logo

М О Я    О С Е Т И Я



ИЗ ЛЕТОПИСИ ГОРОДА ОРИЕНВИЛЛЯ
Рассказ jean d'A Arm'a
(Из французского журнала «Rire», 1890)

Положительный праздник был для метрдотеля Жана в то время, когда войска приморской провинции собрались к Ориенвиллю. Франция ожидала войны, и Ориенвиллю предстояло вы­держать первую жаркую бомбардировку благодаря исключитель­ному своему положению приморского города. Обыватели Ориенвилля приуныли и бродили со страшно напряженными нервами, словно бы ожидали нового посещения азиатской холеры, гостив­шей незадолго до этого события. Многие, более трусливые (а та­кие находились и в среде слабого, но прекрасного пола), искали спасения не только во внутренних городах отечества, но убрались даже в дружественное соседнее государство на пароходах компа­нии «Massagerie Maritime». Да, сказать правду, было от чего приуныть! Слишком тяжелое впечатление производила вся эта лихорадочная суета в ожидании чего-то необычайного, рокового. Все спешило встретить достойным отпором врага. Всюду по Ори­енвиллю шныряли солдаты национальной гвардии, смотревшие на начальство глазами так внимательно, что вечно словно бы спрашивали его: «что прикажете?» Перетаскивались теми же сол­датами пушки, привезенные из парижских арсеналов, и сотни их возились около этих пушек, напрягая свои силы и выкрикивая на весь Ориенвилль: «А-а!.. О-о-о!..», причем порою (странная сол­датская натура!) слышалась для подбадривания песенка доволь­но гривуазного свойства, что, однако, не только не смущало го­родское население, но некоторые украдкой и не без удовольствия прислушивались к не совсем скромным мотивам солдатских пе­сен. А там, на окрестных батареях, шла капитальная реставрировка брустверов, причем, главным образом орудовал, конечно, Ларж, тот Ларж, который строил проселочную дорогу от Ориенвилля до деревни Ви-Эзе, дорогу, которая стоила казне четыре­ста тысяч франков, на протяжении каких-нибудь двух мериаметров. Дорога эта замечательна тем (она и до сих пор существует), что все едущие по ней чувствуют всегда такое состояние, будто они лишаются легких, печенок, почек и других органов, храня­щихся выше грудобрюшной преграды, хотя и мозги тоже подвер­гаются такому сотрясению, что пассажир, сидя в грохочущей тряской почтовой колеснице, видит одно какое-то чертовское мелькание в глазах и твердит беспрестанно: «Oh mon Dieи! Моn Dieи! Скоро ли этому аду конец!» И этому аду наступает конец в деревне Ви-Эзе, где злосчастный путешественник бежит к единственному местному доктору, чтобы удостовериться в целости своего организма, так убийственно потрясенного на этой адской дороге. Так этот-то самый Ларж и строил брустве­ра и платформы, и пороховые погреба, и все, что касается кре­пости. Как он все это строил, неизвестно, но говорили, что в его карман шел золотой дождь луидоров и франков, с которыми он, сказать к слову, вскоре после переполоха уехал в Париж, отды­хать от трудов праведных, как он выражался не без самомнения. Но при всей этой суматохе городская мэрия была не в меньшей суматохе. Городской мэр (тот мэр, про которого еще проказник Бовё написал преядовитую шутку в местной газете «Скорпион») окончательно захлопотался и чуть не терял свою голову. Тем не менее со свойственной ему энергией он бросался по всем кон­цам города, причем не забывал и председательствовать в мэрии, в совете градского ареопага, большинство членов которого пора­зительно напоминали, как об них выразился тот же шутник Бо­вё, ветхозаветных лиц с картин нашего даровитого иллюстрато­ра библии Доре! Они, эти члены, когда мэр произносил свою трескучую речь, нашпигованную витиеватыми словами, внимали молча, «уставя брады долу» и хлопая глазами, причем некоторые не прочь бывали вздремнуть, за что немало доставалось секре­тарю из отставных сержантов, который обязан был дергать за фалды почтенных представителей Ориенвилля, когда они прихо­дили в гипнотическое состояние от туманных ораторских эволю­ции мэра. И такой момент наставал во время отбирания голосов.
–  Мсье депутат Базиль! Мсье Базиль! – кричит, примерно, мэр в сторону праведно вздремнувшего депутата.    Тот нервно вздрагивает и, сразу не сообразив ничего, бормочет какие-то не­понятные слова.
–  Какое ваше мнение относительно ремонта городских тро­туаров и освещения темных улиц?
–  Но я всегда согласен с вашим мнением, г. мэр, зачем же меня было тревожить? Я никогда своего мнения не имел, зачем мне оно, скажите мне на милость, г. мэр? – и депутат снова ки­дался в объятия Морфея.
– Г. г. депутаты! – обращался тогда мэр к остальным: бе­рите прекрасный пример с г. Базиля,– он примерный депутат, так должен отвечать каждый из вас: это признак домашнего вос­питания.– Впрочем, мэр обрушивался на своего секретаря вне присутствия почетных выборных, а так, по-отечески поучал его, шлепая его книгой кодексов по голове и приговаривая: «Да пой­ми же ты, голова с мозгами, что ты – идеальный секретарь». А секретарь после украдкой лишь всплакнет. «Да ведь не боль­но»,– скажет кто-нибудь в утешение.– «Больно-то не больно, но все-таки...»
Так вот этот-то мэр был тоже в чрезвычайных хлопотах. Меж­ду прочим, он строго наказал, чтобы домовладельцы города Ори­енвилля поставили бочки и ушаты на крышах своих домов, при­чем они же должны были во время самой жаркой бомбардиров­ки поливать крыши, если они загорятся, и кстати ловить и не­приятельские бомбы голыми руками, за что предназначалась из­вестная премия из сумм, собранных за бродячий скот, кусающих собак, которые, сказать к слову, ходили по городу целыми свора­ми, словно в глухих улицах Константинополя, и размножались и плодились в городском сквере, посаженном, по-видимому, для них, так как обывателей туда не пускали, и, наконец, за хрю­кающих свиней, которые тоже бродили в раздолье.
При виде всех этих тревог в голове каждого обывателя вер­телось одно слово: бомбардирование, бомбардирование и бом­бардирование. Я даже знавал одного человека, которого до того беспокоило предстоящее бомбардирование, что невинное чиха­ние своего сожителя, спавшего за перегородкой, принимал он за пушечную пальбу и начало бомбардирования Ориенвилля. В та­кие минуты (а он спал чутко) он вскакивал, как ошпаренный ки­пятком, и дрожащими со страху руками принимался одеваться, причем, вместо сюртука на себя напяливал свои панталоны, а вместо сапогов старался надеть свое шапокляк.
–  Жорж!.. Жорж!.. Проснись скорей!.. Началось! Началось!
Жорж, слыша неимоверную суматоху сожителя, не торопил­ся – он лениво позевывал, чмокал некоторое время губами спросони, скреб где-то свое тело и заспанным голосом спрашивал:   
–  Что ты, Жан, угорел, что ли? Что началось? Это я опять, верно, чихнул как-нибудь во сне,– и, повернувшись на другой бок засыпал невинным сном младенца. А успокоенный Жан в это время сокрушенно смотрел на свои изодранные панталоны на ру­ках и продырявленную шапокляк па ноге выше колена.
С другой стороны, некоторые особы прекрасного пола Ориен­вилля (и больше всего девицы) проявляли оригинальный патрио­тизм, выражая сильнейшее желание скорейшего бомбардирова­ния города. Они мечтали быть сестрами милосердия, видя в этом проявления особенного самоотвержения, хотя настоящим моти­вом такого порыва их служила плохо скрытая жажда поухажи­вать за легкоранеными офицерами и ощутить чувства острого романического характера, финалом которых зачастую бывает тихая пристань после бурного плавания: пеленание крикливых не­опрятных детей взамен перевязки кровавых ран героев войны под грохот пушек и т. д.
И вот в эти-то тревожные времена метрдотель Жан чувство­вал себя великолепно. Да и как было не чувствовать себя так! Офицеры войск, стоявших в окрестностях Ориенвилля, сносили в его отель все свои подъемные, суточные, жалованье, ища утешения хотя в вине и картах, поферлакурствовать около буфетчиц и таким образом отрешиться хотя на время от тяжелой мысли быть убитым или тяжелораненым. И с утра до утра в отеле Жана стоял пир горой, почти всегда при звуках военной музыки, оглашавшей Ориенвилль от одного конца до другого.
– Вот когда ковать железо-то! – восклицал Жан, потирая руки.– Вот когда ловить в мутной воде рыбку, рыбку и рыбку!..– В такие минуты обыкновенно бесстрастное лицо его оживлялось выражением алчности...

