logo

М О Я    О С Е Т И Я



ОТ АЛЕКСАНДРОПОЛЯ ДО ЭРЗЕРУМА
(Путевые наброски)

2 мая нынешнего года я выступил в командировку из Александрополя в Эрзерум с не совсем приятными чувствами.
– Погибнешь, дружок,– участливо говорили мне мои прия­тели в Александрополе,– ведь там (нужно подразумевать Эрзерум и весь Засаганлугский отряд) свирепствует страшный тиф, который, говорят, перешел теперь в чуму...
Тиф! Чума!
Таково было всеобщее мнение в  нашем  обществе довольно долго.
Общество наше сильно жаждало известий из Засаганлугского отряда, а их-то и не было за отсутствием специальных коррес­пондентов, которые и были сперва, но потом, убоявшись заразы от тифа, скрылись очень благородно в другие отряды или же вов­се отправились восвояси – «подалее от греха». Офицерству же многострадального Засанганлугского отряда, терпевшему не­взгоды от войны и тифа, некогда было заниматься корреспонденциями для газет: оно едва-едва успевало отвечать на те тревож­ные письма, которые получались с родины, от людей, близких их сердцу, чтобы уверить их, что они еще живы, что гроза тифа не так опасна и что чумы вовсе в отряде не существует.
Общество наше все ж-таки находилось в самом тревожном неведении до тех пор, пока поправившиеся от тифа не стали при­езжать на родину и разуверять в убеждении о чуме и тифе.
Не верить таким слухам я не мог – так они твердо поддер­живались.
И неужели, размышлял я, избавившись от пуль Винчестера, Пибоди, Снайдера, от картечных гранат, я должен буду сделать­ся жертвою тифа и даже чумы, как говорят? Сделаться так бес­славно жертвою тифа?! Вследствие таких размышлений доля раскаяния закралась в мою душу: умер бы лучше в бою с турка­ми, чем умирать от тифа,– говорил я себе.
А тут еще словно демон-искуситель, шептал мне сердобольный приятель на ухо: «Подай рапорт о болезни!»
На это отвечал мой внутренний голос: лучше смерть, чем сы­грать такое постыдное отступление.
К тому же тянуло меня непреодолимое желание посмотреть новопокоренный край, а в особенности хотелось мне посмотреть на своих земляков-горцев, переселившихся в Турцию. Сильно же­лание проверить: действительно ли горцы нашли в Турции ту обетованную страну, которую в ней искали? Действительно ли они пользуются теперь теми удобствами жизни, которых они ждали от Турции?
И вот я переправился через речку или реку, за которою сули­ли мне неизбежную смерть, но за которую меня тянули, с одной стороны, долг службы, а с другой – непреодолимое любопытство.
Восемнадцать лет тому назад я в качестве обратного пересе­ленца переправлялся с турецкого берега через Арпачай в первый раз. Восемнадцать лет!
Тогда мне было только девять лет. Я отдыхал на берегу Арпачая, и воспоминания о прошлом переселении в Турцию теперь прошли передо мной очень смутно.
Вон там пасутся быки и коровы на зеленой мураве. Там, пом­ню смутно, были наши землянки, построенные во время зимней стоянки нашей на обратном пути. То было холодное зимнее вре­мя 1860 года.
В этом и в последующих трех годах кавказские горцы особен­но горячо принялись переселяться в Турцию.
Недовольные нововведениями после покорения Восточного Кавказа, горцы хотели избавиться от них. С наивным доверием они слушали рассказы о том, как их детей скоро будут забирать в солдаты и как их будут крестить силою. Солдатчина, измена религии – самые больные места у горцев-мусульман.
Особенно усердно стала переселяться Кабарда – усердие это проникло и в Осетию. Явились фанатики-агитаторы, которые под­няли за собою тысячи семейств и потянули их в сторону, которую они знали так же, как Китай.
Начиная с 1860 года, переселение горцев все более и более увеличивается до 1863 года, потом, в последующее время, сильно падает. Между 1860 и 1861 годом из Кабарды в Турцию пересе­лилось около 1/8 всего населения – 881 семейство. Большая часть из этого числа поселилась в Европейской и лишь незначитель­ная – в Азиатской Турции.
Эмиграция мусульманской части Осетии в Турцию совпадает с периодом переселения кабардинцев. Осетины поселились ис­ключительно в Малой Азии и преимущественно в Карсской обла­сти и прилежащих близко к Кагызману местностях. Лишь незна­чительная часть поселилась в Сивазском вилайете с Мусой Кундуховым.
