logo

М О Я    О С Е Т И Я



ИЗ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ НА ВОСТОКЕ
(Стряпчий)

Великанов оставлял Край Тьмы, и население его сознавало вполне, что оно лишается в лице его полезного человека. Он был энергичным борцом против массы злоупотреблений, и этим Вели­канов снискал к себе всеобщую симпатию. Но не успев осущест­вить свои заветные идеи в этом крае, он сделался жертвой доносов и интриг,– и вот теперь он покидает Край Тьмы. Признатель­ное население сделало ему накануне отъезда прекрасный ужин на вольном воздухе, на поросшем дубняком берегу реки Осетрин­ной. Ужин только что кончился, и говорливая публика разбре­лась по дорожкам, освещенным японскими фонарями, тщетно боровшимися со светом полной луны, величественно совершавшей свой вечный путь, на этот раз по безоблачному синему небу. Тут была вся соль местного общества. Веселый говор, перемешанный с раскатистым смехом, носился по ночному воздуху. Две какие-то дамы особенно громко хохотали от не особенно скромных острот своего молодого кавалера, рассыпавшегося пред ними что называется мелким бесом. Поощряемый этим задушевным сме­хом своих дам, он сыпал им нескончаемый запас своих баналь­ных острот, что, по-видимому, нравилось дамам, заалевшимся от выпитого за ужином лишнего бокала шампанского. А тут еще та­кой поэтический вечер! Около стола толпилось еще несколько мужчин, и пред ними стояло несколько бутылок вина. Разговор шел о Великанове, припоминались добрые дела, сделанные им для Края Тьмы, и, в общем выражалось глубокое сожаление, что он уезжает. Вдруг среди всего говора и шума пронесся чей-то зычный голос:
–  А ты, шельма, сам воруешь каждый год пятнадцать тысяч серебряной монетой, и тебе ничего?!
Это кричал местный стряпчий, геркулесовская фигура которо­го стояла пред приземистой особой в синих очках. Толстый указа­тельный палец правой руки стряпчего выделывал около носа од­ной особы такие эволюции, что зацепи хотя слегка этот палец нос особы, последний отлетел бы от лица, как пожелтелый лист, сор­ванный осенним ветром с ветки.
– Я знаю, ты воруешь пятнадцать тысяч! – продолжал гре­меть стряпчий, проделывая своим пальцем ту же опасную штуку пред носом особы.
Видевшие и слыхавшие все это словно застыли в картину, на­поминавшую ту, которою обыкновенно завершается «Ревизор», но с большими характерными деталями.
–  Замолчите же вы, наконец! – опомнился кто-то из толпы,– вы оскорбляете нас всех! Замолчите, иначе слетите в овраг!..
Но стряпчий-великан кинул в сторону угрожавшего такой убийственный взгляд, что тот как-то робко попятился назад, слов­но виноватый, а стряпчий твердой, самоуверенной походкой ос­тавил изумленную толпу.
–  Оставьте его!.. Оставьте,– лепетала между тем каким-то упавшим голосом особа,– я с ним сам разделаюсь...– По-види­мому, особе хотелось прекратить разговор о случившемся, но сенсация была настолько сильна, что публика разбилась на кучки и стала варьировать факт и так и сяк, причем, конечно, стряпчему предрекали неминуемую гибель, а одна дама просто взвизгнула:
– Да его надо просто повесить завтра же!..
О слабые создания!..
Но прошел месяц, еще месяц, а стряпчий все еще цел. Нако­нец он перевелся в какое-то другое место, где, говорят, живет спокойно и о прошлом даже позабыл, особа же получила другое, еще более крупное назначение. История эта канула в Лету.