II

Ориенвилль, город в провинции Пределямер, опять в необы­чайном волнении. Опять, говорю я, потому, что его патриархаль­ный покой, его, так сказать, far niente, к которому он привык из­давна, нарушался в последнее время несколько раз. Во-первых, в то время, когда Ориенвилль поджидал нашествие иноплемен­ных народов, и вокруг города, на окрестных горах, происходила кропотливая возня саперов, воздвигавших батареи, во-вторых, когда в Ориенвилль нагрянула, как ураган, нежданная холера, унесшая массу жертв, и в-третьих, когда несколько галерников бежали из своего заточения и своими отчаянными преступления­ми навели панику не только в Ориенвилле, но и во всей провин­ции Пределямер. В этих трех случаях Ориенвилль проявил ка­кую-то не то беспомощность свою, не то сиротелость. В первом случае, т. е. в ожидании войны, обыватели повесили, как гово­рится, свой нос на квинту, потому что не знали, куда спасаться, если в самом деле нагрянет враг... Защищаться ли до последней капли крови или бежать из города?.. Но куда?.. Далеко на се­вер – глухие леса, безлюдье, обещающее не лучшую будущность, к югу – открытое море, а за морем...
Но это унылое раздумье обывателя обрывалось вдруг грохо­том выстрела из какой-нибудь мортиры на окрестных батареях, откуда производилась практическая стрельба артиллеристами. И гулкое эхо, повторявшееся окрестными горами, приводило обыва­теля в приятный трепет, напоминая ему, что там, на этих окрест­ных горах, да еще в видневшихся вдалеке казармах – ответная сосредоточивается сила дерзкому супостату...
–  И давно это было? Даже не верится что-то глазам,– раз­мышлял тот же обыватель, останавливаясь и созерцая, как над вершиною горы, где поставлена грохочущая батарея, плавно, ти­хо поднимается кольцо порохового дыма, расплываясь в голубых небесах.
–  Да,– продолжал думать обыватель,– давно    ли там, на этой вершине, гуляли свирепые тигры, пугая Ориенвилль своим ревом, а теперь...
Во втором случае, когда налетела cholera asiatica, когда обыватель увидел, что пред его глазами корчатся люди и умира­ют в страшной агонии, он сперва ничего не мог сообразить от внезапности, но, опомнившись и убедившись, что бежать и со­вестно, и некуда от невидимого врага, стал оглядываться кругом и около, заглянул в свой двор и стал соображать, что причина всего этого бедствия – нечистота, а затем... Ну, а затем пришел к тому заключению, что следует очищать двор свой от всякой не­чисти тем или другим способом. И еще стал задумываться: от­куда вся эта масса нечисти набралась, и догадался, что все это накопилось за зиму, когда ни о каких эпидемиях он не думал и ничто не напоминало ему о них... В третьем случае, когда бежа­ли галерннки и когда он увидел, что вырвавшиеся из клетки зве­ри срывают свою злобу на первом попавшемся им человеке, что последствия этого озлобления ужасны, он завел в кармане ре­вольвер, реже стал выходить вечером на улицу, не только что за город, стал запираться ночью – мало того, завел внутренние став­ни и чуть не баррикадировал свой дом... Завел даже сторожа. Впрочем, как только галерников поймали и гильотинировали, обыватель опять впал в прежнюю беспечность и стал вывеши­вать свое добро на просушку, а это добро стало пропадать впос­ледствии среди белого дня со двора так ловко, что даже стоглазые аргусы-полисмены, которые, сказать к слову, ночью видели прекрасно, не могли находить наглых воров...
Но все эти тревоги были непродолжительны, кратковременны. Ориенвилль стал было опять входить в прежний вкус, иначе го­воря, стал подремывать, чтобы забыться в прежнем патриархаль­ном спокойствии, как вдруг опять новая неожиданная тревога: отечество признало в Ориенвилле важный стратегический и тор­говый пункт, а в силу этого решило соединить его с другими ча­стями страны посредством железнодорожного пути, хотя это и пахло суммою в полтораста тысяч миллионов франков... Тогда не только обыватель Ориенвилля, но даже вся провинция Преде­лямер пришла в лихорадочное состояние.
При этом известии одни благословляли бога, что Ориенвилля коснется свежая струя желанного прогресса в лице нового элемента, а особенно самих строителей, которые внесут в старую жизнь Ориенвилля идеи более благотворные и заставят приятно встрепенуться целую провинцию... Другие заранее стали поти­рать руки и втайне уже лелеяли мысль о крупных подрядах, о крупных кушах...
– Эх, и нагрею же я руки! – говорили они.– Нагрею – и в Париж, а там... Apres moi le deluge!..
–  Только бы царапнуть, а там... И все в таком же роде.
И когда приехали самые строители, то на них Ориенвилль смотрел, как на добрых гениев, носителей добра и света, как на людей, долженствующих... и т. д. Объявлены были работы. По­лезли подрядчики и из Парижа, и из Пределямера, и из самого Ориенвилля. И пошла писать губерния, как говорит один рус­ский писатель, только пыль коромыслом стояла (тоже русское выражение). Вызвали на работы галерннков и солдат, вызвали из глубины Франции землекопов целыми партиями. И вот среди Ориенвилля закипела первая работа с галерниками. Обыватели выползли из своих дворов и стали глазеть на невиданную для них работу. Копаются галерники ломами и кирками, везут на тачках, копают, насыпают, а по бокам караульные солдаты с ружьями... Ходит около обыватель и удивляется... Или станет по­одаль и смотрит...
–  Эй, ты, земляк! Эй, ворона! – грубо кричит десятник поч­тенному гражданину Ориенвилля, стоящему поодаль в молчали­вом созерцании. Тот смотрит на него удивленно - вопросительно.
–  Ты чего    стоишь,    разиня  рот?  –  грубее    кричит    де­сятник почтенному гражданину.– Проходи своей дорогой, гла­зеть тут нельзя!.. Гони его, солдат, прикладом! – И солдат с сви­репым видом замахивается на него прикладом.
И отходит гражданин Ориенвилля сокрушенно, с поникнув­шей головой...
–  Эх, пропадай мой покой,– думает гражданин   Ориенвилля,– скоро воспретят и воздухом дышать... А я-то думал о вея­нии и струе новой жизни... Где-то она, эта новая струя?..
И этой новой струн Ориенвилль поджидал слишком продол­жительное время, причем она проявилась на первых порах болез­ненной жаждой наживы и наживы на подрядах по железной до­роге. Но, увы! Розовые мечты алкавших презренного металла рас­плылись, и перед многими из них предстала картина весьма не­утешительной действительности: они остались на мели и риско­вали еще собственным добром.
– Хоть бы ноги вытянуть из этой трясины,    сапоги пускай пропадают,– острили подрядчики.
–  Эх, животики подводит! – вопили голодные рабочие, осаж­давшие тех же подрядчиков с требованием выдать им деньги. Но, видя тщету своих просьб, разбредались добывать себе про­питание «честным трудом». Одни ходили по городу просить ми­лостыни, другие промышляли  присваиванием  плохо лежавшей чужой собственности, а третьи поступали в хор местной оперы товарищества «Regardez-ici» в качестве певцов или гармонистов: тут, в шуме веселой жизни, забывалось горе. Цыгане и цыганки пели и плясали с таким неистовством, что, казалось, маленькая сцена, устроенная для них, вот-вот провалится в преисподнюю и поглотит всю эту пеструю толпу смуглолицых    певцов,  певиц, танцоров и танцорок. Особенно отличались последние своим ори­гинальным танцем, трепеща всеми своими суставами, словно от ужаснейшей лихорадки. Но была тут и группа певиц, организо­ванная самим управляющим из солдаток. Эти уже не так неистов­ствовали, как трепещущие цыганки во время танцев, а выходили скромно одетыми в черные платья с малиновыми шарфами через плечо и томно визжали под аккомпанемент бубенцов, треуголь­ников и русской балалайки гривуазную шансоньетку:
Regardez-ici!

А после окончания какой-либо «пьесы» одна из «Сюзетт» об­ходила веселящуюся публику просить «на ноты», хотя они столь­ко же в нотах смыслили, сколько в китайской грамоте.
–  Какой нужен гений,– восклицал организатор    этого хо­ра,– чтобы создать из простых солдаток и кухарок такой строй­ный, гармоничный хор! Нужен ум, ум и терпение! – и при этом похлопывал себя по лбу.
–  Ведь они, эти кухарки, теперь поют из опер, а это чего-ни­будь да стоит.
И они, действительно, пели из разных опер, как, например, из оперы «Камаринского», «Ай-люли», «Сударыня» и многих других...
Но этим он не ограничивался, и свою деятельность собирался перенести в «Grand Opera», и об этом он долго думал...

III

...Ранее упоминалось о том, что Ориенвилль долго поджидал, с наплывом нового элемента, того веяния, которое благотворно Должно было отразиться на всем строе его монотонной, серой Жизни. Но элемент этот наплывал не исподволь, а хлынул целы­ми потоками, так что в его волнах местный обыватель чуть было, не затерялся и не захлебнулся   совсем... И вот повсюду появились новые, совершенно незнакомые лица, которые как-то неза­метно для старожилов Ориенвилля постепенно стали увлекать их, помимо воли, в это неотразимое новое течение, нарушившее их прежний строй жизни. Кроме того, старожилы заметили, к ве­ликому своему прискорбию, что эти новые лица стали затирать», поглощать старых знакомых, к которым они уже так привыкли... И кажется обывателю уже необычайною самая обычная прогулка по тротуарам, которые, как клавиши, играли под его ногами и по которым он шел с величайшей опаской, чтобы не изорвать об торчащий гвоздь свои панталоны или, споткнувшись на нем, не расквасить себе нос...
Идет он, толкаясь среди незнакомого люда, по тротуару и ду­мает: «Да где же это запропастился Жан, тот вездесущий и юр­кий Жан, который еще слыл новатором в Ориенвилле по части разных кунштюков, за что его даже многие прозвали «благодете­лем?» И узнает он, что Жан, державший когда-то блистательный отель «Table d'or», теперь занялся подрядным ажиотажем. А «Table d'or» с легкой руки Жана процветал более других оте­лей, ибо сюда сходились наезжие из ближайших пунктов желез­нодорожной липни и новоиспеченные местные строители вспрыс­кивать новые победы в области подрядной деятельности или тех­ники, в деле производства насыпей на болотистых местах и до­ставки камня из непролазных мест.
В этом случае замечательно то, что жажда обогащения на­столько была могущественна и непреоборима, что старожилы, ко­торые знали себя знатоками местной природы, были буквально околпачены, когда принялись рыть почву, вовсе им не знакомую, и хватали при этом горячего до слез... Но как человек живет на­деждами, то и они лелеяли светлую мечту в глубине души и по­вторяли: «Ладно, обжегся теперь, ужо, после не обожгусь!.. Учен стал: попадись только!» А что «попадись», они даже и не догова­ривали, хотя, нужно полагать, метили на что-либо особенно вкус­ное, заманчивое, такое, на чем можно изрядно понагреть руки и потом успокоиться от «трудов праведных» в «Regardez-ici» или укатить в места, более злачные.
Не одни, однако же, подобные предприниматели были в ажи­тации. Мирный обыватель Ориенвилля в этот переходный момент волновался тоже, стал впадать даже в сильнейшее уныние и за­давал вопрос: «Что же будет дальше?.. Как жить даль­ше?!»
И приходил к одному выводу: так жить, как жил раньше, нельзя!.. Потому что видел явно своими очами и ощущал всем своим физическим существом, как из-под его носа пришлый эле­мент вырывает лакомые куски и, поднося ему только понюхать» сразу проглатывает сам, предоставляя, сколько душе угодно, об­лизываться и глотать слюни да шлепать губами.
Старался и он тоже гнаться за этим куском, но, несмотря на свою хваленую опытность, знание всех климатических и геологи­ческих условий, флоры и фауны Пределямера, ничего путного не добивался. Думает: вот кусок ухватил, а глядь: самому же за­щемили ухо или держат, как коня на приколе!.. Это стремление выхватывать куски из-под носа получило такой острый повальный характер, что даже городская мэрия, ополчившись во всеоружии на защиту интересов своих горожан, теряла положительно голо­ву и не знала, куда сунуться: с одной стороны отхватили кусок земли, с другой – загородили прибрежную полосу, по которой деловой люд коротал путь к базару, с третьей – пряником, ка­жись, поманили, а как поближе подошли – кукиш с маслом по­казали да еще укорили... Все сессии депутатов Ориенвилля оста­вались безрезультатными по этим вопросам...
Вообще дела города спутались, и между самими членами мэ­рии пробежала, наконец, черная кошка...
Обыватель недоумевал: «Что за оказия! – размышлял он.– Вот в мэрии тоже что-то не ладится... Кажись, три-четыре чело­века всего, а злобы и интриг на десятерых хватит... Дикообраза-ми взирают друг на друга!..»
А тут еще, как на грех, два закадычнейших приятеля в ко­рень порассорились друг с другом и насылали такие бедствия один на другого, что обыватель положительно терялся, куда ему ходить нужно, ибо и справа, и слева одни только неблагополучия сулились...
Словом, творилось что-то необычайное... Было даже время, что ориенвиллец впал в мнительность и самого мирного прохожего принимал за беглого галерника, не замечая в то же время настоя­щего беглого, разгуливавшего днем с ним по тротуару, а ночью промышлявшего разными хищениями чужой собственности. Так, однажды два подмастерья портного Жоржа сидят себе на горе в досужее время, любуясь расстилающимся пред ними видом Ориенвилля, приютившегося на берегу бухты, и ведут самый мирный разговор, до дела не относящийся.
Вдруг, как из земли, вырастают сержанты.
– А вот где вы, беглецы, обретаетесь да «дела» высматривае­те!
И рабов божиих с торжеством забрали в кутузку, из которой освободили только после долгих мытарств, когда, приведя под конвоем к хозяину, получили удостоверение, что это его «штуч­ники», шившие панталоны, хотя и неважно, но без пропоя хозяй­ского материала и потому ни в чем не повинные...
Да, кутерьмы было немало как среди ориенвилльцев, так и среди виновников нового влияния, т. е. среди наезжих новаторов... Но таковы законы человеческой жизни, что там, где стимулам жизнедеятельности являются лишь материальные выгоды, там с особенною силою проявляются человеческие страсти, не разби­рающие зачастую средств для достижения желаемой цели. В этом случае одни являются менее умелыми, а другие более умелыми, ловко лавируя между опасными Сциллой и Харибдой. И хорошо, если челнок вынесет из этого бурного моря целым, не то ги­бель – неминуема!..
А между тем Ориенвилль с утра до глубокой ночи уже огла­шался свистком локомотива, и обыватель, прислушиваясь к не­му, думал:
– Эх, как будет хорошо прокатиться по железной дороге!.. Давненько-таки жду я этого случая!..
Но дорога подвигалась черепахой, а ориенвиллец старел и ожидал, теряя более и более светлую надежду когда-нибудь про­ехаться до столицы по этой железной дороге...
Тем же временем и старая «глиняная» дорога в городе, заме­нявшая главную улицу, окончательно скисла и растворожилась экипажам по ступицу, а людям по колено. Случилось это совер­шенно неожиданно. Проснувшись утром после дождя, обыватель, сунувшись по привычке на улицу, внезапно увяз, как в тесте, и, пытаясь освободить сапоги, вытаскивал только голые ноги. Там и сям, как увязшие в меду мухи, торчали в таком же беспомощ­ном состоянии и его соседи, а извозчики безрезультатно настеги­вали вытягивавшихся из кожи кляч и произносили хулу на... по­году.
Пользуясь такой неподвижностью, внезапно сковавшею город, воры у самого префекта срезали фартуки у экипажей и благопо­лучно скрылись за непролазною грязью.
Городская мэрия, думавшая было приступить к исправлению улицы и тщательно вскопавшая ее перед этим на манер огорода, на все вопросы отвечала унылым молчанием. Дело было очевид­ное: на улице хоть репу сей пли свиней откармливай.