Теперь, с окончанием этой войны, почти все осетины, вместе с ними и часть черкесов, подпали снова под владычество России.
В силу весьма важных обстоятельств переселение горцев пре­кращается с 1867 года. В этом году случились два весьма важ­ных события для горцев: освобождение их рабов и отказ турецкого правительства принимать на свою территорию горцев-эми­грантов.
Первое обстоятельство послужило к тому, что высшее сосло­вие мусульман-горцев, больше подверженное переселению, лиши­лось с освобождением «рабов» даровых рабочих рук. Нужно было теперь заботиться не о переселении в Стамбул, сопряженном с неизбежными расходами, а о том, чтобы сберечь нажитое и не так безрассудно расходовать добытое трудами «рабов». С другой стороны, турецкое правительство, стесненное большим приливом эмигрантов, было поставлено в весьма затруднительное положе­ние относительно расселения горцев и подачи им первоначальной помощи, вследствие чего и отказывалось принимать их.
Однако горцы-скептики, желавшие эмигрировать, не верили такому отказу единоверной Турции, и потому послана была в 1866 году депутация, состоявшая из избранных лиц,– удостове­риться на месте.
Депутация вернулась и подтвердила справедливость отказа. Разочарованию Турцией положено было начало. А тут еще об­ратные переселенцы, которые поехали туда богачами и вернулись чуть не нищими, подтверждали, что в Турцию не стоит пересе­ляться, что там далеко не так хорошо, как воображают. В то же время наше правительство отказало принимать обратных пересе­ленцев из Турции. Таким образом прекращено было вредное для горцев шатанье в Турцию и обратно.
Но вперед, в дорогу! Мы еще успеем увидеться с горцами-пе­реселенцами при более благоприятных условиях, узнаем с вами, читатель, их экономический и социальный быт, их политические
убеждения.
А вот и Мала-Муса! Это небольшое армянское селение, в кото­ром часть населения оставила свои жилища и скрылась куда-то.
Дорога от Александрополя сюда гладкая на протяжении 8-9 верст. За этим селением следует Кизил-Чачках – тоже армянское селение при небольшой речке. Селение это гораздо населеннее Мала-Мусы, и в нем не замечается покинутых жилищ. На полдо­роге отсюда к селению Полдерван, близ Караяла, я заметил ра­зоренное селение. В мае прошлого 1877 года я был в команди­ровке в Кюрюкдарннский лагерь, и тогда еще здесь жили осети­ны-переселенцы; теперь оно совершенно покинуто и разорено. Жители бежали к Эрзеруму.
Начиная от Арпачая до Карса и далее до Саракамыша, т.е. до подошвы Саганлугского хребта, местность более холмистая, чем гористая. Особенно трудных подъемов и спусков не замеча­ется на этом протяжении. Только отсутствие шоссированной до­роги сильно затрудняет передвижение тяжестей и даже простую экипажную езду, особенно во время дождей, вследствие чернозем­ной почвы.
Все пространство от Александрополя до Карса заселено по дороге армянами. Селения их ничем особенно не отличаются от тех, которые видите и у наших армян: та же беспорядочная пла­нировка улиц, с характерной грязью, те же земляные постройки, буйволятники. По этим деревням имеют ночлежные пункты дви­жущиеся мелкие части, а в Полдерване было госпитальное отде­ление и телеграфная станция.
Так как почти все время кампании нашим офицерам и солда­там приходилось очень часто квартировать в подземных построй­ках, то небезынтересно будет охарактеризовать здесь общими чертами, что приходилось испытывать в них квартирантам.
Прежде всего вы входите с улицы в маленькое низенькое от­верстие – и вы очутились во тьме кромешной.
С первого раза, от непривычки, вы не можете различить пред­меты, окружающие вас, и, желая рассмотреть их, усиленно мор­гаете глазами. Но вот вы начинаете различать столбы, подпираю­щие земляную крышу подземелья, а вон там отверстие, откуда видно самое слабое освещение,– это отделение, где живет семья хозяина и сам он. Какие-то люди движутся в этом отделении. Женщина с полузакрытым лицом выглянула и моментально опять скрылась, увидя вас. Несколько полуголых ребятишек проделы­вают то же самое.
