logo

М О Я    О С Е Т И Я



В ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ
(Рассказ)

Сыро, серо, туманно... Дождь моросит, как сквозь частое си­то... Плывут капли этого дождя по оконным стеклам медленно, словно слезы по щекам тихо плачущего человека. И эта тоску наводящая погода тянется третью неделю, и, кажется, не предви­дится ей конца... Туман одел своей пеленой всю бухту с гористы­ми берегами, весь город, проникает своей сыростью в квартиры, где покрывает плесенью все, чего достигает. Кажется, плесневеет от этого тумана и самая душа обывателя, грустящего в своей квартире.
И посмотрит этот обыватель в окно на улицу,– а там та же классическая грязь, по которой уныло плетутся извозчичьи кля­чи. По расшатавшимся тротуарам сосредоточенно бредут пеше­ходы под зонтиками. Не слышно обычных выкрикиваний манз-разносчиков: «алехов», «ягд», «ябык», «чертслив» и других за­морских гнилых, донельзя загрязненных фруктов. Даже продав­цы овощей и те попрятались в своих фанзах, вследствие чего до­мовитые хозяйки, подобрав свое платье и изрекая хулу на пого­ду понтируют на базар, предвидя отлично, что там еще грязнее, чем на улице... Скоро ли все это кончится? Хотя бы проблеск солнца, чтобы эта мрачная природа на время просияла! А то хандра, невыносимо тяжелая хандра давит грудь кошмаром, на­дрывает сердце и нагоняет темные, безотрадные думы...
–  Экий мерзопакостный день! – воскликнул Перекатов, под­ходя к окну своей маленькой квартирки.– Вот тут еще удивля­ются, отчего у нас такой процент самоубийств!  Как при такой погоде не застрелиться, или не спиться, или с ума не сойти?!
–  Нет, брат, тут причина не одна «мерзопакостная» погода, а нечто еще иное,– сказал товарищ Перекатова, лежа на его кровати с запрокинутыми за голову руками и сосредоточенно гля­дя в потолок.
Это был Ремнев. Ремнев и Перекатов были товарищами и од­них почти лет, около тридцати пяти каждому. Первый был блон­дин с темнорусой бородкой, а второй совершенный брюнет, с не­сколько южным типом лица. Ремнев Перекатова называл опти­мистом, а Перекатов Ремнева называл пессимистом. Оба вечно искали места, вечно надеялись, что и им когда-нибудь улыбнет­ся счастье, и на их улице будет праздник, вечно спорили о высо­ких материях и грустили вместе, когда терпели «фиаско» в пого­не за местом.
–  А какие это еще такие иные причины? – повернулся к Ремневу Перекатов с заложенными в карманы брюк руками.
–  А такие, которые и тебе очень хорошо известны...
–   Именно?..– Перекатов заходил по комнате, собираясь слу­шать.
–  Именно те, с которыми ты сам ведешь нескончаемую бес­полезную борьбу, грозящую тебе полным поражением... Послу­шай, Перекатов! – при этом Ремнев повернулся на локте к Перекатову и заговорил.
–  Послушай, Перекатов! Ведь ты даже и не оптимист, в конце концов, а просто Дон-Кихот Ламанчский.– Ремнев даже при­сел на кровати.– Ведь ты пойми же, что завел борьбу с ветряными мельницами с картонным мечом и воображаешь, что уда­рами этого меча ты разрубаешь маховые крылья могучего коле­са... Брось ты, пожалуйста, все это и будь благоразумным... Сложи свое картонное оружие и...
Ремнев снова бросился на постель...
–  Ну, ну?.. Договаривай, пожалуйста!.. Что-то я не слыхи­вал от тебя подобных идей... И?..– переспросил Перекатов.
Слово «идей» Перекатов особенно подчеркнул.
–  И... брось писать,– сказал с интонацией Ремнев.
–  То есть как? – изумился Перекатов.
–  А так: возьми своп перо и чернила и выбрось их через ок­но вон на улицу, а там: «Скинь-ка шапку, скинь-ка шапку да по­ниже поклонись!» – знаешь песенку? Или: «Если хочешь быть в чести – польсти, мой друг, польсти!» – А это – конфектная мо­раль и очень мудрая, заметь...
