Великанов оставлял Край Тьмы, и население его сознавало вполне, что оно лишается в лице его полезного человека. Он был энергичным борцом против массы злоупотреблений, и этим Великанов снискал к себе всеобщую симпатию. Но не успев осуществить свои заветные идеи в этом крае, он сделался жертвой доносов и интриг,– и вот теперь он покидает Край Тьмы. Признательное население сделало ему накануне отъезда прекрасный ужин на вольном воздухе, на поросшем дубняком берегу реки Осетринной. Ужин только что кончился, и говорливая публика разбрелась по дорожкам, освещенным японскими фонарями, тщетно боровшимися со светом полной луны, величественно совершавшей свой вечный путь, на этот раз по безоблачному синему небу. Тут была вся соль местного общества. Веселый говор, перемешанный с раскатистым смехом, носился по ночному воздуху. Две какие-то дамы особенно громко хохотали от не особенно скромных острот своего молодого кавалера, рассыпавшегося пред ними что называется мелким бесом. Поощряемый этим задушевным смехом своих дам, он сыпал им нескончаемый запас своих банальных острот, что, по-видимому, нравилось дамам, заалевшимся от выпитого за ужином лишнего бокала шампанского. А тут еще такой поэтический вечер! Около стола толпилось еще несколько мужчин, и пред ними стояло несколько бутылок вина. Разговор шел о Великанове, припоминались добрые дела, сделанные им для Края Тьмы, и, в общем выражалось глубокое сожаление, что он уезжает. Вдруг среди всего говора и шума пронесся чей-то зычный голос:
– А ты, шельма, сам воруешь каждый год пятнадцать тысяч серебряной монетой, и тебе ничего?!
Это кричал местный стряпчий, геркулесовская фигура которого стояла пред приземистой особой в синих очках. Толстый указательный палец правой руки стряпчего выделывал около носа одной особы такие эволюции, что зацепи хотя слегка этот палец нос особы, последний отлетел бы от лица, как пожелтелый лист, сорванный осенним ветром с ветки.
– Я знаю, ты воруешь пятнадцать тысяч! – продолжал греметь стряпчий, проделывая своим пальцем ту же опасную штуку пред носом особы.
Видевшие и слыхавшие все это словно застыли в картину, напоминавшую ту, которою обыкновенно завершается «Ревизор», но с большими характерными деталями.
– Замолчите же вы, наконец! – опомнился кто-то из толпы,– вы оскорбляете нас всех! Замолчите, иначе слетите в овраг!..
Но стряпчий-великан кинул в сторону угрожавшего такой убийственный взгляд, что тот как-то робко попятился назад, словно виноватый, а стряпчий твердой, самоуверенной походкой оставил изумленную толпу.
– Оставьте его!.. Оставьте,– лепетала между тем каким-то упавшим голосом особа,– я с ним сам разделаюсь...– По-видимому, особе хотелось прекратить разговор о случившемся, но сенсация была настолько сильна, что публика разбилась на кучки и стала варьировать факт и так и сяк, причем, конечно, стряпчему предрекали неминуемую гибель, а одна дама просто взвизгнула:
– Да его надо просто повесить завтра же!..
О слабые создания!..
Но прошел месяц, еще месяц, а стряпчий все еще цел. Наконец он перевелся в какое-то другое место, где, говорят, живет спокойно и о прошлом даже позабыл, особа же получила другое, еще более крупное назначение. История эта канула в Лету.
Ревизия
Завтрак, устроенный Козлятникову, отличался особенной изысканностью блюд, вин и декораций палаток, в которых были сервированы столы для завтрака. Козлятников – известный любитель хороших завтраков, обедов и ужинов и охотник поиграть в «генерала». Кажется, что для него ничто другое не имеет столько прелести,– даже ни вино, ни прекрасный пол,– как карты. Он всегда и всюду встречал обильные обеды, ужины, завтраки, на которых он очень много говорил речей с пенящимся бокалом в руке, взывал о помощи к угнетенным, признавал святость справедливости и изрыгал негодование на произвол. Но все это были слова, слова и слова, ибо под носом его делались самые вопиющие дела, которых он или не хотел видеть из опасения потревожить человека своей партии, или при которых в такие минуты ему втирали, что называется, другие очки, взамен тех очков, которые он носил. Результат всего этого, конечно, был плачевный...
