кто-то палочкою снял с лица ее белую вуаль и, втыкая эту палочку с вуалью в стену хæдзар'а, громогласно произнес: – Семь сыновей и одну дочь! И все присутствовавшие загалдели: –  Семь сыновей и одну дочь!**** Все это время æфсин (хозяйка дома) стояла на женской сто­роне очага*****, держа в руке чашу, наполненную, как это обык­новенно бывает, медом, смешанным с маслом. Когда сняли с молодой вуаль, æфсин поднесла к губам ее лож­ку, наполненную этой смесью, и произнесла: –  Будьте друг другу так сладки, как этот мед и это масло вместе. И все присутствующие в хæдзар'е повторили эти слова. Затем къухылхæцæг стал выводить молодую из хæдзар'а. В то время, когда он с молодою проходил через толпу молодых парней и по­жилых мужчин, сопровождаемый тою же обрядною песней (алай-булай), кто-то ударил его по бритой обнаженной голове, затем еще и еще; удары сыпались на бедную голову къухылхæцæг'а, несмотря на то, что он умолял своих палачей оставить его в по­кое! ( Впоследствии я узнал, что бить по голове къухылхæцæг'а во время об­ряда чындзæхсæв'а дозволяется обычаем, но только, конечно, так, чтобы не нанести значительного повреждения. При этом же требуется, чтобы эти удары он переносил со стоическою твердостью, иначе он выкажет плохое качество). Было уже около одиннадцати часов, когда Данел подошел ко мне.

 

В осетинском ауле
Горцы-переселенцы
Из осетинской жизни
От Александрополя до Эрзерума
Две смерти
Из общественной жизни на Востоке
"Продулся"
Калейдоскоп
Кореец-носитель и лошадь
На шхуне "Алеут" до Тюленьего острова и обратно
Тюлений остров
Промысел котиков
Захолустье
IL FAUT DONNER
Дуэлисты
Незевай
Казнь
Очерк из зоологии Уссурийского края
Страшный сон
В пасмурный день
Обед с прелюдией
Муки Тантала
Из летописи города Ориенвилля
Мотивы осени
"Ирбо"
По Востоку
Статьи и корреспонденции