–  Ого! Давно ли ты стал проповедником молчалинской мо­рали?
–  С тех пор, как вечный судия мне дал разум Ремнева...
–  Но шутки в сторону! Ведь ты своим писанием раздража­ешь против себя людей, которые могут быть тебе полезными... Ты вот говоришь, что тебе иногда доставляет невыразимое удоволь­ствие, когда ты на кончике своего пера подденешь какого-нибудь негодяя и нравственного урода... Но доставляет ли тебе то же удовольствие, когда ты в то же время терпишь материальные ли­шения и пути к более сносному существованию, чем вот сейчас, тебе все позаказаны?.. Я полагаю, положение не из важных?..
Перекатов ходил молча и словно что-то соображал.
–  Так как же? – переспросил Ремнев.
–  Что же я тебе отвечу? – сказал Перекатов, расхаживая с понурой головой.– Материальные лишения – вещь далеко не из приятных...– Но вдруг он оживился, вскинул    голову и почтя вскрикнул:
–  А все-таки я предпочитаю нравственное удовлетворение и все материальные невзгоды до тех пор, пока в силах их перено­сить!! Да нет!.. Не то, и это – не то! – махнул рукой Перека­тов.– Эти материальные лишения – нуль, ничто в сравнении с тем, когда тебя молва оравы людей, задетых за живое, начинает чернить систематически, не разбираясь в средствах, когда эти оз­лобленные люди забрасывают тебя, совершенно невинного, гря­зью, клевещут на тебя, распускают бабьи сплетни – вот что горь­ко и обидно, вот что может человека довести до отчаяния и паде­ния духа. Этих людей – сплетников и чернителей – слушают и верят им,  их  изречения считаются  не подлежащими  никакому сомнению, никакой проверке – и приговор над тобой, самый беспощадный и в то же время самый бесстыдный, бесповоротно про­изнесен... Но боже мой! Если бы у этих слушателей хотя на мгно­венье явилось желанье вопросить себя: кто же они-то сами, эти хулители? И если бы при этом заглянули глубже, критически в их собственные души, то с ужасом увидели бы, что эти их души чернее эфиопа, и с омерзением отвернулись бы от них. Они убе­дились бы тогда, что хулители эти давно уже потеряли репута­цию всякой порядочности и что руку им можно протягивать толь­ко с нескрываемым омерзением... А между тем, как говорят, на жизненном пиру люди эти прут все вперед и вперед, отвоевывая себе самым беззастенчивым путем лучшие лакомые куски, кале­ча и давя на пути честных тружеников... Наконец, они добирают­ся до капральской палки, до золотого тельца и, воссевши на ме­сто, захваченное позорным путем, потрясают этой палкой и ждут к себе паломников!..
–  Ну, брат, ты опять, Перекатов, зарапортовался! Тебя, видно, опять погода расстроила... Лучше уж замолчим, а то твои нервы разошлись...
Перекатов, действительно замолчав, тяжело вздохнул и нерв­но шагал по диагонали своей квартиры в то время, как Ремнев лежал в том же положении с запрокинутыми за голову руками.
Молчание длилось не более пяти минут.
–  Ха-ха! – вдруг нервно захохотал Перекатов, прерывая тем первый молчание.– Смешно, право! Ведь еще за школьной ска­мьей нам толкуют о каких-то идеалах, о стремлении к правде и добру, о честности и бескорыстии, о том, что нужно бороться про­тив зла. Говорят нам это устно и учителя, и читаем о   том же в хороших книгах, а между тем люди, которые впервые вступают в жизнь, одухотворенные этими идеями, получают самые чувст­вительные толчки на первых же порах...
–  Пошла писать губерния! – пробурчал Ремнев и повернул­ся на кровати спиною к Перекатову.