Ревизия

Завтрак, устроенный Козлятникову, отличался особенной изысканностью блюд, вин и декораций палаток, в которых были сервированы столы для завтрака. Козлятников – известный лю­битель хороших завтраков, обедов и ужинов и охотник поиграть в «генерала». Кажется, что для него ничто другое не имеет столько прелести,– даже ни вино, ни прекрасный пол,– как кар­ты. Он всегда и всюду встречал обильные обеды, ужины, завтра­ки, на которых он очень много говорил речей с пенящимся бока­лом в руке, взывал о помощи к угнетенным, признавал святость справедливости и изрыгал негодование на произвол. Но все это были слова, слова и слова, ибо под носом его делались самые вопиющие дела, которых он или не хотел видеть из опасения по­тревожить человека своей партии, или при которых в такие ми­нуты ему втирали, что называется, другие очки, взамен тех оч­ков, которые он носил. Результат всего этого, конечно, был пла­чевный...
Завтрак только что кончился. Все сидят за карточными стола­ми, и даже те, которые не играют в «генерала», сели играть в сту­калку с единственной дамой, чтобы угодить, с одной стороны, «особе», а с другой – посидеть около хорошенькой женщины. И действительно, дама эта была красивая, с великолепными фор­мами. На высокой груди ее был приколот какой-то пунцовый цве­ток, который горел особенно ярко на черном фоне ее изящного платья. Щечки ее горели полным румянцем, и трудно было ре­шить, что ярче – эти ли ее щечки, разгоревшиеся отчасти от вы­питого вина, или пунцовый цветок, трепетавший на ее высокой груди. Впрочем, может быть, здесь помогали и румяна хорошей фабрикации. Белокурая коса ее падала ей на спину а 1а Наяда, а на лоб сдвигалась маленькая прядь волос, будто упавших нена­роком, что придает еще больше привлекательности ее лицу. «Но вечная ошибка мужчин состоит в том,– говорит Захер-Мазох,– что красивую внешность женщины они принимают за отражение ее внутренней прелести и поэзию, окружающую ее образ». Увы! Этот внешний блеск красоты нашей героини далеко не гармони­ровал с ее интеллектуальной стороной. Замечательно, что это оп­равдывается в жизни сплошь и рядом, и приходится убеждаться, что ум с красотою у женщин редко соединяются вместе. Впрочем, сказать и то, что обладательницы счастливой наружности и не нуждаются весьма часто в уме и развитии, так как для некото­рых они лишь лишнее бремя, лишняя обуза при обаятельной внешности. Да и мужчины относятся к таким особам часто слепо, так как при виде их красоты собственный рассудок их нередко помрачается окончательно, видя в них одно только совершенство. Но когда настает пора «холодного рассудка», ну, тогда этот ореол совершенства всегда теряет свой блеск и значение. Этот опыт в большинстве случаев бывает запоздалый.
Играющие в «генерала» перебрасываются незначительными отрывочными фразами, зато за столом, где идет стукалда, слыш­ны и смех, и шумный говор после каждого крупного ремиза или неудачного хода. Присутствие хорошенькой женщины, по-види­мому, шевелит старых ловеласов.
–  Ах, какой прекрасный цветок у вас на груди,– слюнявит один из играющих с почтенной лысиной и в пенсне на носу. Он кидает нескромный взгляд не то на ее роскошные формы, не то­на пунцовый цветок.
–  Не правда ли? – щебечет она...– Нравится вам?.. Хотите, подарю? – и она, не ожидая согласия растаявшего старичка, вка­лывает ему свой цветок в петлицу его мундира. Счастливец сов­сем растерялся от такого неожиданного подарка, и в минуту бла­женного состояния он лепечет ей какую-то белиберду, в которой называет даму не то божественной, не то сиреной, не то анге­лом, не то коварным демоном...
–  Ха-ха-ха!..– закатывается дама.– Да полно вам! Куда вам уж любезничать?!– Старичок совсем опешил, и губы его слюня­вые как-то вытянулись от такой неожиданности.
–  Да бросьте, барыня, играть с этими мышиными жеребчи­ками! – раздался с третьего стола голос   Водочкина.– Вы еще, пожалуй, простудитесь...  (Дама, действительно, вздрагивала от набегавшего весеннего холодка). От этого    замечания лысины «мышиных жеребчиков» подернулись багровым  цветом, словно поверхности маленьких лужиц, на которые упал багряный луч заходящего солнца. Дама шаловливо погрозила пальцем Водочкину и снова принялась за игру. Партнер Водочкина делал ему разные знаки, причем корчился как-то странно, указывая глаза­ми на соседа – особу, которая явственно слышала слова Водоч­кина. Но последнему мимика партнера показалась столь комичною, что он даже фыркнул и сказал: «Чего корчитесь? Если горь­кую пилюлю вы проглотили, тогда запейте – вот ликер! – и он придвинул ему свою рюмку ликера.– И с чего это к нам ежегод­но наезжают. Что нужно видеть, не увидят, а вот напиться да покушать лишний раз сладко удается»,– продолжал резониро­вать тот же Водочкин, не обращая внимания на предупредитель­ный шепот своих партнеров...– Нет у меня рабской трусливости, как у других, пред особами, ну и говорю, что верно...
При этих речах лысина особы тоже окрасилась багряной за­рей, но особа ничего не сказала, а только обратилась к партне­ру вкрадчивым тоном:
– А вы, Никита Лукич, сходили бы с тройки – наверняка ос­тавили бы их без трех. У меня сам пять...– и пошла мудрая кар­точная терминология.
Ревизия назначена была на следующий день и сошла прекрас­но: впечатления великолепного завтрака еще были слишком све­жи, и особа поэтому не хотела подымать завесу, за которою скры­ваются темные «делишки» радушных гостеприимцев...