IV

В Ориенвилле незаметно наступило лето...
Особенность провинции Пределямер, расположенной геогра­фически в полосе винограда, лавра и апельсинного зноя, та, что в ней весны почти не бывает. Правда, календарные отметки упор­но гласят о прекращении зимнего сезона, дамы настойчиво требуют весенних костюмов, а пресса из года в год шаблонно приветствует «наряд блестящий мая» и «жар, волнующий сердца», но это больше делается из принципа, потому что на всем по-преж­нему продолжает лежать сумрачный колорит зимы, без малей­шей примеси яркой окраски – бухта до апреля остается под льдом, а резкий пронизывающий ветер с туманом или изморозью даже у самой пылкой из представительниц прекрасного пола от­бивает всякое желание пройтись налегке с неизбежной наказуемостью за это в виде непрезентабельного флюса или отчаянного насморка... Грязь, которую развозит около полудня на улицах, к вечеру подмерзает и предательски калечит обывательские сапо­ги и ноги. Даже санитарные комиссии, долженствующие с пово­ротом солнца «на тепло» очищать обывателя от его собственной грязи, и те скептически относятся к астрономическому термину, благосклонно разрешая навозу и всякой нечисти во дворах пог­нить еще малость на вольном воздухе, пока не пойдет все это свободно «на лопату»... Одни только «мартовские» коты, строго соблюдая положение, отчаянно ревут и дерутся по крышам, да некоторые из богобоязненных хозяек пекут традиционных «жаво­ронков»... Короче, ориенвилльская весна еще долго продолжает, ходить в шубе...
И вдруг в течение какой-нибудь недели холмы кругом города начинают желтеть на солнцепеке ковром молодых одуванчиков, на лужайках пробивается зеленеющая травка, в саду распускаются древесные почки, весело чирикают воробьи, а там, глядишь, еще неделя – и разносчики в корзинах тащат по городу букеты свежераспустившихся ландышей...
Санитарный попечитель, только что накануне наблюдавший из окна объемистую кучу навоза на дворе соседа, внезапно пора­жается ее отсутствием и, справившись у сотоварищей, убеждает­ся, что такие же кучи исчезли из-под самого носа и в их соседстве...
«Ну, да ничего!»– успокаивается он в глубине сердца. «Поч­ва-то еще не отошла глубоко,– по верху все в бухту сплыло!..»
Но нос усиленно протестует против правильности подобного заключения, заставляя чувствовать и справа, и слева, что если кое-что и действительно в бухту «уплыло», то вместе с тем все-таки и по двору достаточно размазалось... Проходит день, дру­гой – «попечитель» уже ругается, что вода в колодцах стала мут­ная и припахивает, а еще один день – и он с сознанием выпол­няемого долга внушительно накладывает по шее водоносу за грязную «посуду», в которой тот таскает воду... Оглянувшись после такого первого активного отнесения своей обязанности, он приятно поражается видом соседнего «попечителя», который также основательно исследует прочность водовозного загривка по тому же самому методу.
«Ну и ладно!» – заключает он из этого, очевидно, не случай­ного совпадения... «Значит, как раз вовремя порядок наводить начал... Вон и Иван Петрович тоже еще с угла действует... Ведь этакий проклятый народ!.. Как тут уберечься от холеры!»
И «попечитель» идет дальше, обозревая район своего ведения...
А солнце, растопив кучи во дворах обывателей и напитав поч­ву всем, что обыватель считал ненужным для своего обихода в зимнее время и выливал под самыми окнами в надежде на мо­роз,– уже высоко поднялось к небу и все жарче и жарче броса­ет свои лучи на почву Ориенвилля...
Чем дальше, тем сильнее становится «благорастворение воздухов». Вскрываются целые россыпи отбросов – «столько-то» в длину и «столько-то» в вышину, как гласят красноречивые про­токолы...
На задах пахнет не лучше, чем в соседстве с «гастрономиче­ским» заведением,  приготовляющим очень вкусную    колбасу...
Обыватель уже сам начинает несколько беспокоиться и иног­да даже добровольно покупает пуд-другой извести для посыпа­ния двора или бутылку креолина для поливания... Но в массе он еще верит в непогрешимость «опыта прежних лет», который уста­новил в нем убеждение, что в Ориенвилле всякую заразу ветром выдувает и дождем смывает, а больше всего уповает на то, что если у соседа грязно, то его только одного холера и скрутит, по­чему и смотрит совершенно спокойно, как его отбросы постепен­но «сплывают» к соседскому колодцу... А иной раз возьмет да и вывалит ему под самыми окнами такие вещи, которые даже в прославившемся своим букетом местном журнале «Ориенвилль» нередко заменялись многоточием...
На этот раз, однако же, холеру предписано было ожидать всем без исключения, тем более, что время случайно совпало с усиленным наплывом в Ориенвилль пришлого рабочего люда и полнейшим почти бездождием, результатом которого явился не­достаток воды в городских колодцах... Со всех сторон стали раз­даваться жалобы на дурные качества местной воды, стали гово­рить настойчиво, что «мы, дескать, пьем чистейшую отраву!..»
Мэрия сперва отмалчивалась, затем начала ссылаться на фра­зу, из года в год повторявшуюся в ее отчетах, что «так как город возник не в силу экономического развития, а по желанию прави­тельства, то...» и т. д. Но обыватель, ничего не слушая, наседал только плотнее и парировал всякие экономические соображения словами: «Если мы умрем, кто же тогда членов мэрии выбирать будет?..» Это, по-видимому, произвело надлежащее впечатление.
По крайней мере, когда поднят был вопрос о необходимости про­извести «качественный и количественный» химический анализ во­ды в городских колодцах, то уже сама мэрия предупредительно заявила: «Дайте нам только «качественный», а «количественный» мы определим сами». И вслед за тем сообщила, что «по количест­ву» в городе имеется столько-то общественных колодцев, како­вые в настоящее время все находятся в наличии и воды в себе содержат столько-то ведер». Таким образом, половина химиче­ской задачи была решена с достаточною полнотою, и вопрос за­медлился лишь непредставлением вовремя одного «качественно­го» анализа...
Это тревожное время ориенвилльской жизни немало было усиле­но внезапной распрей между мэрией и префектурой из-за бранд­мейстера (sous-chef des pompiers), на которого одновременно предъявлены были встречные права со стороны каждого из оппо­нентов. Мэрия настаивала, что она ему жалованье выплачивает, а префектура стояла на том, что ее за брандмейстера против шер­сти гладят в случае неисправности... Сам же брандмейстер, явив­шийся неожиданно объектом ожесточенного спора, беспомощно поворачивался то на ту, то на другую сторону и только тяжело вздыхал, потому что с одного бока его субординацией допекали, а с другого – половину жалованья урезывали, в пику префекту­ре... У бедного от усиленного волнения даже сукно на мундире перегорать стало, и чувствовал он себя, надо полагать, не лучше, чем бедная душа Тамары в лермонтовском «Демоне», когда за нее поднимается спор пред самыми вратами рая. Обыватель то­же находился в ожидании, чем дело кончится. Люди, торопливые на заключения, говорили, что к данному случаю следовало бы применить прием царя Соломона, т. е. поделить брандмейстера на две равные части, но другие резонно оппонировали первым, что дележ, все-таки, будет неравный, ибо «правая» сторона у не­го только одна, а левшею он действовать не привычен... Третьи же предлагали оставить дело до первого пожара: если брандмей­стер по сигналу бросится коням корм давать – быть ему при мэ­рии, если же он тотчас начнет пожарных подбадривать–быть ему по строевой части...
Одновременно с этим инцидентом шли поиски помещения для временной городской лечебницы, и с этой целью, как самая под­ходящая, мэрией была намечена префектура, находящаяся как раз чрез стену от мэрии.
Члены комиссии, наряженной для осмотра помещения, благо­разумно, однако же, ретировались от столь щекотливого поруче­ния, и дипломатическая миссия была выполнена одним врачом, хотя и он в глубине души тоже сокрушался, что к этому моменту, как на грех, не случилось ни вскрытия, ни экстраординарно­го происшествия, которое дало бы ему уважительный предлог от­правиться вслед за остальными членами.
Результаты осмотра оказались вполне благоприятными: поме­щение хорошее и для палат достаточное; правда, нет места для покойницкой, но ее можно поместить в бесплатной читальне при самой мэрии, которая в пять часов запирается и почти никем не посещается...
Другие, однако же, предпочтительнее стояли на том, чтобы лечебницу устроить в старых холерных бараках, пустовавших уже три года... Специалисты успокаивали при этом уверением, что холерная бацилла живет всего только два года и, следовательно, внастоящее время в бараках, во всяком случае, уже отсутствует. К тому же эта мера из всех является наиболее экономичною...
«Что же, значит, и вывеска будет: «Се лев, а не собака», т. е. лечебница, а не холерная усыпальница?» – полюбопытствовали у автора этого проекта утилизации холерного помещения.
«Это зачем же?» – удивился тот на предложенный вопрос...
«Да очень просто!.. Ведь иначе тот из амбулаторных больных, который попрытче, пожалуй, и с носилок спрыгнет, заметив, в ка­кой адрес его направляют, а который послабее – так и душу бо­гу отдаст с перепугу при виде этого гостеприимного приюта... Или  уж  с  заднего  крыльца,  что  ли,  заносить  придется!..»
Так был оставлен и этот проект...
А солнце пекло все сильнее и сильнее...
И вдруг в самое горячее время городской ассенизатор отка­зался от своего контракта по очистке нечистот!.. Обыватель взвыл, мэрия призадумалась...