Наконец является хозяин и приглашает вас, сняв свою остро­конечную баранью шапку:
–  Бурда, джан, бурда! (Сюда, сюда!) – Или скажет: «Здесь садись». Он указывает на темную дверь, которой вы прежде и не заметили. Армянин идет впереди, вы за ним, ощупью.
«Как бы на что-нибудь не наткнуться»,– думаете вы и осто­рожно следуете за вашим чичероне. Но ваша осторожность на­прасна: вы наткнулись на что-то мягкое и чуть не полетели. Это мягкое задвигалось зашевелилось и, пыхтя, словно паровик, поднялось грузно. Вы отступаете в невольном страхе.
–  Буйла, буйла, джан! – успокаивает вас армянин.
Куда пошел? – подделываетесь вы под тон армянина, что­бы он вас понял: ничего не видать.
Бурда, якши сарай ест,– отвечает провожатый. Вы успо­каиваетесь и идете ощупью.
О - ох! Черт бы тебя побрал с твоим сараем! – кричите вы, вдруг хватаясь за голову.
Вы наткнулись на столб, и мушки забегали в глазах.
 – Давай свечку! – кричите вы в злости.
Армянин сперва не догадывается, в чем дело, но вы ему объяс­няете, и он, наконец, догадывается.
–  Чирах! Чирах (Свеча! Свеча!) – и он уходит за свечой.
В ожидании ее вы стоите в потемках на одном месте и не ре­шаетесь сделать шагу вперед, чтобы не наткнуться на новую беду. Прислушиваетесь в таком положении: где-то жует лошадь, там буйвол сопит; откуда-то, словно из-под земли, доносится уличный шум аула. Дышится весьма тяжело: воздуху не хватает, и тот воздух, которым вы дышите, весь пропитан навозными испаре­ниями до такой степени, что на нем, как говорится, вешай хоть топор.
Блеснул, наконец, в стороне огонек, и армянин появляется с своим чирахом. Он идет впереди – вы за ним. Двигаясь по лаби­ринту темных, мрачных ходов, думаешь, что попал в катакомбы.
–  Бурда ухлай! – указывает куда-то в    темноту  армянин. Всматриваетесь пристальнее, и вы различаете прежде всего, что вы попали в общество буйволов, коров и лошадей, лежащих, стоя­щих, жующих и звенящих цепями.
К помещению этого приятного общества прилегает отделение в 3–4 квадратных аршина, отделенное небольшим барьером вы­шиною в 1/2–3/4 аршина. В этом отделении есть камин и нары, на которых вы можете располагаться на ночлег.
Армянин ставит «чирах» в отверстие, сделанное над камином, и ждет чего-то.
Вы расположились с грехом пополам на нарах и от скуки за­вязываете с армянином разговор по-русски (армяне между Карсом и Александрополем объясняются очень часто кое-как по-русски), если вы не знаете местных языков...
–  Осман – яман, урус – якши,– начинает   хозяин-армянин свою жалобу.– Осман быка дащил–ахча не давай, лошадка дащил – ахча не давай, всо амузом дащил – денга нет. Урус хо­роший ест: курица дащил – денга давай. Осман да христян да одна бог ест, одна Абраам ест, Адам ест, Хавва (Евва) ест – хри­стян не лубит...
После такой жалобной тирады вы проникаетесь невольно чувством полного сострадания к человеку, которого так сильно обижает Осман, и даете за гостеприимство или за услуги боль­ше стоимости.
–  Мая бедний,– опять ноет хозяин,– денга нет. Осман взял, урус ахча коп (много).
Вы делаете еще один плюс к сумме, которую вытянул у вас гостеприимен.
А вот несколько сцен из недавно минувшего военного времени.
Приезжает наш фуражир в армянское селение. Требует стар­шину.
– Сено есть в ауле? – спрашивает фуражир.
–  Ти знайшь, джан,– отвечает старшина    мягким голосом, сняв шапку, склонив голову набок и изобразив из себя угнетен­ного и вполне изобиженного человека.
–  Ну, а овес есть? – допрашивает фуражир, полагая, что фраза «Ти знайшь» означает «нету».
–  Ти знайшь...
–  А саман, черт побери, есть?
–  Ти знайшь, паша...
– Что: «ти знайшь! ти знайшь!» Что же я знаю? Я спраши­ваю у тебя! Ну, а солома найдется?
–  Ти знайшь, паша...