Черномор

Его звали все почему-то Черномором. Походил ли он на ска­зочного Черномора в «Руслане и Людмиле» Пушкина или нет – не знаю, но мой герой обладал длинной русой бородой, геморрои­дальным лицом, серыми глазами и небольшим ростом, а вообще невзрачным видом. И у моего Черномора были свои владения в Крае Тьмы, которые он объезжал ежегодно два раза, творя суд и расправу, причем в минуту гнева он потрясал своей длинной бородой, дергал ее немилосердно и наводил страх, подобно Юпи­теру, посылающему свои громы на подвластных ему божков. Его грозное слово производило не менее трепета в подчиненных, чем юпитерское «quos ego» на мифических богов. Самоуправство, произвол, к которым он привык с давних пор в своем Краю Тьмы, он ставил себе в принцип хорошего, образцового управления и пользовался ими, сколько душе угодно. Характера он был раз­дражительного, что значительно усугублялось еще его геморрои­дальным состоянием, и в разговоре не терпел возражений, любил, чтобы его речи выслушивались подчиненными с блаженной улыб­кой или с видом священнодействия. Отлично ладил с людьми, в которых нуждался, и в случае надобности умел им «втирать оч­ки» там, где нужно было, так что на его действия смотрели сквозь эти втертые очки; благодаря этому он в конце концов завоевал себе репутацию прекрасного, ни в чем не погрешимого деятеля.
На этот раз Черномор рассказывал о чем-то с обычной авторитетностью и в благодушном настроении пощипывал бороду своими пальцами с плоскими, всегда обгрызанными ногтями. Под­чиненные, по обыкновению, священнодействовали, слушая его ре­чи с подобострастной улыбкой, причем некоторые даже с разину­тыми ртами, словно лучшие малороссийские галушки и вареники: сами, готовые, влетали туда (т. е. в рот). Все было бы хорошо, если бы среди общей благоговейной тишины вдруг не раздался Голос Китоловова:
–  А позвольте спросить, Иван Черноморович, видали ли вы когда-нибудь локомотив или четырехэтажный дом? Вы обо всем говорите так авторитетно...
–  То есть как? – прервал дерзкого Черномор. Он побледнел, нижняя челюсть его тряслась, губы посинели, а глаза загорелись недобрым огоньком. И это было понятно: Черномор всю жизнь далее своего Края Тьмы нигде не был, и действительно, таких диковинок  он не видал. Поэтому изумленная публика ждала ро­ковой развязки, видя разгневанного Черномора, который словно окаменел, уставясь на вопрошавшего. Тот еще раз повторил свой вопрос.
–  Как же вы... смеете?!!
Спустя год после этого происшествия Китоловов шлялся в одном из уголков Края Тьмы без всякого занятия.
«И дернуло же меня задать этот нелепейший вопрос! – твердил он, печально глядя на носки своих продранных сапог, откуда выглядывали пальцы на цветущую майскую природу.– А локо­мотив и четырехэтажный дом всему виною... Еще причислили к; «вредным»... Э-эх, край!..»