–  Вы – сумасброд,– продолжал между    тем свой монолог Перекатов.– Вы – отсталый, вы – непрактичны в жизни, вы не умеете идти с веком. Пользуйтесь всеми благами жизни, а не па­рите в области несбыточных желаний.– Вот те фразы, которые раздаются вокруг изумленного новичка.    Приходит он потом в ужас, когда вдруг эти возгласы слышатся даже из уст бывших его учителей, напутствовавших его из школы в жизнь. И стоит он ошеломленный, как обухом, и не знает, что ему делать: изречь ли проклятье всему тому, на чем он воспитался и с чем вышел вжизнь, и идти «с веком» к золотому тельцу окольными путями, сохранив в себе лишь один алчный аппетит, или же, ревниво обе­регая свои излюбленные идеи, почерпнутые вначале, идти по прямой дороге, сохранив в себе столько честности и гражданского мужества, чтобы предметы называть своим именем: зло назы­вать злом, добро – добром, вора – вором, мерзавца – мерзав­цем...
–  А в кутузку не хочешь? – проронил   иронически Ремнев.
–  Нет, брат, к чему эта неуместная ирония? Ведь ты сам воспитывался в той же alma mater, где и я, зачем же, следователь­но, ты ерундишь?.. Ведь ты, кажется мне, сейчас сказал, чтобы я бросил свое картонное оружие – перо и перестал бы писать,– так, кажется?
Перекатов остановился над Ремневым.
–  Да... я...– буркнул Ремнев.
–  Ну, вот!..– Перекатов снова  заходил.– А не ты ли еще так недавно восторженно повторял стереотипные фразы о вели­ком мировом значении гласности и особенно в форме периоди­ческой печати? Не ты ли сам, своими устами, повторяя больше чужие, чем свои мысли, пророчил великую будущность этой пе­чати в мировом прогрессе? Не ты ли сам громил так недавно про­извол, самоуправство, ложь в газетах «Куда лезешь?» и «Назад»? Не ты ли сам, всем своим умственным существом призывал пре­следовать зло во всех его формах? Не ты ли сам сознавал, что такое преследование не обойдется без жертв, к которым нужно быть всегда готовым?
– Какие такие жертвы?! Не надо жертв!..    Долой жертвы! К чему они? – проговорил Ремнев.
–  Но ведь это были тогда твои же собственные слова, с ко­торыми и я согласен... Согласен и с теми, которые ты сейчас ска­зал. И верно: к чему жертвы?.. Не нужно жертв!..
–  Не нужно жертв! – проговорил еще раз Перекатов словно-про себя и молча продолжал расхаживать...
И почему-то ему припомнились несколько его товарищей, ког­да-то таких же «оптимистов», как он, говоривших громкие фра­зы и, по-видимому, шедших по честной, бескорыстной стезе. Один из них, подававший надежды, вскоре плюнул на свои идеи и, по­няв «дух века», очутился у подножия «фортуны», предварительно пройдя в передних золотых тельцов и юпитеров полную школу лакейства. Другой тоже сделал такую диверсию, что Перекатов не знал, курит ли товарищ его фимиам подлости или стоит за правду и справедливость, и этот тоже очутился в объятиях у «фортуны», а третий...
«И все ведь теперь глумятся надо мной, что я не практичен, что не иду я с веком, что «не обеспечил еще себя ничем», что «не позаботился о «черном дне», что... Словом, что не умею принести в жертву те идеи, которыми я до сих пор воодушевлен... Но эти соболезнователи, которые жалеют меня в моем неприглядном ма­териальном состоянии,– спрашивали ли меня: завидую ли я их положению и желал ли бы я достигнуть того же сравнительного счастья теми же путями, какими они дошли до него? Нет... Но если бы спросили, я им ответил бы: нет, господа, пользуйтесь добытым вами условным счастьем сами, но не требуйте от меня тяжких жертв... Я не завидую вам... Да, не надо таких жертв!.. Не нужно их!» – повторял Перекатов про себя, шагая задумчиво по комнате в то время, когда Ремнев на его кровати давно уже похрапывал...
– Но если не надо жертв, то как быть? – задал он себе мыс­ленно вопрос, остановясь задумчиво перед окном и смотря на улицу... А там, за окном,– та же слякоть, тот же пасмурный день туман, окутавший весь город, те же извозчичьи клячи, шле­павшие по уличной грязи, те же унылые пешеходы и те же капли мелкого дождя, медленно сползавшие по стеклу, как слезы по щекам тихо плачущего человека...