Фуражир бесится. Приходится прибегнуть к реквизации. Ведь не издыхать же лошадям, которые скоро придут голодные с по­ходу, размышляет он.
–  Эй, ребята,– обращается он к своей команде,– сию мину­ту отыскать в ауле фураж!..
Через некоторое время является солдатик.
–  Нашли, ваше благородие, и сено, и ячмень, прикажете от­меривать?
–  Отмеривай!..
И хозяева получают за отмеренное по справочным ценам.
 Этот же фуражир приезжает в турецкое селение. Является юзбаш.
–  Сено есть?
–  Йохдур (нет), – качает отрицательно головой.
–  Саман?
Турок отрицательно цокает языком и качает головой (подобного рода вопросы старшины придорожных селений, где были наши солдатики, понимают довольно хорошо, без переводчиков. Постоянная прак­тика научила их понимать слова: сено, саман, овес, ячмень).
–  Где можно достать?
Турок называет ближайшие селения, где можно достать и се­на, и саману.
–  Ячмень есть?
Вар, вар!   (Есть, есть!) – говорит турок. По разыскании саману и сена в ауле действительно не оказывается.
На следующий день нужно было пройти в Каре.
Первая моя ночевка была в ауле Полдерване, тоже населен­ном армянами.
Здесь я случайно познакомился с одним доктором ассенизационного отряда, на долю которого выпала очистка от трупов боевых мест на Аладжа-Даге, Кизил-Тапе, на Ягнах и др. памят­ных в истории нынешней войны местах. В холодное зимнее время трупы павших от болезней и ран не могли быть зарываемы до­статочно глубоко, а очень многие даже вовсе не были зарыты в землю, а были прикрыты снегом. Теперь же, когда настала вес­на и снег стаял, трупы обнаружились, стали сильно разлагаться и заражать окрестный воздух на значительное пространство. Ка­заки из сотни, стоявшей здесь, жаловались, что, когда подует ве­тер с Аладжа-Дага, то невозможно почти дышать воздухом за три версты от Полдервана.
Способ уничтожения трупов на Аладжа-Даге состоял преиму­щественно в сжигании их после обливки смолой, а частью в зарытии в землю. Доктор мне назвал довольно крупную сумму, вы­данную ему на это дело, и вместе с тем жаловался на трудность работ, с одной стороны потому, что трупов много, а с другой – вонь делает работу мучительной, почти невыносимой.
На следующий день нужно было пройти в Карс.
Карс! Смутное представление об этом памятном мне городе снова воскресло. Тогда Каре мне казался громадным и чудным городом. Интересно теперь взглянуть на него с новыми впечат­лениями.
Вдали, сквозь дымную мглу, выделились дома Карса серою массою. Выше над городом вырисовывается мрачный Кара-Даг, самый сильный форт Карса. По мнению специалистов, по овла­дении неприятелем этим фортом, Каре положительно не может держаться. Известно также из минувшей войны, что форты Ка­ра-Даг и Араб («Арабка», как его прозвали наши офицеры осад­ной артиллерии) были самыми опасными соперниками нашей ар­тиллерии. Меткость и дальность стрельбы, по рассказам участ­вовавших в осадной артиллерии офицеров, были замечательны, но результаты разрушения от снарядов были самые ничтожные, так как снаряды разрывались, как известно, вверх конусом, не разбрасывая пуль и осколков по сторонам. Такое свойство турец­ких снарядов много избавляло наших от возможных при других условиях чувствительных потерь.
Со слов горцев-переселенцев я узнал, что в первое время оса­ды Карса с фортов Кара-Дага (Черной горы) и Араба стреляли английские офицеры, которые были здесь инструкторами. О ре­зультате первоначальной стрельбы турецких орудий с поимено­ванных фортов известно, что отсюда стрельба была великолеп­ная. С другой стороны, не менее похвальный отзыв пришлось мне слышать от тех же горцев о первоначальной стрельбе нашей осадной артиллерии, испортившей немало орудий и лафетов.
На 950 футов над уровнем воды возвышается скала, увенчан­ная городской цитаделью, напоминающей очень средневековые замки. У подножья этой горы, с восточной стороны, приютился город, разделенный на две половины р. Каре-чаем, пробившей скалу, на которой стоит цитадель. Городского вала вокруг Карса нет, как и в Эрзеруме. Я видел только траншею, построенную с северо-восточной стороны города. Древняя городская стена раз­валилась и уже не может служить защитою.