V

Ориенвилль все рос и оживлялся...
Паровозы чаще и регулярнее стали мелькать перед глазами обывателя. Чаще стали раздаваться свистки и пыхтенье их, про­носящихся с невиданною быстротою перед восторженными оча­ми ориенвилльца.
– А вот поди же, погляди,– рассуждал ориенвиллец, прово­жая глазами удаляющий с длинным хвостом дыма паровоз: дав­но ли вот тут, на том самом месте, по которому промелькнуло сейчас это чудо-паровоз и где теперь воздвигнуты эти магазины-монстры, ютились за полуразрушенными заборами убогие зем­лянки? На этом месте, самом бойком месте Ориенвилля, на прос­пекте Эклер, возвышались бугры навоза и отбросов, служа по­рою очагом эпидемии. А теперь?..
И оглянув еще раз эти новые дома, обыватель продолжал свой путь. Он всюду замечал, что с его родным городом происхо­дит что-то необычайное, что нарушало прежнюю норму жизни, полную покоя и безмятежной тишины, чуждую какой-либо суе­ты. Ориенвиллец видел ясно, что в городе начиналась строитель­ная горячка, которая с каждым днем сильно изменяла внешнюю физиономию его.
Ориенвилль рос не по дням, а по часам...
Улицы и тротуары местами завалены были строительным ма­териалом и зачастую в таком обилии и беспорядке, что не толь­ко стесняли проезд экипажей, но и пешеходы с опаской проходи­ли через эти баррикадированные места. И хотя и обыватели, и сама городская мэрия взывали к префектуре о приведении в по­рядок этих мест, но все эти взывания оставались безрезультат­ными, порою даже вызывая иронические замечания той же пре­фектуры. И строители по-прежнему громоздили и камень, и лес, и землю на те же улицы. Таким образом, новые дома стали воз-' .двигаться, стушевывая собою старые. И хозяева последних с грустью стали замечать теперь все изъяны своих домов и с от­чаянием восклицали:
–  Как же нам быть теперь с этой стариной?!
И увидел обыватель, что бревна его дома поддались гниению, фундамент ушел в землю, стены покосились в разные стороны, де­ревянная крыша протекала, а вследствие всего этого постояльцы, которые платили ему за квартиру изрядную дань в течение не­скольких лет, угрожали выселением на новые квартиры.
И ориенвиллец, собрав все свои крохи, силился зачинить эти .изъяны, но дом все близился к разрушению.
–  Вот так и все рухнет, и на месте рухнувшего будет возд­вигнуто новое, более прочное здание...
Философствуя таким образом, ориенвиллец начинал сравни­вать это внешнее явление со всем складом своей жизни и ясно убеждался, что с наплывом нового элемента все старые порядки я обычаи, санкционированные давностью времени, пошатнулись в основании и отходили в область истории, уступая место новым началам, с которыми ориенвиллец еще никак не мог смириться. Он злобно озирался вокруг и нередко ругался, а нередко и доно­сил.
–  Как! – восклицал ориенвиллец,– разве так можно жить?!. Есть ли что-нибудь порядочное в этой одуряющей суматохе, ког­да видишь безмолвную, но упорную и неравную борьбу старых порядков с новыми? Где, скажите, прежняя патриархальность, безмятежный покой, ничем не нарушаемая тишина? Посудите са­ми: когда это в течение существования Ориенвилля бывало такое бесшабашное воровство, как теперь? Прежде мы спали при рас­крытых окнах и были покойны за целость своего имущества не только днем, но и ночью; исключение составлял только прекрас­ный пол, но этот скорее сам воровался, чем его воровали. А те­перь? Если не хочешь быть ограбленным – сиди дома и смотри в оба, как бы кто-нибудь не стянул платье, вывешенное под ок­нами на просушку, а ночью не украл бы из-под головы подуш­ку... Да что толковать, когда у самого префекта украли брюки, снятые с него после его ночного бдения и вывешенные кухаркою на просушку в кухне!.. Что же после этого и толковать об инте­ресах наших простых смертных! Нас не только грабят воры, но сама префектура ловит нас же, мирных обывателей, и сажает для забавы в клоповник! Разве это не каторга?! – заключал свою, отчаянную ламентацию ориенвиллец.
Очевидно, что после этого по всему Ориенвиллю, где до того времени воровство и грабеж были исключительными явлениями (и единственным объектом краж была казна), теперь с наплывом рабочего пролетариата громко раздавался крик: «Грабят! Нет спасения от воров! Спасите нас от них!» На этот отчаянный крик префектура отвечала обывателю, чтобы он, во-первых, не смел нарушать общественную тишину и спокойствие, если бы даже его и обворовывали, а во-вторых, «производятся-де тщательные розыски», что-де его сон и собственность охранены. И ориенвил­лец наивно верил, что и на самом деле производятся тщательные розыски его украденного добра, и поджидал его возвращения.
Но чтобы объяснить такой порядок вещей, я должен загля­нуть в глубь давно прошедшего, истории и познакомить читате­ля с одним замечательным лицом – префектом, которого обыва­тели очень любили...
Префект этот, в половине девятого оказавшись в префектуре, направлялся к своим «чиновникам», как он важно величал «по-русски» своих писцов из отставных сержантов, среди которых были и галерники, дежурившие по префектуре на правах вполне правоспособных, вопреки всем законам государства и на которых будто закон не наложил свою печать отвержения, а потом и ис­чезал до следующего утра.
– Теперь apres moi le deluge! – восклицал он, садясь в свою колясочку, запряженную парой вороных. Он начинал, прежде всего, с поисков... только не воров и грабителей, а лейб-выпивальной компании, в состав которой входили его закадычные приятели, угощавшие его любимым напитком. Лейб-компания эта собира­лась то в том, то в другом отделе, устраивая нечто вроде биржи, митингов или вроде этого, причем в шумной беседе и в тумане винных паров вершились общественные, частные и даже политические дела, судьбы ориенвилльцев под тем или другим впечат­лением. И префект был одним из непременных членов этой ком­пании. Бывают, по-видимому, твердо сплоченные компании, ко­торые сами не понимают, где та сила, которая служит связую­щим звеном их. Одним из этих звеньев был в этой компании и префект, когда он появлялся, т. е. когда у него ладилось все с лорд-мэром. Компания оживала... И вот префект разыскивал эту непременную компанию. Чутье его никогда не обманывало: он сразу угадывал местопребывание ее и катил если не в «Золотое блюдо», то в «Марсель», где его встречали и угощали любимым напитком.
Префект это чувствовал и радел: он смеялся своим пронзи­тельным, неприятным голосом, импровизировал анекдоты извест­ного свойства, словом, потешал компанию. Но не бывает такой компании, которая не расходилась бы,– расходились понемногу и члены лейб-выпивательной компании. Тогда префект, дойдя до своей кульминационной точки и объехавши все отели часам к 11 вечера pour la bonne bouche, после своего делового дневного tournee, направлялся в кафе - шантан Жана «Regardez-ic,i». Там он отдыхал от трудов праведных. Там хор маркитанток ласкал его слух великолепными шансонетками, из которых одна даже была посвящена ему же в таком тоне:

Ах, как я люблю префекта,
Как я люблю префе-кта-а-а! ...

При этом префект звонко хохотал, хлопал одобрительно в ла­доши, конечно, пил свой любимый напиток, отчего его и без того красные глаза начинали походить на глаза не то экзальтирован­ного сига, не то возбужденного кролика. В третьем часу кафе­шантан пустел, певицы начинали клевать носами или хрипло смеялись, и префект собирался домой. Сонного кучера расталки­вали, и он вез своего «мусью» домой. Проезжая мимо таверн, ен видел, как на улице стояла привязанная к тумбе лошадь стар­шего полисмэна, и кучер, завидуя ему, размышлял сквозь полу­сон:
– И он, Анпош (En-poche), до сих пор кутит, а я вот, как галерник, не спи и голодай...
Префект на пути засыпал...
А в то же время откуда-то доносился отчаянный крик о помощи, и крик этот отдавался протяжным эхом по пустынным ули­цам. Никто его не слышал, только префекту сквозь сон чудилось, что это поет маркитантка: «Зацелуй меня до смерти, от тебя и смерть мила».
Наконец, он приезжал, он доползал, его раздевали, и он ложился к подушке головой, хотя зачастую ложился и наоборот. Из уст его исходило бормотание:
–  Порядок... бдительность... хватать и сажать... «Morton»...
В девятом часу его будили. Он просыпался в чаду вчераш­него дня и не мог дать отчета себе, да эта мысль почти ему ни­когда не приходила в туманную голову. Шел он к себе в префектуру, где ему докладывали о происшествиях ночи. И вот стоит пред ним его старший полисмен Анпош, склонив набок кудлатую голову с кудлатой бородой и глядя на своего патрона, будто хо­чет сказать: «Прикажи только – горло готов перегрызть собст­венными зубами кому угодно!»
–  Вчера у депутата мэрии Жана Пуаре украдено 8 кур, 2 гу­ся и одна кастрюля,– докладывал Анпош своему патрону.
–  Ну чего о таких пустяках докладывать? Ну и на здоровье. Украли живность, значит, воры хотели есть, а за это не казнят. Еще что?..
–   Украдено 60 тысяч франков из магазина «Аu bon marehee», и вор не найден.
–  Еще что?..
–  На народном гулянье с благотворительной целью украден ящик с выручкой в 2000 франков из-под самого носа полисмена Пьера. Девицы, выручившие эти деньги за билеты, в отчаянии.
–  Пускай они и платятся, а мы-то тут при чем?
–  Для розыска воров спущены надежные сыщики, которые ловили ночью каждого проходящего, бросая их без разбора в кло­повник. Попал туда и гражданин Поль, возвращавшийся домой в третьем часу ночи из гостей...
–  Но его выпустили же?
–  Выпустили, но он называет поступок с собою диким, воз­мутительным насилием. Такое насилие, говорит, немыслимо в го­роде цивилизованного народа, и оно должно караться законом.... Он хочет жаловаться...
–  Ха-ха-ха! – засмеялся префект громко и думал: «Он хо­чет жаловаться?!   Пускай! Много ли возьмет!    Мы: ограждены: печать нас замалчивает, а начальство знает нас... Был же при­мер получше, который кончился ничем, когда почтово-телеграфный чиновник Шарль тоже попал ошибочно к галерникам. Сидел трое суток, так что про него даже и забыли, так как к за­ключенным суб - префекты не заглядывают... Не покусись он на самоубийство, сидел бы и месяц, но дернуло же его полоснуть себя ножом: тогда только и вспомнили о нем. И стоит ли разби­раться, еще кто и за что захвачен полисменом. Одно слово: хватай и сажай!..»
–  Еще ограблен Ежень...
–  Но, кажется, довольно! – обрывал докладчика префект и, подмахнув две-три бумаги дрожащей рукой, начинал свое обыч­ное движение из отеля в таверну и обратно, а оттуда   часам к 11 вечера, дойдя до кульминационной точки, завершал свое tournee в «Regardez-ici». «Там я изучаю дух и  направление развития Ориенвилля, его общественное мнение и государственные тай­ны»,– говаривал он с важностью тем, кто иногда попрекал его за пристрастие к тавернам.
Таким образом, со времен последней революции префект бла­годушествовал ровнехонько десять лет, хотя в течение этого вре­мени Ориенвилль вопиял от беспорядков. Какая сила ему помог­ла, никто с достоверностью сказать не мог, хотя одни говорили, что рюмочка (иные спрашивали: рюмочка создана для него или он для рюмочек), а другие, что его анекдоты известного свойства, а третьи, что сантиментальные старухи, а иные, что лорд-мэр. И, кажется, все предположения были до известной степени верны...
Еще отличительной чертой префекта была слабость вообще к прекрасному полу, причем за излишнее излияние чувств неодно­кратно ему делались и внушения в не совсем приятной форме. И то сказать: кому приятно быть спущенным с лестницы или бал­кона, а не то быть выпоротым?
–  Эй, приятель, брось свое донжуанство! – говорил ему ка­кой-нибудь член лейб-компании,– смотри – опять высекут...
–  Меня?! Как! Меня?! – хорохорился он.
–Ведь секли же тебя в трех городах,– скажет приятель. – Как? В каких? – В Бордо секли?
–  Что ты говоришь!
– Ну, разговаривай! Ты лучше сознавайся...
–  Секли, ну что же?
–  В Гавре секли, да еще дамы?
–  Ну, секли. Эка важность!
–   В Ориенвилле секли?..
При последнем имени префект обыкновенно закатывался са­мым веселым смехом и брезгливо спрашивал собеседника:
–  Да разве Ориенвилль город? – А как же по-твоему?
–  Это деревня в 2 1/2 человека населения, где граждан я са­жаю произвольно и безнаказанно в клоповник, а меня еще бла­гословляют, где нет искры гражданского самосознания, где... Э, да что толковать об Ориенвилле! – И махал рукой.
–  Но все-таки секли же тебя там! – приставал приятель.
–  Ну, отстань только, секли. А все-таки Ориенвилль не го­род.
На этом собеседование кончалось.
В заключение я должен сказать, что когда этот префект как-то возвращался домой, не усидел в экипаже и упал на мостовую головой и так расшибся о камень, что тут же отдал богу душу. Лейб-компания составила ему подписку на памятник, и благо­душные ориенвилльцы собрали порядочную сумму. Памятник был отлит из бронзы и изображал громадный кукиш, который поста­вили на могиле префекта, и советники префектуры ежедневно хо­дили туда и поливали его маслом. Отсюда, говорят, и получила: происхождение пословица для любимого друга – «кукиш тебе с маслом».
Но все это было давно, и события, описанные мною, покрылись плесенью давности. Теперь времена настали другие. Всюду поря­док образцовый, покой граждан обеспечен, о воровстве не слыш­но, а если и случится, моментально разыскивают – одно бла­женство. Современный префект – Лекок и даже выше его! Под охраной его правил гражданин может спокойно ходить по тро­туару, говорить с собеседником, спать с уверенностью, что его с кровати не потащат в клоповник, и что с него воры не снимут ис­поднее, и что ему не придется орать, выбежав на улицу в костю­ме Адама:
– Караул! Грабят! Спасите!..
На такой отчаянный крик прежде только откликались дозор­ные собаки своим свирепым лаем...

