Сыро, серо, туманно... Дождь моросит, как сквозь частое сито... Плывут капли этого дождя по оконным стеклам медленно, словно слезы по щекам тихо плачущего человека. И эта тоску наводящая погода тянется третью неделю, и, кажется, не предвидится ей конца... Туман одел своей пеленой всю бухту с гористыми берегами, весь город, проникает своей сыростью в квартиры, где покрывает плесенью все, чего достигает. Кажется, плесневеет от этого тумана и самая душа обывателя, грустящего в своей квартире.
И посмотрит этот обыватель в окно на улицу,– а там та же классическая грязь, по которой уныло плетутся извозчичьи клячи. По расшатавшимся тротуарам сосредоточенно бредут пешеходы под зонтиками. Не слышно обычных выкрикиваний манз-разносчиков: «алехов», «ягд», «ябык», «чертслив» и других заморских гнилых, донельзя загрязненных фруктов. Даже продавцы овощей и те попрятались в своих фанзах, вследствие чего домовитые хозяйки, подобрав свое платье и изрекая хулу на погоду понтируют на базар, предвидя отлично, что там еще грязнее, чем на улице... Скоро ли все это кончится? Хотя бы проблеск солнца, чтобы эта мрачная природа на время просияла! А то хандра, невыносимо тяжелая хандра давит грудь кошмаром, надрывает сердце и нагоняет темные, безотрадные думы...
– Экий мерзопакостный день! – воскликнул Перекатов, подходя к окну своей маленькой квартирки.– Вот тут еще удивляются, отчего у нас такой процент самоубийств! Как при такой погоде не застрелиться, или не спиться, или с ума не сойти?!
– Нет, брат, тут причина не одна «мерзопакостная» погода, а нечто еще иное,– сказал товарищ Перекатова, лежа на его кровати с запрокинутыми за голову руками и сосредоточенно глядя в потолок.
Это был Ремнев. Ремнев и Перекатов были товарищами и одних почти лет, около тридцати пяти каждому. Первый был блондин с темнорусой бородкой, а второй совершенный брюнет, с несколько южным типом лица. Ремнев Перекатова называл оптимистом, а Перекатов Ремнева называл пессимистом. Оба вечно искали места, вечно надеялись, что и им когда-нибудь улыбнется счастье, и на их улице будет праздник, вечно спорили о высоких материях и грустили вместе, когда терпели «фиаско» в погоне за местом.
– А какие это еще такие иные причины? – повернулся к Ремневу Перекатов с заложенными в карманы брюк руками.
– А такие, которые и тебе очень хорошо известны...
– Именно?..– Перекатов заходил по комнате, собираясь слушать.
– Именно те, с которыми ты сам ведешь нескончаемую бесполезную борьбу, грозящую тебе полным поражением... Послушай, Перекатов! – при этом Ремнев повернулся на локте к Перекатову и заговорил.
– Послушай, Перекатов! Ведь ты даже и не оптимист, в конце концов, а просто Дон-Кихот Ламанчский.– Ремнев даже присел на кровати.– Ведь ты пойми же, что завел борьбу с ветряными мельницами с картонным мечом и воображаешь, что ударами этого меча ты разрубаешь маховые крылья могучего колеса... Брось ты, пожалуйста, все это и будь благоразумным... Сложи свое картонное оружие и...
Ремнев снова бросился на постель...
– Ну, ну?.. Договаривай, пожалуйста!.. Что-то я не слыхивал от тебя подобных идей... И?..– переспросил Перекатов.
Слово «идей» Перекатов особенно подчеркнул.
– И... брось писать,– сказал с интонацией Ремнев.
– То есть как? – изумился Перекатов.
– А так: возьми своп перо и чернила и выбрось их через окно вон на улицу, а там: «Скинь-ка шапку, скинь-ка шапку да пониже поклонись!» – знаешь песенку? Или: «Если хочешь быть в чести – польсти, мой друг, польсти!» – А это – конфектная мораль и очень мудрая, заметь...