Завтрак только что кончился. Все сидят за карточными столами, и даже те, которые не играют в «генерала», сели играть в стукалку с единственной дамой, чтобы угодить, с одной стороны, «особе», а с другой – посидеть около хорошенькой женщины. И действительно, дама эта была красивая, с великолепными формами. На высокой груди ее был приколот какой-то пунцовый цветок, который горел особенно ярко на черном фоне ее изящного платья. Щечки ее горели полным румянцем, и трудно было решить, что ярче – эти ли ее щечки, разгоревшиеся отчасти от выпитого вина, или пунцовый цветок, трепетавший на ее высокой груди. Впрочем, может быть, здесь помогали и румяна хорошей фабрикации. Белокурая коса ее падала ей на спину а 1а Наяда, а на лоб сдвигалась маленькая прядь волос, будто упавших ненароком, что придает еще больше привлекательности ее лицу. «Но вечная ошибка мужчин состоит в том,– говорит Захер-Мазох,– что красивую внешность женщины они принимают за отражение ее внутренней прелести и поэзию, окружающую ее образ». Увы! Этот внешний блеск красоты нашей героини далеко не гармонировал с ее интеллектуальной стороной. Замечательно, что это оправдывается в жизни сплошь и рядом, и приходится убеждаться, что ум с красотою у женщин редко соединяются вместе. Впрочем, сказать и то, что обладательницы счастливой наружности и не нуждаются весьма часто в уме и развитии, так как для некоторых они лишь лишнее бремя, лишняя обуза при обаятельной внешности. Да и мужчины относятся к таким особам часто слепо, так как при виде их красоты собственный рассудок их нередко помрачается окончательно, видя в них одно только совершенство. Но когда настает пора «холодного рассудка», ну, тогда этот ореол совершенства всегда теряет свой блеск и значение. Этот опыт в большинстве случаев бывает запоздалый.
Играющие в «генерала» перебрасываются незначительными отрывочными фразами, зато за столом, где идет стукалда, слышны и смех, и шумный говор после каждого крупного ремиза или неудачного хода. Присутствие хорошенькой женщины, по-видимому, шевелит старых ловеласов.
– Ах, какой прекрасный цветок у вас на груди,– слюнявит один из играющих с почтенной лысиной и в пенсне на носу. Он кидает нескромный взгляд не то на ее роскошные формы, не тона пунцовый цветок.
– Не правда ли? – щебечет она...– Нравится вам?.. Хотите, подарю? – и она, не ожидая согласия растаявшего старичка, вкалывает ему свой цветок в петлицу его мундира. Счастливец совсем растерялся от такого неожиданного подарка, и в минуту блаженного состояния он лепечет ей какую-то белиберду, в которой называет даму не то божественной, не то сиреной, не то ангелом, не то коварным демоном...
– Ха-ха-ха!..– закатывается дама.– Да полно вам! Куда вам уж любезничать?!– Старичок совсем опешил, и губы его слюнявые как-то вытянулись от такой неожиданности.
– Да бросьте, барыня, играть с этими мышиными жеребчиками! – раздался с третьего стола голос Водочкина.– Вы еще, пожалуй, простудитесь... (Дама, действительно, вздрагивала от набегавшего весеннего холодка). От этого замечания лысины «мышиных жеребчиков» подернулись багровым цветом, словно поверхности маленьких лужиц, на которые упал багряный луч заходящего солнца. Дама шаловливо погрозила пальцем Водочкину и снова принялась за игру. Партнер Водочкина делал ему разные знаки, причем корчился как-то странно, указывая глазами на соседа – особу, которая явственно слышала слова Водочкина. Но последнему мимика партнера показалась столь комичною, что он даже фыркнул и сказал: «Чего корчитесь? Если горькую пилюлю вы проглотили, тогда запейте – вот ликер! – и он придвинул ему свою рюмку ликера.– И с чего это к нам ежегодно наезжают. Что нужно видеть, не увидят, а вот напиться да покушать лишний раз сладко удается»,– продолжал резонировать тот же Водочкин, не обращая внимания на предупредительный шепот своих партнеров...– Нет у меня рабской трусливости, как у других, пред особами, ну и говорю, что верно...