VI

«Еще одно правдивое сказанье,
 Но летопись не кончена моя».
Французский перевод
«Бориса Годунова»
Пушкина.

Железная дорога врезалась все глубже и глубже через пус­тынные места провинции Пределямер, и Ориенвилль уже теперь мог сообщаться этим путем на расстоянии двухсот пятидесяти километров до деревни Сальватэр. Попутные деревни Ви-эзе, Сан-Никола и Нуар оживились и закопошились. Строительная го­рячка обуяла жителей этих деревень, и постройки первобытной формы стали заменяться более благообразными, свидетельство­вавшими о том, что и селяне не оставались совершенно безучаст­ными к новому веянию, к общей благотворной суматохе. С другой стороны, наблюдалось еще долго в самом Ориенвилле весьма пе­чальное явление, которому я, как правдивый летописец, не могу отыскать объяснения и становлюсь в тупик перед странной загад­кой, заставлявшей задумываться и многих старожилов. О муд­рый    Соломон! – восклицали   они,   останавливаясь,– разгадай нам, что сне знаменует? – Останавливались они, как и я, перед странными постройками ориенвилльскпх граждан, напоминавши­ми не то сказочные избушки на курьих ножках, не то свайные постройки, давно прекратившие свое существование. И иностран­ные туристы, посещавшие Ориенвилль, думая, что это несомнен­ные памятники периода свайных построек, снимали с них фото­графии и отвозили в свое отечество обогащать ими музеи. В са­мом Ориенвилле был свой музей, в котором хранились модели жилищ разных диких народов и, между прочим, сибирских ино­родцев. И хотя эти модели и служили владельцам этих необык­новенных построек в Ориенвилле достаточным указанием на ог-сталость их, но хозяева, несмотря на то, что принадлежали к крупным местным капиталистам, для которых, вместо этих ле­гендарных построек, воздвигнуть целые дворцы ничего не стои­ло, оставались безучастными, и лучшие места их    по главному проспекту Эклер оставались пустырями, среди которых красова­лись на удивление иностранцев эти раритеты. В некоторых из них жили бедные прачки, которые выливали мыльную воду и помои через отверстие полов, и эти помои текли целым водопадом к ко­лодцам, откуда ориенвилльцы набирали для питья воду. Город­ская мэрия и префектура смотрели на все эти безобразия сквозь пальцы, исходя из мудрой русской пословицы, что «с сильным не борись, за богатым не тянись». И действительно, эти последние были в Ориенвилле слишком могучи и обретались вне общих тре­бований, и даже постановления мэрии, обязательные для всего Ориенвилля, для них не имели ровно никакого значения. В то же время строились новые постройки на живую нитку, так называе­мые фанзы, на манер китайских построек, куда и пускали рабочий пролетариат, безбилетных бродяг, а порою просто беглых галерников, работавших на дороге и наведших в    одно время на всю провинцию Пределямер, не говоря об Ориенвилле, панику. Впоследствии, к величайшей радости всей провинции, галерников убрали на остров «Кандалы», и край мог вздохнуть свободнее.
И в то время, когда эти капиталисты ориенвилльские пребы­вали в своем far niente и места, самые бойкие, представляли собой мертвый капитал, рядом с ними иностранцы не дремали и застраивали каждый клочок своего участка громадными здания­ми, расширяли свои торгово-промышленные операции и таким об­разом оживляли Ориенвилль. Но все это, увы! не служило для наших соотечественников поучительным примером! Сама город­ская мэрия не менее того была подвержена тому же far niente, и мало ей было забот об украшении родного города, который и на самой бойкой, главной улице Эклер, в последнее время, после туманов и дождей, которыми так богат Ориенвилль, буквально утопал в жидком месиве уличной грязи. Грязь на улицах была настолько обильна и жидка, и удобна для размножения животных организмов, что однажды один рыбный разносчик, переправляясь через улицу почти вплавь, выронил корзинку со свежей рыбой, которая, попав в жидкую грязь улицы, почувствовала себя как в своей стихии, и злополучный рыбак должен был вновь закинуть невод среди улицы. Кроме того, налетела масса куликов и расха­живала по той же улице в таком обилии, что охотники ходила по тротуару, доски которого на каждом шагу торчали концами вверх, и стреляли перед домом самого мэра, который посмеивал­ся над комичными уличными картинами. А таких картин было очень много. Извозчики, никогда не запрягавшие больше пары лошадей, уныло плелись на четверках, обдавая грязью проходив­ших по этим тротуарам, на которых ориенвиллец рвал свою обувь и в то же время рисковал сломать ногу в зиявших провалах. Или какой-нибудь турист, высадившись с бухты на берег в солнечный день, когда еще хроническая грязь не успевала превратиться в густую, смрадную пыль, шел смело с пристани в одних чистень­ких сапогах и осторожно ступал в грязь, покрытую плесенью, не ведая предательскую глубину, и проваливался в нее выше колен. В это время озадаченный иностранец уподоблялся аисту, сторо­жащему добычу в болоте, ибо злополучный турист инстинктивно подымал другую ногу, чтобы и ее не погрузить в грязь, и изо всей силы кричал:
– Извозчик! Извозчик! Спасай, тону в грязи!
На этот зов извозчик лениво цокал и цукал на свою тройку из кляч, которые, шлепая по жидкой грязи, обдавали его брызга­ми с ног до головы, а лицо его превращалось в татуировку. Се­док и возница сердито ругались, а полисмены смеялись. Когда же туманные дни с моросившим дождем, повергавшие обывателей Ориенвилля в отчаяние, усилившие статистику самоубийств, про­ходили и Гелиос, наконец, показывал свой светозарный лик на бирюзовых небесах, улицы высыхали, и на ориенвилльца набега­ла другая беда: высохшая грязь обращалась в пыль, клубившую­ся над городом и залезавшую обывателю и в нос, и в уши, и в рот, и покрывала все его лицо серой пудрой. Придя домой, ори­енвиллец, чтобы смыть с себя этот налет пыли, наливал на себя целую бочку воды, в которой ощущался и без того чувствитель­ный недостаток. Он каялся, что в чаянии подышать свежим воз­духом вышел на улицу, где надышался смрадною пылью городских улиц, на устройство которых ухлопаны были десятки тысяч городских денег.
–  И что за притча,– рассуждал он, фланируя в такую пору по пресловутым тротуарам,– кажись, под носом целая бухта во­ды, а вот не поливают же эту пыль, как это водится в цивилизо­ванных городах; ведь есть и пожарные бочки и клячи пожарные, которые, правда, едят протухлое сено, есть и пожарные, пребы­вающие без дела,  благо пожаров  нет,  а все не поливают эту пыль. Но когда он припоминал трагикомические сцены выезда «на позицию» городской пожарной команды, при которых гнилые телеги распадались на свои составные части и бочки с водою ка­тились по улицам, а ездовые пожарные неслись к месту пожара только на уцелевших передках, обыватель печально качал голо­вой и молвил:
–  Нет, и от этой команды мало проку, вот разве опять дож­дичком польет. А начинается дождь – и Ориенвилль снова купа­ется в грязи. Наблюдая такие видоизменения устроенных улиц и без канав, ориенвиллец, житель дальних проулков, куда еще не коснулась деятельность устроителей, молил бога, чтобы эти улицы оставались в первобытном состоянии, чтобы те неже­лательные видоизменения миновали их... Следовательно, прогресс городского благоустройства с этой точки зрения обретался не в авантаже. Но временами обыватель уповал на то, что городская мэрия при новом составе осенится наитием духа святого, проснет­ся и, оглянувшись вокруг, уразумеет, в каком она болоте застав­ляет погрязать город. И мэрия наконец стала подготовляться к обновлению задолго до самых выборов городских депутатов. Под­готовительная агитация при этом не обошлась без курьезов, до­стойных внимания беспристрастного летописца. Нашлись такие деятели, которые уполномачивали агитировать за себя сторожа мэрии, отставного сержанта, рассылая его в полуцилиндре и в белых перчатках, в ландо по депутатам из буржуазии, что этот импровизированный агитатор, которого некий шутник произвел в чиновники для важных поручений, исполнял блистательно, хо­тя он и не знал, куда ему девать руки, одетые в перчатки. Пере­давали, что некий даже командировал с агитаторскою целью свою супругу. Но такая форма агитации, хотя и была слишком груба и явна, однако достигала желаемых целей, тем не менее и под­польная агитация других достигала не менее блестящих резуль­татов, причем в день самой выборной горячки обнаруживались удивительные стратегические  способности  рядом   неожиданных диверсий, кончавшихся    полнейшим coup d'etat противной сто­роны. Сторонний наблюдатель думал, что эта скрытая мирная война орненвилльцев, которая велась с таким старанием и энергией, кончится поражением старого режима и что на председа­тельском месте мэрии воссядет новое лицо, которое скажет новое слово городского благоустройства. Однако ориенвилльцы ошиб­лись в своих предположениях, и старый режим снова восторжест­вовал, несмотря на то, что среди новых депутатов были и лица красной оппозиции старому режиму.
– Ну и что же,– толковали они, видя свое полное поражение в этой ожесточенной борьбе, так ловко обстановленной всеми предосторожностями.– Уснем опять на четыре года, валяясь в уличной грязи, не имея тротуаров, мостовых, воды, электриче­ского освещения и префектуры, которая бы охраняла нашу иму­щественную и личную безопасность...