– Ого! Давно ли ты стал проповедником молчалинской морали?
– С тех пор, как вечный судия мне дал разум Ремнева...
– Но шутки в сторону! Ведь ты своим писанием раздражаешь против себя людей, которые могут быть тебе полезными... Ты вот говоришь, что тебе иногда доставляет невыразимое удовольствие, когда ты на кончике своего пера подденешь какого-нибудь негодяя и нравственного урода... Но доставляет ли тебе то же удовольствие, когда ты в то же время терпишь материальные лишения и пути к более сносному существованию, чем вот сейчас, тебе все позаказаны?.. Я полагаю, положение не из важных?..
Перекатов ходил молча и словно что-то соображал.
– Так как же? – переспросил Ремнев.
– Что же я тебе отвечу? – сказал Перекатов, расхаживая с понурой головой.– Материальные лишения – вещь далеко не из приятных...– Но вдруг он оживился, вскинул голову и почтя вскрикнул:
– А все-таки я предпочитаю нравственное удовлетворение и все материальные невзгоды до тех пор, пока в силах их переносить!! Да нет!.. Не то, и это – не то! – махнул рукой Перекатов.– Эти материальные лишения – нуль, ничто в сравнении с тем, когда тебя молва оравы людей, задетых за живое, начинает чернить систематически, не разбираясь в средствах, когда эти озлобленные люди забрасывают тебя, совершенно невинного, грязью, клевещут на тебя, распускают бабьи сплетни – вот что горько и обидно, вот что может человека довести до отчаяния и падения духа. Этих людей – сплетников и чернителей – слушают и верят им, их изречения считаются не подлежащими никакому сомнению, никакой проверке – и приговор над тобой, самый беспощадный и в то же время самый бесстыдный, бесповоротно произнесен... Но боже мой! Если бы у этих слушателей хотя на мгновенье явилось желанье вопросить себя: кто же они-то сами, эти хулители? И если бы при этом заглянули глубже, критически в их собственные души, то с ужасом увидели бы, что эти их души чернее эфиопа, и с омерзением отвернулись бы от них. Они убедились бы тогда, что хулители эти давно уже потеряли репутацию всякой порядочности и что руку им можно протягивать только с нескрываемым омерзением... А между тем, как говорят, на жизненном пиру люди эти прут все вперед и вперед, отвоевывая себе самым беззастенчивым путем лучшие лакомые куски, калеча и давя на пути честных тружеников... Наконец, они добираются до капральской палки, до золотого тельца и, воссевши на место, захваченное позорным путем, потрясают этой палкой и ждут к себе паломников!..
– Ну, брат, ты опять, Перекатов, зарапортовался! Тебя, видно, опять погода расстроила... Лучше уж замолчим, а то твои нервы разошлись...
Перекатов, действительно замолчав, тяжело вздохнул и нервно шагал по диагонали своей квартиры в то время, как Ремнев лежал в том же положении с запрокинутыми за голову руками.
Молчание длилось не более пяти минут.
– Ха-ха! – вдруг нервно захохотал Перекатов, прерывая тем первый молчание.– Смешно, право! Ведь еще за школьной скамьей нам толкуют о каких-то идеалах, о стремлении к правде и добру, о честности и бескорыстии, о том, что нужно бороться против зла. Говорят нам это устно и учителя, и читаем о том же в хороших книгах, а между тем люди, которые впервые вступают в жизнь, одухотворенные этими идеями, получают самые чувствительные толчки на первых же порах...
– Пошла писать губерния! – пробурчал Ремнев и повернулся на кровати спиною к Перекатову.