Прежде чем въехать в город, вы увидите кладбища, плотно прилегающие к городским строениям. Это характерная черта Эрзерума, Гасан-Кала и Карса.
Исторический Карс представляет собою скорее большой аул, чем город. Особенно северо-восточная часть города, приютившая­ся у подошвы скалы, увенчанной цитаделью, весьма напоминает горный аул, расположенный амфитеатром. Отсутствие правиль­ной планировки домов увеличивает это сходство. Во всем городе не видно деревца, вследствие чего он представляет собою серую массу домов, скорее походящих издали на развалины. Лишь стройные минареты, высоко подымающиеся над этою серою мас­сою, украшают несколько город и разнообразят его внешний вид. Что сказать о кривых, узеньких и грязных улицах города?
Должно полагать, что до прихода сюда наших войск по ули­цам нельзя было проходить без гримасы от вони. Да и теперь встречаются такие места, проходя по которым затыкаешь свой нос. Часто проходишь по таким улицам, в которых ретирады от­деляются от тротуара лишь дощатой стеночкой, да и то неплотно пристроенной. Мне пришлось и здесь познакомиться с одним из чиновников ассенизационного отряда, который жаловался на за­труднительность дела по ассенизации города. И это совершенно верно: ассенизационным отрядам во вновь покоренных городах Малой Азии вообще выпала самая трудная работа. И если бы в этих городах не собаки, живущие сотнями и тысячами, уничто­жающие падаль и другие заражающие воздух вещества, населе­нию пришлось бы весьма плохо.
Карс-чай тоже поглощает в себя немало всякой дряни. Ну, а где нет в городах сточной воды, как, например, в Эрзеруме, куда девать падаль и выбрасываемые внутренности животных? Там увеличивается количество собак. Вот почему в Эрзеруме их осо­бенно громадное количество. Но об Эрзеруме еще речь впереди.
Таким образом, совершенно побочные обстоятельства явля­ются в азиатских городах ассенизаторами.
Общественных мест для гуляния в Карсе не имеется. Да тур­ки и не любят этого удовольствия.
Они и теперь смотрят с улыбкой недоумения на то, как элемент покорителей разгуливает без всякой видимой цели от одного конца моста до другого. Единственное место вечернего гуляния в Карее – у ротонды Пьера. Сколько раз упоминалось об этом Пьере в разных корреспонденциях, как о человеке веселом, ба­лагуре, никогда не унывающем и вместе с тем знающем, где ра­ки зимуют, в кармане ли наших офицеров или где-нибудь на дне Карс-чая. Он же построил ротонду на берегу Карс-чая, недалеко от моста, и открыл довольно порядочный, конечно, относительно, буфет. Небольшая площадка перед ротондой обделана довольно хорошо цветочными грядками. Дело ли это рук «известного» Пье­ра или чьих-либо других – право, не знаю.
Но самое оживленное гулянье – это здесь и на мосту. Ожив­ление особенно замечается по вечерам. Тут вы увидите полную смесь одежд и лиц, племен и состояний. Странно смотреть, как белые чадры проходят по мосту, боязливо, словно крадучись, смотря злобно из маленьких отверстий для глаз на наших «ба­рынь», проходящих с открытыми лицами рядом с ними.
В Карсе я пробыл весьма недолго, да и некогда было зани­маться мне в нем наблюдениями. Я спешил вперед.
Небо заволакивалось дождевыми тучами, когда я выехал за город. Скоро закапал дождь. Это обстоятельство нагнало на ме­ня самые неутешительные думы, тем более, что я не мог отде­литься от своей команды и ехал с нею верхом шагом. Бурка и башлык не спасли меня: я промок до последней нитки. Лошади еле ступали по липкой черноземной грязи дороги. Таким образом я шел к Бегли-Ахмету довольно долго, хотя с нетерпением ждал достигнуть этого пункта.