VII

Смирившись с тем, что в Ориенвилле снова воцарился старый режим со всеми его отрицательными сторонами, обыватель, про­должая твердить, что он живет «по-старому», «по-хорошему», в сущности, жил по-дурному. Большую часть времени он проводил или в «Regardez-ici», обогащавшуюся новыми маркитантками, пли в hotel «Europe». При этом львиная доля барышей от обывателей, живших «по-хорошему» да «по-старому», достава­лась hotel'ro «Moscou», к которому кони привыкали настолько, что возницы их, отпустив вожжи, были уверены, что ко­ни сами найдут дорогу и привезут господ прямо к подъезду гостеприимного hotels, где собираются завсегдатаи лейб-выпи-вальной компании, поклонники веселого мифического бога. Там, в особом кабинете, как я говорил в предшествовавших главах, вершались вопросы политического и социального характера, сос­тавлялись планы и предположения, но кабинет этот не всем одна­ко был доступен – допускались только избранные лица, посвя­тившиеся в орден «лейб-компании».
Так проходили многие года, и обыватель временами знать ие хотел, что делается за пределами Ориенвилля, хотя свист локо­мотива звал его к обновлению жизни. И мало того, некоторые ориенвилльцы настолько еще скептически относились к вагону, настолько были еще одержимы суеверным страхом, что долго не решались сесть в вагон и предпочитали ехать по классическо­му почтовому тракту, проведенному известным инженером Ларж. Но что это был за тракт! О нем я говорил, что ехавшие по этой адской дороге в бричках, напоминавших позорные колесницы, хо­тя и охраняли целость своих ребер гуттаперчевыми подушками, тем не менее, доехав только до деревни Ви-Эзе, чувствовали пол­ное потрясение всего организма  и стремились  к захолустному доктору при местном баталионе, чтобы тот освидетельствовал, целы ли их печенки, почки и легкие, при этом еще долго в глазах их бегали искорки (mouches volantes), а в ушах раздавался какой-то шум. И по этой дороге иногда езжал ориенвиллец. При­езжал он на станцию, где его встречал сонный с похмелья рас­трепанный писарь, и спрашивал, почесывая себе обеими руками спину:
–  Вам, может быть, лошадей, господин. А то не прикажете ли самовар поставить:  настоящий русский самовар, он теперь и у нас, у французов, в моде...
–  Не рассуждай, а лошадей живей...
–  Обождите немного, часика два...
Проезжий обыкновенно ругался до хрипоты, припоминая всех родителей писаря и смотрителя станции. Потом с остервенением хватал жалобную книгу, чтобы накатать грозную филиппику па вопиющие почтовые порядки, но, прочитав мельком в той же кни­ге резолюции почтовой инспекции на жалобы других: «оставить без последствий» (laisser faire – laisser-passer) безнадежно опус­кал руку с пером и восклицал: «Oh, mon Dieu! Где же прав­да?!»
Затем принимался созерцать станционный двор, где, похрю­кивая, флегматически фланировали в навозе свиньи со своими чадами, мычали коровы, лошади отмахивались от мух, да ямщик лениво возился около позорной колесницы. И, как нарочно, в са­мый момент его грустных размышлений о неустроенности почто­вых сообщений в провинции Пределямера, вдруг раздавался свист локомотива, который прокатывался рокотом по девственно­му лесу, и он созерцал, как вылетал из трубы паровоза длинный хвост белого дыма; локомотив мчал за собой вереницы платформ и вагонов.
– Эко прет его! – рассуждал ориенвиллец, провожая глаза­ми поезд.– А все-таки, как говорят русские, тише едешь, даль­ше будешь. Какое удовольствие ехать так, чтобы все мелькало мимо и не успеешь ничего увидеть. То ли дело...
И оборвав на этом свои философствования, снова принимался созерцать станционную идиллию: ходили свиньи в грязи, зевал, почесываясь, ямщик, крестя рот, корова жевала жвачку, а станци­онный смотритель объяснялся с ямщиком каким-то особенным жаргоном. Жаргон этот один турист по России называл извозчи­чьим, или словами трехэтажными, которые там, по его свидетель­ству, произносятся даже не станционными смотрителями в объяс­нениях с подчиненными.
–  И то сказать,– резонировал он сам с собой: какая же поль­за от железной дороги вот этому станционному смотрителю: скоро придется закрывать лавочку, а поселяне деревень Ви-Эзе (по-нашему иначе – Раздольное) и Сан-Никола тоже не благодарят железную дорогу...
В этих своих предположениях он был прав, и поселяне дейст­вительно повесили было на первых порах носы в унынье, в пред­виденье, что железная дорога по попутным деревням отнимет весь извозный заработок, который служил им источником обо­гащения. Но это, однако, было только на первых порах, пока они не увидели, что если, с одной стороны, железная дорога и на­несла окончательный удар их извозному делу, зато она же заста­вила их обратиться к другому, более верному источнику обога­щения, о котором они совсем было и забыли, а именно к земле­делию, хлебопашеству, в чем провинция Пределямер в тот пери­од сильно нуждалась. Впоследствии селяне увидели сами, что лучше, выгоднее и почетнее быть хлебопашцем, чем извозчиком, и согласились с тем, что локомотивом руководит не дьявол, как думали прежде, а пар, что самая дорога есть тот проводник, ко­торый, как артерия по громадному организму, развозит продук­ты их сельскохозяйственного труда, принося большие и более верные барыши.
Таким образом, с течением времени и близлежащие селения приобщались понемногу к Ориенвиллю, от которого делали мно­гие позаимствования общественного характера. Так, например, в деревне Сан-Никола открылся даже общественный клуб, хотя с некоторыми своеобразными особенностями, которые, однако, в клубах Ориенвилля не практиковались. Увлеченные модой фран­ко-русской дружбы после двенадцатого года, когда мы так бли­стательно ретировались из спаленной Москвы, поселяне и даже местные аристократы пытались ввести в клубе русские танцы под звуки русских музыкальных инструментов – балалайки и гармо­ники, причем дамы выходили танцевать, подбоченясь одной рукой, а другой плавно поводя над головой, лихо притоптывали пе­ред кавалером; в случае же недостатка дамы кто-нибудь из кава­леров повязывался платочком и исполнял ту же незатейливую роль, хотя бородатые дамы в этом случае не производили своей грацией желаемого эффекта.
В самом Ориенвилле общественные зрелища и увеселения про­цветали. Наезжали артисты и артистки, когда-то бывшие знаме­нитостями, как рекламировали их афиши, не упоминая, однако о том, что в пору, как они попали в Ориенвилль, не осталось само­малейшей искорки того огня, того таланта, которым они стяжа­ли себе славу в свое время. Ехали в Ориенвилль эти знаменито­сти на склоне своей артистической славы – допевать на подмостках балагана, театра в Hotel «Table d'or» свою последнюю ле­бединую песню. Правда, местный антрепренер Брюи получил разрешение от мэрии построить летний театр в городском скве­ре, но предприятие его что-то еще долго оставалось в области ппедположений, и почему городские бродячие собаки по-прежне­му находили в ней прекрасное тенистое убежище и спасались от смертоубийственных поползновений местного собачея, которому ход туда был заказан, почему он крайне досадовал на то, что общественный сад отбивал у него доходную статью, приютив у себя бродячих собак, которые плодились и размножались там вволю. Обыватель Ориенвилля, проходя мимо сквера в жаркий удушливый день, завидовал этим собакам, так как для обывате­лей сад был закрыт.
– Эх! – восклицал обыватель,– вот ведь, ухлопано 40 тысяч франков наших кровных городских денег на этот сквер, и, ока­зывается, посажен не для нас, а для собак. Что бы мэрии поста­вить там скамейки что ли, а то...
И не докончив свое резонерство, обыватель плевал в сторону и проходил своей дорогой, бурча что-то неопределенное по адре­су городской мэрии.
Вообще по вопросам городского благоустройства взгляды мэ­рии были довольно странные, чтобы не сказать более. Например, мэрию очень мало интересовал вопрос санитарный и устройство общественных бань или купален, в которых ощущался недоста­ток, городская мэрия считала их устройство равносильным откры­тию кабаков или трактиров. Наконец, самая больница на манер бараков воздвигнута была по требованию высшего начальства, вследствие настоятельной потребности в ней. Мэрия на вопрос, этот смотрела совершенно иначе и рассуждала так: когда-нибудь устроится, жили же до сих пор обыватели без больницы и умира­ли без нее, отчего теперь то же самое не могут делать. При этом оправдывалась мудрая русская пословица, что «сытый голодного не разумеет». И этот последний, бездомный, попавший в это по­ложение силою непредвиденных обстоятельств, нередко среди улицы, изнуренный голодом и болезнью, орал:
– Караул! Помогите, умираю без медицинской помощи и без приюта!
Но этот крик его долго еще оставался гласом вопиющего в пу­стыне.
Мэрия дружно похрапывала, ревниво оберегаемая бдительным сторожем из отставных сержантов...

VIII

 Apres moi le deluge!
В мутной воде ловить рыбку, рыбку!
–  Детишкам бы на молочишко!..
–   Куй железо, пока горячо!..
–  Э-эх, урвать бы!..
Все эти и им подобные возгласы продолжали носиться не толь­ко в нашем Ориенвилле, но разносились и по всему Пределямеру.
Плотоядные инстинкты населения, доселе, по-видимому, дре­мавшие, теперь начали пробуждаться.
Да как пробуждаться!
Казалось, что эти люди стали заменять собою тех хищных тигров, которые удалялись подальше в глухие дебри (тайга) от свиста появившегося локомотива...
Аппетит дельцов и гешефтмахеров походил на хищничество. Правда, хищничество этих людей не носило той реальной формы, в которой оно проявлялось у зверей, с непременным пролитием крови и хрустением костей поедаемых жертв, а выражалось не­сколько иными проявлениями – но самый результат уничтоже­ния был один: более сильные и наглые «лопали» слабых зевак.
И такой процесс каннибализма назывался тогда «борьбою за существование» и оправдывался как неизбежный спутник прог­ресса...
Деньги!..
В этом магическом слове слились альфа и омега всех стрем­лений этих «дельцов» и «предпринимателей» Пределямера. Что­бы добиться денег, они измышляли всевозможные пути, не разби­раясь в средствах. При этом одни лезли нагло, стремительно, да­вя своею нечестивою, но тяжелою пятою всех слабых, попадав­шихся им на пути,– и мефистофельский хохот их раскатисто про­носился по дебрям Пределямера...
Другие пробирались к тому же золотому тельцу с опаской, с осторожностью, так, чтобы, что называется, комар носу не под­точил, или, говоря иначе, чтобы и волки были сыты, и пастухам было бы хорошо.
И было так...
Одно стало ясно, что деньги делались культом поклонения.
Впоследствии появившийся наш народный певец воскресил в памяти народа этот исторический период жизни Пределямера в стихах:

                                                      Деньги – великое дело, –
В деньгах и счастье и честь,
Деньгами, други, мы смело
Купим и душу, и тело,
Купим и славу и лесть!..

Нечто вроде этого раздавалось и тогда, в то лихорадочное время, во всем Ориенвилле, в Пределямере. Звон стаканов, хло­панье пробок сливались с общим гимном деньгам – золотому тельцу, и не только разные модные гризетки того исторического времени – Зизи, Катиши, Сашеты, но и почтенные матроны и их дочери присоединялись к общему хору и курили фимиам тому же богу с безобразной телячьей головой и, любовно смотря ему в те­лячьи очи, на коленях, воздев руки вверх, пели, полные жгучей страсти:

                                                      Денег дай, денег дай
И успеха ожидай!..
Или:

Без денег все мужчины –
Рогатые...