– Вы – сумасброд,– продолжал между тем свой монолог Перекатов.– Вы – отсталый, вы – непрактичны в жизни, вы не умеете идти с веком. Пользуйтесь всеми благами жизни, а не парите в области несбыточных желаний.– Вот те фразы, которые раздаются вокруг изумленного новичка. Приходит он потом в ужас, когда вдруг эти возгласы слышатся даже из уст бывших его учителей, напутствовавших его из школы в жизнь. И стоит он ошеломленный, как обухом, и не знает, что ему делать: изречь ли проклятье всему тому, на чем он воспитался и с чем вышел вжизнь, и идти «с веком» к золотому тельцу окольными путями, сохранив в себе лишь один алчный аппетит, или же, ревниво оберегая свои излюбленные идеи, почерпнутые вначале, идти по прямой дороге, сохранив в себе столько честности и гражданского мужества, чтобы предметы называть своим именем: зло называть злом, добро – добром, вора – вором, мерзавца – мерзавцем...
– А в кутузку не хочешь? – проронил иронически Ремнев.
– Нет, брат, к чему эта неуместная ирония? Ведь ты сам воспитывался в той же alma mater, где и я, зачем же, следовательно, ты ерундишь?.. Ведь ты, кажется мне, сейчас сказал, чтобы я бросил свое картонное оружие – перо и перестал бы писать,– так, кажется?
Перекатов остановился над Ремневым.
– Да... я...– буркнул Ремнев.
– Ну, вот!..– Перекатов снова заходил.– А не ты ли еще так недавно восторженно повторял стереотипные фразы о великом мировом значении гласности и особенно в форме периодической печати? Не ты ли сам, своими устами, повторяя больше чужие, чем свои мысли, пророчил великую будущность этой печати в мировом прогрессе? Не ты ли сам громил так недавно произвол, самоуправство, ложь в газетах «Куда лезешь?» и «Назад»? Не ты ли сам, всем своим умственным существом призывал преследовать зло во всех его формах? Не ты ли сам сознавал, что такое преследование не обойдется без жертв, к которым нужно быть всегда готовым?
– Какие такие жертвы?! Не надо жертв!.. Долой жертвы! К чему они? – проговорил Ремнев.
– Но ведь это были тогда твои же собственные слова, с которыми и я согласен... Согласен и с теми, которые ты сейчас сказал. И верно: к чему жертвы?.. Не нужно жертв!..
– Не нужно жертв! – проговорил еще раз Перекатов словно-про себя и молча продолжал расхаживать...
И почему-то ему припомнились несколько его товарищей, когда-то таких же «оптимистов», как он, говоривших громкие фразы и, по-видимому, шедших по честной, бескорыстной стезе. Один из них, подававший надежды, вскоре плюнул на свои идеи и, поняв «дух века», очутился у подножия «фортуны», предварительно пройдя в передних золотых тельцов и юпитеров полную школу лакейства. Другой тоже сделал такую диверсию, что Перекатов не знал, курит ли товарищ его фимиам подлости или стоит за правду и справедливость, и этот тоже очутился в объятиях у «фортуны», а третий...
«И все ведь теперь глумятся надо мной, что я не практичен, что не иду я с веком, что «не обеспечил еще себя ничем», что «не позаботился о «черном дне», что... Словом, что не умею принести в жертву те идеи, которыми я до сих пор воодушевлен... Но эти соболезнователи, которые жалеют меня в моем неприглядном материальном состоянии,– спрашивали ли меня: завидую ли я их положению и желал ли бы я достигнуть того же сравнительного счастья теми же путями, какими они дошли до него? Нет... Но если бы спросили, я им ответил бы: нет, господа, пользуйтесь добытым вами условным счастьем сами, но не требуйте от меня тяжких жертв... Я не завидую вам... Да, не надо таких жертв!.. Не нужно их!» – повторял Перекатов про себя, шагая задумчиво по комнате в то время, когда Ремнев на его кровати давно уже похрапывал...
– Но если не надо жертв, то как быть? – задал он себе мысленно вопрос, остановясь задумчиво перед окном и смотря на улицу... А там, за окном,– та же слякоть, тот же пасмурный день туман, окутавший весь город, те же извозчичьи клячи, шлепавшие по уличной грязи, те же унылые пешеходы и те же капли мелкого дождя, медленно сползавшие по стеклу, как слезы по щекам тихо плачущего человека...