При этих речах лысина особы тоже окрасилась багряной зарей, но особа ничего не сказала, а только обратилась к партнеру вкрадчивым тоном:
– А вы, Никита Лукич, сходили бы с тройки – наверняка оставили бы их без трех. У меня сам пять...– и пошла мудрая карточная терминология.
Ревизия назначена была на следующий день и сошла прекрасно: впечатления великолепного завтрака еще были слишком свежи, и особа поэтому не хотела подымать завесу, за которою скрываются темные «делишки» радушных гостеприимцев...
Черномор
Его звали все почему-то Черномором. Походил ли он на сказочного Черномора в «Руслане и Людмиле» Пушкина или нет – не знаю, но мой герой обладал длинной русой бородой, геморроидальным лицом, серыми глазами и небольшим ростом, а вообще невзрачным видом. И у моего Черномора были свои владения в Крае Тьмы, которые он объезжал ежегодно два раза, творя суд и расправу, причем в минуту гнева он потрясал своей длинной бородой, дергал ее немилосердно и наводил страх, подобно Юпитеру, посылающему свои громы на подвластных ему божков. Его грозное слово производило не менее трепета в подчиненных, чем юпитерское «quos ego» на мифических богов. Самоуправство, произвол, к которым он привык с давних пор в своем Краю Тьмы, он ставил себе в принцип хорошего, образцового управления и пользовался ими, сколько душе угодно. Характера он был раздражительного, что значительно усугублялось еще его геморроидальным состоянием, и в разговоре не терпел возражений, любил, чтобы его речи выслушивались подчиненными с блаженной улыбкой или с видом священнодействия. Отлично ладил с людьми, в которых нуждался, и в случае надобности умел им «втирать очки» там, где нужно было, так что на его действия смотрели сквозь эти втертые очки; благодаря этому он в конце концов завоевал себе репутацию прекрасного, ни в чем не погрешимого деятеля.
На этот раз Черномор рассказывал о чем-то с обычной авторитетностью и в благодушном настроении пощипывал бороду своими пальцами с плоскими, всегда обгрызанными ногтями. Подчиненные, по обыкновению, священнодействовали, слушая его речи с подобострастной улыбкой, причем некоторые даже с разинутыми ртами, словно лучшие малороссийские галушки и вареники: сами, готовые, влетали туда (т. е. в рот). Все было бы хорошо, если бы среди общей благоговейной тишины вдруг не раздался Голос Китоловова:
– А позвольте спросить, Иван Черноморович, видали ли вы когда-нибудь локомотив или четырехэтажный дом? Вы обо всем говорите так авторитетно...
– То есть как? – прервал дерзкого Черномор. Он побледнел, нижняя челюсть его тряслась, губы посинели, а глаза загорелись недобрым огоньком. И это было понятно: Черномор всю жизнь далее своего Края Тьмы нигде не был, и действительно, таких диковинок он не видал. Поэтому изумленная публика ждала роковой развязки, видя разгневанного Черномора, который словно окаменел, уставясь на вопрошавшего. Тот еще раз повторил свой вопрос.
– Как же вы... смеете?!!
Спустя год после этого происшествия Китоловов шлялся в одном из уголков Края Тьмы без всякого занятия.
«И дернуло же меня задать этот нелепейший вопрос! – твердил он, печально глядя на носки своих продранных сапог, откуда выглядывали пальцы на цветущую майскую природу.– А локомотив и четырехэтажный дом всему виною... Еще причислили к; «вредным»... Э-эх, край!..»