Эти и им подобные припевы, вылетавшие зачастую из розо­вых уст хорошеньких барынек, разжигали страсть охотников до острых наслаждений. И не имели они силы остановиться пред не­отразимой силой золотого тельца, к которому продолжали ломить­ся с большим упорством, с большею наглостью, чем прежде.
Соблазн был велик, а последствия ужасны!..
Нравственное равновесие страны было окончательно поколеб­лено.
Деньги стали меркою моральных качеств человека!.. Даже еще больше: без денег в глазах тех же женщин мужчины делались уродами и в смысле их внешности. С деньгами он же, даже с те­лячьей головой, наподобие той, с которою изображают того же золотого тельца,– делались красивее Аполлона Бельведерского!..
Имевший деньги победно шел, выпячивая вперед свое разжи­ревшее брюхо, наполненное добром обиженных людей, и кричал громко о своей нравственной чистоплотности, даже в том случае, если история его паломничества к золотому тельцу была мрачнее дантовского чистилища!.. И если бы у этих субъектов мог явить­ся хотя мгновенный проблеск сознания, согретого чувством уча­стия к обездоленным и обиженным ими, тогда бы черствые сердца их содрогнулись– и они остановились бы в своем стремлении пред роковым вопросом:
«Полно! Так ли это все должно быть?»
Но такой вопрос они старались потопить и рассеять в безум­ной вакханалии.
Тут средства не разбирались...
Чтобы примкнуть к этой опьяняющей вакханалии, сулившей столько земных благ, надо было затоптать в классическую грязь ориенвилльских улиц и свою честь, и совесть, и все те помыслы добрые, которые способны одухотворять человека, не позволяя ему терять человеческий образ и приближаться к животным с низменными инстинктами.
Те, которые не были способны на это, оставались за флагом, а оставаться там – значило быть забытым, затертым...
Мало того, их же еще дразнили с адским хохотом, показывая нечистыми руками куски, вырванные у них же, и глотали их с жадностью акул, причем поглаживали свое брюхо, приговаривая:
– А вкусно... Очень даже вкусно, а тебе кукиш... На, выку­си!..
И действительно, показывали ему рукою соответствующий жест.
«Отсталый за флагом» только облизывался да лепетал нечто вроде лермонтовских стихов:

                                                                  Но нет, наперсники разврата,
Другой есть суд, он неподкупен
звону злата!
.         .         .          .         .          .          .          .          .          .         .           .

Тем не менее, на общем пиру такой «отсталый» голодал и хо­лодал, порой тревожимый вопросом:
–  Ну, что я теперь ношусь со своими честными намерения­ми, с какими-то идеями, которые стали тут анахронизмом! И за­чем меня ими пичкали, на что они мне, эти    добрые, честные стремления, когда они приносят одни страдания?
И такой человек погружался в тяжелое раздумье, не буду­чи в состоянии разрешить эту дилемму... А как нарочно, слов­но бы поддразнивая его, из разных отелей, особенно из Table d'or громко неслись на улицу торжествующие крики:
– Vivat!..   Vivat   Pierre!   Vivat   Jean!
To кутила все та же лейб-выпивательная компания, которая в своем составе хотя медленно и изменялась, но характер ее куль­та оставался тот же: традиционно-рьяное поклонение Бахусу и решение разных дел и делишек гешефтмахерского характера, за которым много поедалось и много выпивалось преимущественно отечественного коньяку и фленсбургского пива. Рассказывались здесь те же анекдоты скабрезного характера, но только уже не покойным префектом Пьером, изящный памятник которому я уже описал, а другими и с другою аттическою солью...
В общем, компания начинала редеть, а следовательно, осла­бевали и старые традиции. Но все ж таки довольно еще   долго члены ее поддерживали свое знамя как достойные последователи исторических, почти легендарных «ланцепупов», украсивших ис­торию города Орненвилля многими блестящими подвигами, впол­не достойными летописи...
Еще бы не изменяться этим традициям при таком напоре но­вых и новых элементов!..
С каждым приходившим судном древнейшей пароходной кампании «Messagerie Maritime» появлялись целые группы все новых и новых лиц, на которых пределямерец смотрел, как на новых опасных претендентов на «лакомый кусок». Он давно уже посматривал на него и почти уже захватывал за краешек, чтобы кусок этот всецело очутился в его власти. Ан, не тут-то было: homo novus сразу же выбирал момент и без всяких вы­жиданий и размышлений, пользуясь позицией, вырывал из-под самого его носа облюбованную добычу. Ориенвиллец в озлобле­нии только восклицал:
–  DiаЬ1е!.. А ведь я прозевал!.. Но кто это так ловко стя­нул у меня такой лакомый кус?..
И оглядывал «недремлющего». Перед ним же стоял какой-нибудь из недавно попавших в Ориенвилль.
Смотрит «старый» теперь на этого «новичка», выглядевшего вначале таким «сморчком» или «плюгавцем», и диву дается: от­куда у него и важность, и осанка, и толстое брюхо, выпяченное вперед, когда при первом появлении брюхо было так подтянуто и тоще, а на лице читалось одно только ясно выраженное слово:
–  Жрать!.. Жрать!.. Жрать!..
–  Откуда только взялась у этого «плюгавца» такая прыть? – размышлял ориенвиллец, глядя ему вслед, в то время, когда пос­ледний победно шел вперед с разнузданными, плотоядными ин­стинктами, попирая на пути попадавшихся ему более слабых кон­курентов в урывании кусков. И он сокрушенно видел ясно, что ему не совладать, что вся «его» алчность и умение – ничто в срав­нении с этим опасным соперником, а поэтому запирался в свой угол и изредка только показывался даже на божий свет... при особых условиях...
Но и в своем уединении он не обретал желаемого покоя. Он каждый час дрожал за ценность своего добра. И было чего опа­саться: воры плодились и множились, притом операции их при­нимали такие ухищренные и дерзкие формы, что не только по­страдавший обыватель, но и сама префектура опускали беспо­мощно руки и глупо хлопали изумленными глазами.
–  Вот ведь оказия, а? И как это они?..
И было отчего. Примерно часов этак около восьми, летним ве­чером, приходит хозяин, заперший раньше обыкновенного свою лавку, и видит выходящих оттуда охотников до чужой собствен­ности.
–  Здравствуйте! – говорят ему те, низко кланяясь и неся на спинах его добро в мешках.– Как поживать изволите?
–  Да вы откуда, голубчики? – останавливается перед ними изумленный хозяин.
–  А мы делали вам визит, побывали в гостях... Спасибо за прием.
Сказавши такую любезность хозяину, добром которого нагру­зились,– воры, как волшебники, исчезали так быстро, что пора­женный хозяин не в состоянии был крикнуть даже:
–   Караул! Грабят!..
Впрочем, на такой крик вряд ли он получил бы и ответ...
Да то ли еще было!
Взять хотя бы Поля, имя которого в Орненвплле было облече­но в ореол героя. Он не менее искусным путем крота пролез в местное казначейство и, наполнив мешок деньгами до 600 тысяч франков, вышел тем же путем, каким и вошел, и, взвалив мешок с деньгами на спину, побрел тихими шагами по большой улице Эклер.
–  Что несешь, Поль? – спрашивает его мастеровой, товарищ по работам.
–  Да ничего... Так вот, всякую дрянь из дому набрал, выбро­сить надо...
И замуровал эту «дрянь» в печке на три месяца, пока не сца­пали его, раба божьего, и не водворили на галерах на место пер­вобытного пребывания...
Однако он и оттуда умудрился отлучиться, чтобы таким же манером сделать визит к местному нашему Ротшильду. И тут его сцапали на полпути в подземелье.
–  Да я ведь не к кассе пробирался,– резонировал он совер­шенно спокойно...– Я хотел воспользоваться платьем, обносил­ся... А с деньгами – господь с ними, им, видно, у меня не водить­ся!..
Такова была сторона покушения на чужое добро...
Способы эти принимали самые удивительные разновидности и прогрессировали в своих формах настолько, что принимали иногда характер престиднжитаторский, хотя многие нх называли мошенническими...
Для таковых способов формировались целые шайки, прини­мавшие известную, определенную организацию...
Прогресс начинал давать себя чувствовать со всех сторон.
Ориенвиллец начинал дышать этим «прогрессивным» возду­хом, но в то же время чувствовал, что начинает и задыхаться, словно бы от какого удушья...
Карты, вино, женщины, «Regardez-ici», а главное, день­ги,– все это было атрибутами современного прогресса с при­месью...
Впрочем, о «примесях» я как летописец поведу речь впере­ди.

IX

Еще одно правдивое сказанье...
Но летопись не кончена моя...