Бегли-Ахмет – небольшое армянское селение, расположенное в долине, окаймленной довольно далеко с востока небольшими горами. У Бегли-Ахмета, как известно, происходило первое серь­езное и чуть ли не последнее кавалерийское дело с горцами-пере­селенцами под предводительством Мусы-паши Кундухова. Рас­сказывают, что Муса-паша рассчитывал на оплошность наших сторожевых цепей. Но, к его несчастью, он сделался сам жертвой своей же оплошности. На бивуаке при Бегли-Ахмете он не оза­ботился достаточно о своей сторожевой цепи и никак не предпо­лагал о движении наших казаков и нижегородцев на его лагерь. Внезапное появление нашей кавалерии (особенно отличился 4 эскадрон Нижегородского драгунского полка под командою Инала Кусова – осетина) произвело сильный переполох в лагере Му­сы Кундухова. Горцы, застигнутые врасплох, метались как уго­релые, не зная, что делать, и подняли бесцельную трескотню из своих магазинок. Мне сознавались сами горцы, что нападение драгун было для них таким сюрпризом, что они не знали, в кого стреляли,– в своих или в неприятеля. Ночь была темная, не по­зволяла различать людей, и только крики «ура» давали знать о местонахождении русских; туда-то горцы бросались нестройною толпою с гиком в газават (бросаться на верную смерть в толпу «гяуров» для спасения души).
Известно, что Кундухов потерпел здесь сильное поражение. Сам он едва спасся и бежал с остатками своей кавалерии к Эрзеруму, оставив довольно много трупов. Поражение это сильно подействовало на маститого генерала. Он впал, по рассказам гор­цев, в сильную хандру, и тогда же закралась в его душу доля недоверия к турецкому правительству.
Известно, что он просил перед этим поражением в подкреп­ление себе артиллерию и пехоту, но в этом ему было отказано Мухтар-пашой. Артиллерия его состояла всего из двух горных пушек системы Уитфорта, возимых на мулах, тех самых, которые были отняты у него Кусовым.
О Бегли-Ахметском деле я разговаривал с горцами-участни­ками. Они говорят, что убитых они оставили не более ста. Они сознаются в полной беспечности, с которой они стояли на бивуа­ке, но убеждены, что если бы они были подготовлены встретить нападение драгун, они бы полегли все костьми, не отступили бы.
–  А зачем же отступали?
–  Невольный страх обуял... Внезапность нас сильно напуга­ла, и мы рассеялись... Будь мы подготовлены – мы бы вам зада­ли. Мы уверены были сами, что заберем весь ваш лагерь с на­чальниками, но... кысмат – судьба, ничего не поделаешь...
– А храбро драгуны дерутся?
–  Очень храбро... Молодцами дрались... Но опять и то ска­зать, среди них были лучшие наши, вот хотя бы Инал Кусов. Не будь его, мы бы еще посмотрели... А какой-то офицер так совсем изумил нас – врубился в наш лагерь совершенно один. Видно, лошадь занесла. Молодой такой (прапорщик Нижегородского драгунского полка Форжет), не справился с лошадью, од­нако мы не пожалели – убили, а лошадь пропала-таки бесслед­но...
В состав кавалерии Мусы-паши преимущественно входили осетины, кабардинцы и потом остальные горцы. Потеряв значи­тельный кредит в глазах правительства после Бегли-Ахметского дела, Муса-паша заслужил полное доверие его после дела на Кизил-Тапе, где он выказал себя храбрым и распорядительным ге­нералом (отбитие наших штурмовых колонн приписывают Мусе-паше и Каптан-паше. Среди горцев-переселенцев этот последний пользовался чуть ли не лучшею репутацией, чем даже Кундухов. Он умер от тифа в Эрзеруме. Такой же популярностью пользуется и Дервиш-паша, о котором отзываются как о че­ловеке, готовом отдать бедному последнюю рубашку. Об этих двух генералах сложены песни на турецком языке воинственного свойства; их поют с большим чувством). Теперь Муса Кундухов – начальник главного штаба турецких войск в Малой Азии. Все видевшие его, в том числе и наши офицеры, отзываются о нем с самой похвальной стороны...
О причинах переселения Мусы Кундухова в Турцию ходят са­мые разноречивые толки. Но больше всего преобладает убежде­ние, что им руководили чисто материальные расчеты. С Мусой Кундуховым переселилось в Турцию около 3 тысяч душ, преимущественно из чеченского племени, и почти исключительно самая беспокойная часть его, так что наше правительство избавлялось от многих неприятностей. Впоследствии эти переселенцы были поселены на окраинах Малой Азии, чем они весьма были недо­вольны; но при этом они роптали не на турецкое правительство, а на Мусу Кундухова, которого притом заподозрили в умышлен­ном переселении и умышленной пропаганде о переселении. Вслед­ствие этого ходили в одно время слухи, что его хотели убить карабулаки за то, что он обманул их, уговорив выселиться в Тур­цию и покинуть родину, где они жили так спокойно.