Стараясь проанализировать атмосферу, которою дышал ориенвиллец в те исторические времена, я упомянул выше о картах собственной фабрикации, которые посредством незамет­ной манипуляции делали удивительные превращения, и хотел поведать также о разных отелях и их завсегдатаях, о «Fram­boise» 'ах и «Regardez-ici», но... вспомнил, что забыл о бо­лее крупных факторах ориенвилльской жизни.
Я забыл о префектуре и мэрии.
Так как деятельность их кладет всегда свой характерный отпечаток на жизнь города, то, естественно, о них приходится говорить во все периоды истории Ориенвилля. Tempora mutan-iur et nos mutamur in illis...
Префектура проявляла в этот период беспримерную энергию.
Если воры и проделывали фокусы, обворовывая обывателей, как я упоминал выше, чуть ли не среди белого дня, на глазах у хозяев, и затем исчезали, к великому огорчению и префектуры, и" пострадавших лиц, как чародеи, то это ничуть не умаляет заслуг бдителей благополучия. Они рыскали энергично, но только не находили... Словом, ничего не было видно в волнах, только тени какие-то мелькали...
Вина ли это префектуры?..
Воры увеличивались, лезли откуда-то, как тараканы из ще­лей в хате мужика, и увеличивали контингент своих собратьев, которые питались христовым именем или занимались развитием местной промышленности в области чужой собственности...
Все сбились с ног... Период был переходный и самый труд­ный...
Надо было насаждать порядок «по-отечески», самым энергич­ным путем... Задача была трудная и многосложная.
Казалось вначале, что для «насаждения» Ориенвиллю при­дется призвать в качестве «насадителей» кого-либо из инозем­цев, наподобие, как это сделала Русь в начале своей истории, пригласив для водворения порядков каких-то варягов из-за моря в лице трех братьев: Рюрика, Синеуса и Трувора. «Придите,– говорили посланцы,– к нам и владейте нами. Порядка нет у нас, а ... насаждайте его сами».
И те насаждали...
Ориенвилль, к чести его сказать, обошелся без подобной мис­сии, или, если хотите, комиссии... В Ориенвнлле отыскались свои насадители, да еще какие!
В ту минуту, когда я, как летописец Ориенвилля, пишу эти правдивые строки, я проникнут чувством полного благоговения к этим насадителям... Они были достойнейшими личностями, стя­жавшими себе в свое время неувядаемую славу, которая будет переходить в отдаленнейшие потомства. Это, поистине, были бла­годетели Ориенвилля, своего рода Катоны, Дантоны, Мараты, Тираны, Наполеоны. В их руках была сила отменная и ловкость дьявольская...
Перво-наперво они задались целью оберегать личную и иму­щественную безопасность граждан от врагов внутренних (внеш­ние были менее опасны). Для этого радикальною мерою сочли внедрить в гражданах чувство безбоязненности и уверенности, что они, как и их имущества, будут пребывать в целости и сохран­ности под их бдительным надзором.
Радикальные меры эти были очень просты и деликатны.
Так, например, ночным обходным от префектуры было вну­шено, чтобы они «бдили» над запоздавшими гражданами, и если граждане сии гуляют одиночками, немедленно арестовывали их и препровождали в особое помещение, для сего воздвигнутое во дворе г. префекта, и водворяли на более или менее продолжитель­ное время. Паче же, если гражданин оказывал протест против покушения на его свободу, приказывалось немедленно прибегать к спасительному средству подталкивания в затылок с соответст­вующим словесным увещением и с неизбежными атрибутам:! оного  в виде насаждения фонарей и кровоподтеков.
Идет, бывало, мирный запоздалый фланер по главному прос­пекту Эклер, мечтает при лунном освещении и чуть-чуть мур­лычет себе под нос нечто вроде современного:
Вот взошла луна златая...
Ночной зефир
Струит эфир...
Вдруг перед ним, прямо в упор, навстречу появляются по тому же тротуару три полисмена под главенством Анпоша. Про­зорливый гражданин города боязливо сторонится от них, сходя с тротуара...
–  Эй, голубчик, погоди-ка! – говорят    они.– Ты, видно, по части чужой собственности    промышляешь? – соображают они, хватая его.
–  Да помилуйте, какое по части чужой собственности! Вышел вот подышать свежим  воздухом, так как днем,  кроме пыли и смрада, в воздухе нет ничего...
–  Нет, любезный, идем-ка лучше в кутузку!
–  Да за что же это? – протестует ориенвиллец,– ведь я толь­ко хожу по тротуарам да дышу воздухом...
–  Тротуары ветхи – сломаешь ногу, кроме того, гвозди всю­ду торчат. Вообще, в кутузке тебе будет безопаснее от врагов внутренних, а то отвечай еще за тебя! – И сопровождают мирного ориенвилльца в заключение с пинками и подзатыльниками. Чувствуй, мол как мы блюдем твою личную безопасность.
А в то же время где-нибудь в соседнем переулке тщетно раз­давался раздирающий крик, призывавший на помощь:
– Караул!.. Грабят!.. Режут!..
Но на это только громкий лай дворняжек был единственным ответным звуком...
Когда же ориенвиллец начинал громко и открыто протесто­вать против грубого насилия над ним, ему отвечали:
–  Ведь это в твоих же интересах... Ты за это должен быть еще благодарным.
Униженному и оскорбленному гражданину, выйдя на редину грязной улицы, при этом оставалось только кричать отчаянным голосом, возводя очи к хмурым, туманным небесам:
– Oh, mon Dieu! Ou est топ droit?! Ma liberte, та egalite et   fraternite?!
И как бы в ответ на это отчаянное взывание вдруг, как из-под земли, пред ним вырастала внушительная фигура суб-префекта.
–  А вот где эти твои fraternite, egalite и liberte!    Видишь сей фрукт?..
И перед самым носом ориенвилльца покачивался здоровый во­лосатый кулак суб-префекта или его ближайшего помощника Ан­поша.
–  Ты  желаешь     неприкосновенности     прав,     равенства?! Марш на «водворение», там все равны, и галерник, и гражда­нин; все вы там кушанье клопов и объекты глумления полис­менов... Ie vous prie, monsieur Ie citoyen!
И палец той же руки указывал во двор  префекта,  откуда мрачно выглядывало своими решетчатыми окнами здание «egalite», на стенах которого так и чудилась роковая надпись: «Lasciate ogni speranza voi ch' entrate!»
Такими-то «радикальными мерами» ориенвиллец позабыл свою патриархальность, отказался от вольнодумства и хотел да­же упразднить свою привычку вечерами ходить по тротуарам ради чистого воздуха, а говорить на улицах стал шепотом, не то уж, чтобы петь под нос о ночных эфирах и зефирах...
Идет по делу даже днем и то оглядывается по сторонам:
–  А вдруг опять?..
Словом, ориенвиллец был «водворен», «усмирен», «приведен в христианскую религию», как выражались в Ориенвилле. Одни думали, что этими путями Ориенвилль быстро двигается вперед, прогрессирует, а другие, последние могикане свободолюбия и по­читатели погибавшей патриархальности, громко, не опасаясь да­же никаких «мер устрашения и водворения», кричали, что Ориен­вилль шел назад, пятился, как рак, что при такой регрессии он скоро очутится в первобытном состоянии.
Одни говорили (и это люди, которым жизнь много обеща­ла):
–  Смирись и покоряйся... Зорко следи за пальцем суб-префектов и полисменов, указующих путь, и благо тебе будет, а то... ничего в волнах не будет видно.
Другие, люди второго разряда, бесшабашные, которые махну­ли рукой на всякого рода благоприобретения и покинули мечту о каких-либо мздах или даяниях, о наипаче случайных и безгреш­ных доходах и приобретениях,– кричали до хрипоты, невзирая даже на волосатые кулаки, рисовавшиеся в перспективе:
–  Да позвольте, позвольте господа!  Я, по-вашему, кто? – homo sapiens или homo quadrupedus?!  Я, кажется,  рассуждаю своим умом, и мне не нужен указательный  палец суб-префектов и Анпошей.. Пусть этот палец указует другим путь истины и самоотречения, а я homo sapiens!..
Но на этом и успокаивался, хотя все-таки невольно, даже про­тив собственной воли, выходило как-то так, что и он шел, куда указывал толстый палец суб - префекта. А он указывал или в ку­тузку или в туман!
Таков был характер современной внутренней жизни Ориен­вилля.
С этой стороной жизни Ориенвилля непосредственно слива­лась и другая – мэрия... О! Эта мэрия тоже достойна прослав­ления в своей деятельности, ее тоже приходится постоянно ука­зывать и отмечать в настоящей летописи.
Если жизнь Ориенвилля прогрессировала относительно внутренних порядков путем «водворения», «усмирения» и «приведе­ния в христианскую веру», вследствие коих ориенвиллец де­лался «тише воды и ниже травы» (кроме кабачка «Regardez-icj», где озверелая орава гуляк заставляла трепетать мирного посетителя), то в отношении внешних порядков, касавшихся уже мэрии, жизнь города не особенно прогрессировала... Мэрия, ка­залось, будто и суетилась, что-то делала, но, видимо, плохо у нее все клеилось. Все обыватели Ориенвилля видели ясно одно, что мэрия зачем-то копала улицы, а те расплывались во время дож­дей в целые болота, по которым плыви хоть на лодке и в кото­рых увязали извозчичьи лошади.
–  А, чтоб вас!.. Ведь и исправили же нам улицы, нечего ска­зать! – ругались возницы, лошади которых,    шлепая по грязи, обильно обдавали целым дождем жидких капель прохожих, при­зывавших за то хулу и на мэрию, и на копателей.
В сухое же время грязь обращалась в целые облака специфи­чески вонючей пыли, от которой днем задыхался обыватель... По­ливки улиц не полагалось... Не в большей исправности были и ис­торические тротуары, сделавшиеся сказкой во языцех.
Идет, бывало, ориенвиллец да поглядывает себе под ноги, как бы не провалиться и не сломать себе ногу в зияющих дырьях пли не свалиться с тротуара в обрыв около дома самого мэра, об­ставленного лесинами с основания Ориенвилля.
–  И с каких-то пор он строится! – размышлял обыватель, удваивая здесь свою осторожность.– Почитай, фундамент зало­жен еще при моем батюшке. Дивны дела...
И вдруг – трах! Провалился между лесинами. Прохожие, сжалившись, вытаскивали помятого обывателя, охающего от уши­бов, сожалели, сдабривали его комплименты собственными ва­риациями.
Но от этого, конечно, обывателю не было лучше, хотя он лю­безно раскланивался и, в свою очередь, клялся при случае ока­зать такую же услугу помогавшим.
Не было лучше и оттого, что среди жилых домов, как и встарь, преблагополучно существовали разные кузницы, литейные и т. п. нелегальные в городском районе мастерские. А таковые красовались не то чтобы где-нибудь в глухих местах города, в стороне от взоров «бдптелей», а в непосредственном соседстве с префектурой и мэрией. Мастерские эти, с одной стороны, дер­жали в невыразимом страхе соседних домовладельцев, опасав­шихся, чтобы их последние жилища не превратились в пепел от пламени и искр, выбрасываемых из труб, а с другой стороны, при­водили в отчаяние стуком молотов по звонким и гулким предме­там. В это время соседнему обывателю казалось, что сам Плутон со всеми своими подмастерьями кует громы для самого Зевса...
–  Гу-у!.. Гу-у!..– раздавалось днями и ночами в его ушах. Голова трещала у него от гула, он ходил, словно шальной... Идет обыватель жаловаться в мэрию или префектуру.
–  Помилуйте,– говорит он,– голова скоро треснет от этого стука. Ночи не сплю... А тут еще, глядишь, и последнее убежище сгорит!..
–  Ничего,– успокаивали его там,– не лопнет голова и, авось, не сгорите... А кузнеца тронуть нельзя – пускай кует хоть на са­мом проспекте Эклер: он вне общих требований и обязательных постановлений...
Обыватель сокрушенно пожимал плечами и спрашивал себя: «Что же это? Для чего же эти разные «постановления», кажется, для порядка?..
А в это время еще сильнее раздавалось: «Гу-у!.. Гу-у!.. Тррр!.. Тррр!..» Трубы же мастерских выбрасывали огонь, словно мифи­ческие драконы из своей пасти...
Не в меньшей тревоге обретался и квартиронаниматель. С ним не церемонились. Домовладелец, видя, что с наплывом народа спрос на квартиры быстро увеличивался, смекнул и, чтобы увели­чить сумму кортомной платы, прибегал к разным ухищренным способам расширить помещение в своем доме, который иногда был уже близок к разрушению. Для этого он то надстраивал свер­ху нечто вроде мансарды или голубятни, то пристраивал сбоку нечто вроде курятника, то подкапывал снизу какое-то подполье или погреб, предназначавшиеся для жилья. При всех этих опера­циях домовладелец руководствовался исключительно собственной смекалкой, презирая какие бы то ни было указания архитектора, хотя бы ради предосторожности. Поэтому бывало так, что вдруг дом, иногда двухэтажный, подкопанный снизу, висел на воздухе, как сказочный замок или сад Семирамиды, подпираемый одним столбиком. Пол квартиранта просвечивал и угрожал провалить­ся, а потому он в тревоге каждый раз выбегал на улицу и посмат­ривал на дом, висевший в воздухе, и на работу землекопов и го­ворил тревожно:
–  А ведь, ей-богу, дом-то рухнет!.. И мне могила, и всему «ноеву ковчегу» могила... А дом-то какой веселый!.. Веселей, чем на свадьбе у ведьм, когда они подвыпьют да разойдутся... И то­пот, и визжанье, и чего-то, чего только нет!..
И действительно, в те времена были и такие дома, куда ску­чивалась веселая молодежь, искавшая применения своей уда­ли...
Но когда такой тревожный квартиронаниматель указывал пре­фектуре на это безобразие, последняя отвечала:
–  Э, полноте!.. Не провалился же еще!.. Чего же заранее тре­вожиться!..
И от этого не было легче квартиранту, почему порою ночью он вскакивал, выбегал на улицу и в тревоге кричал:
–  Sauve qui peut!.. Спасайся, кто может!..
На крик этот являлся блюститель общественной тишины Анпош и опять внушительно тряс перед носом беспокойного обыва­теля указательным пальцем своей загребистой, жилистой руки, приговаривая:
– Ты чего же это нарушаешь общественную тишину и все­ляешь напрасную тревогу? Дом еще стоит. Свалится, ну тогда и протокол составим... А чтобы ты был покоен, в этом разе – je vous prie! – И указательный палец его опять тыкал по направле­нию   дома   egalite   et   fraternite...
Да, в то приснопамятное время порядок поддерживался стро­го и неукоснительно...